Вспоминаю одно из заседаний крайисполкома, на котором присутствовал Медунов, в то время первый секретарь крайкома партии. Разумовский на заседании с двумя десятками текущих, но весьма важных вопросов произнес несколько незначительных фраз, вроде: «Разрешите заседание исполкома объявить открытым». Верховодил Медунов, властным и не терпящим возражений голосом раздавая команды и поручения, наказывая и милуя, поддерживая или отвергая доводы и мнения. Он уверенно, словно матерый капитан, правил крайисполкомовским кораблем, допуская Разумовского к роли, в лучшем случае, своего помощника.

Подтверждением сказанному, на мой взгляд, может послужить фрагмент из интервью известного кубанского журналиста Владимира Рунова с Медуновым, бывшим в ту пору на пенсии:

— Я хочу вам задать последний вопрос, который довольно часто задавал сам себе, но без ответа. В течение длительного времени вы как руководитель края подвергались острой критике, причем по самому широкому спектру проблем — начиная от печально знаменитого сочинского дела и кончая всеми кубанскими производственно — хозяйственными инициативами. Но в крае, как известно, было два первых руководителя — это вы и председатель крайисполкома Георгий Петрович Разумовский. Если не ошибаюсь, вы проработали с ним вместе около десяти лет. По логике вещей, он тоже должен был нести ответственность или хотя бы часть её за упущения, ошибки, злоупотребления, которыми был отмечен этот период. Но получилось наоборот. С той же скоростью, с которой вы отодвигались с руководящих постов, Георгий Петрович поднимался на Олимп, достигнув, в конце концов, поста секретаря ЦК и кандидата в члены Политбюро. Я лично не встречал даже намека на его критику. Как, по — вашему, можно было достичь такого феномена?

— Это очень нелегкий для меня вопрос, поскольку Разумовский был именно тем человеком, который убедил меня в том, что мы воспитали в партии людей, лишенных элементарных человеческих качеств. Я не буду говорить, чем он нравился многим, в том числе и мне. Всё это была искусная ширма, за которой скрывался характер хитрый и холодный, устремленный только к одному — карьере. Мы, действительно, проработали много лет вместе. Я не помню случая, когда бы он по какому-либо вопросу мне возразил.

— Наверное, это было трудно сделать?

— Да ерунда! Поднимите в архиве материалы заседаний бюро, вы не найдете там ни единого возражения Разумовского, хотя других — сколько угодно. Более того, он очень умело обставлял свое подчиненное положение, демонстрировал искреннюю уважительность. У нас разные вкусы, разные привычки. Я, например, любил охоту, любил посидеть у костра на природе. Он, напротив, отдавал предпочтение комфорту. Но если я ехал на охоту, он обязательно приезжал туда. Вижу: мучается, тонкая его душа не принимает того, что называется «пуще неволи». Говорю ему однажды: «Жора,

ну что ты себя насилуешь? Езжай домой». «Да что вы, Сергей Фёдорович, для меня такое неформальное общение — большая радость».

Когда меня начали травить — а Разумовский знал, что подавляющая часть аргументов — это напраслина чистой воды, — я обратился к нему как секретарю ЦК. Я четыре года просил его принять меня и все четыре года получал отказ. Он был пешкой в команде Горбачева, с этой командой и проиграл все. Сейчас, говорят, где-то на подхвате у Борового.

— Вспомнил и я некоторые штрихи к портрету Георгия Петровича Разумовского, — продолжает Рунов. — Меня порой поражала его официальная поза. В президиумах он всегда сидел в одной позе: поддерживая левой рукой подбородок и не шелохнувшись. Так он мог сидеть на протяжении всего совещания, а они, как правило, длились не менее двух часов. Вел он аскетический образ жизни. В гостях у Разумовского никто не бывал. Жили они в одном с нами дворе. Его жена Ольга Константиновна часто прогуливала свою любимую собачку по этому двору. Обычно она объясняла неожиданный выход на «прогулку» следующим образом:

— Пришел родственник мужа. Сейчас они сидят за бутылкой и беседуют, а мы с Лирой (так звали собачку) оставили их вдвоем: пусть беседуют.

Порой она делилась во дворе своими тревогами:

— Сейчас Жору преследуют какие-то армяне, высматривают его везде. Один раз встретили мужа около крайисполкома и строго предупредили: «Если вы не окажете поддержку нашим родственникам (а они, пояснила жена Разумовского, отсиживали срок за какое-то преступление), можете в одночасье лишиться самого дорогого. А самое дорогое у нас — это дочь. Страх обуял меня. И я каждый день стала лично провожать дочку и встречать её.

«Трусиха» Ольга Константиновна была еще и очень «любопытной». Как-то она поведала мне о своем, тайном:

— Сегодняшнюю ночь не спала.

— Это почему же?

— Услышала шум машины — подошла к окошку. Вижу, к подъезду Тарады подъехал рефрижератор. Жена Тарады стояла недалеко, она обозревала двор. Стояла «на стреме», как выражаются блатные. А сын их сидел на кирпичном заборе. В это время какие-то люди суетливо выносили из подъезда таинственные ящики и грузили их в рефрижератор. Около часа шла погрузка. Вскоре машина отошла, а на её место подкатил другой рефрижератор. На его погрузку ушло тоже около часа. Люди грузили многочисленные ящики разных размеров. О своих наблюдениях я рассказала Георгию Петровичу. Пожав плечами, он сказал:

— Тарада для меня «темная лошадка». Ну, да Бог с ними. Могут и «доиграться».

Как в воду смотрел Разумовский.

В различных публикациях в центральной и краевой печати Медуновым даются и более резкие, порой нелицеприятные оценки своего молодого в те времена коллеги, в котором он поначалу души не чаял.

Разумовский зачастую вынужден был лавировать, не допускать опрометчивых высказываний, чутко улавливать желания грозного партийного шефа, и оттого становился все более рациональным, многим казалось — «сухим», замкнутым, — он практически не имел друзей и был чрезвычайно мнительным.