Время шло. Адама все чаще приходилось лишать атрибутов и радостей «взрослой» жизни. Поскольку Терри работал только несколько часов в день, то стали учащаться случаи, когда Адам в прострации шел в гараж и рвался куда-то ехать.

Прав у него давно не было — теперь пришлось отобрать и ключи. Поначалу Адам страшно злился и обижался. Потом, по мере того как сознание его все более затуманивалось, он практически перестал замечать посягательства на свою независимость.

В конце концов Ане ничего не осталось, как прибегнуть к самым сильным успокоительным. Теперь они приезжали в лабораторию в полночь, часа три-четыре Аня занималась делом, а Адам сидел у себя в кабинете, уставившись на экран электронной няньки — жена давно привезла сюда портативный телевизор.

В это время суток в лаборатории, как правило, почти никого не было. Аня выбирала момент, когда двое или трое полуночников выходили перекусить, надевала на Адама пальто и быстро вела в машину. Однако она понимала, что долго так продолжаться не может.

Состояние Адама ухудшалось. Однажды ей даже пришлось просить Терри задержаться и побыть с ним, пока она съездит по делам в лабораторию — уж слишком сильно Адам был возбужден.

Она ждала лифта, чтобы ехать домой, и тут ее окликнул Карло Пизани, венецианский любимец бостонских женщин, которого когда-то сам Адам и пригласил на работу.

— Приветствую, — ответила она. — Как продвигается работа?

— Вам ли не знать, — иронично ответил тот. — Вы же сами мне отзыв давали.

— Ну, — заволновалась Аня, — насколько я слышала, тема весьма увлекательная. Адам мне немного рассказал.

— Аня, я вас умоляю, — возмутился итальянец, — не надо меня за идиота держать. Не он вам, а вы ему «немного рассказали». — Он выдержал паузу и объявил: — Думаю, нам с вами есть о чем поговорить. — По его тону можно было понять, что он в курсе дела, но насколько — вот вопрос.

— Ну конечно, Карло, — смешалась она. — В любое удобное для вас время.

— Лучше сейчас, — настаивал итальянец.

— В такой час?

— Это уже давно пора обсудить. Я хочу знать, почему вы не поставили меня в известность.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — в панике ответила она.

— Мне вы могли бы довериться, — не унимался он. — Если бы вы это сделали, дело не зашло бы так далеко. Я уважаю вас как ученого. Мы могли бы вести совместный проект.

Она развела руками, не находя слов.

— Но поскольку вы никого в свою жизнь и близко не подпускаете, мне пришлось прибегнуть к крайним мерам. — С оттенком самодовольства итальянец продолжал: — Вчера я почти два часа прождал в туалете, в расчете, что он зайдет туда, перед тем как ехать домой. И он зашел.

Все еще силясь сохранить самообладание, Аня с невозмутимым видом спросила:

— Да? И что он вам сказал?

— А говорить и не нужно было. Его поведение говорило само за себя. — Пизани вдруг страстно воскликнул: — Когда я это увидел, я чуть не закричал. Блестящий, великолепный ученый — и настолько потерял связь с действительностью, что не мог попасть в писсуар.

— О боже… — Аня наконец перестала сдерживаться и закрыла лицо руками.

— Он очень болен, — почему-то заговорщицким тоном проговорил Пизани. — Нам с вами надо поговорить.

Аня лишь кивнула. В глазах ее стояли слезы. Она оплакивала не себя, а Адама.

— Это так срочно?

Чуть помявшись, Пизани пояснил:

— Там и другие люди очереди дожидаются.

— Не понимаю, о чем вы.

Карло не удержался и горделиво и многозначительно изрек:

— Стокгольм.

Это было подобно разряду молнии в миллион вольт. Аня онемела. Когда она наконец пришла в себя, то набросилась на итальянца:

— Вы! Вы шпион! Вас шведы подослали!

— Я бы назвал это помягче, Аня. — Он миролюбиво добавил: — Вам не кажется, что лучше продолжить этот разговор в кабинете профессора Куперсмита?

Ничего не оставалось, как согласиться.

Войдя в святая святых лаборатории, даже Пизани удивился количеству украшавших стены дипломов. Раньше он как-то мало обращал на них внимания, больше озабоченный мнением научного руководителя о своей работе.

Аня села за стол и спросила:

— Что собираетесь делать?

— Это будет зависеть от того, что вы мне сейчас скажете.

Аню терзали противоречивые чувства. Лгать будет сложно, если не сказать — невозможно, ведь Карло не просто учений, а медик. Надо рискнуть и воззвать к его жалости — если он на таковую способен.

— Вы правы, — прошептала она, — мой муж тяжело болен.

— Мы это уже знаем, — так же тихо ответил Пизани.

— И что же, — в тревоге продолжала она, — что по этому поводу думают в Стокгольме?

— Точно не знаю. Знаю, что им известно о его… деградации.