Спустя нсколько мсяцевъ, изъ Черенцы отъ хозяина гостинницы получилъ я въ Неапол письмо съ ларчикомъ, найденнымъ на дорог въ Стронголи, по которой мы съ незнакомцемъ отправились, но только розно. Трактирщикъ прислалъ мн его, полагая наврное, что ларчикъ долженъ принадлежать одному изъ насъ. Онъ заключалъ въ себ множество давнишнихъ писемъ, безъ надписей или съ надписями и подписями уже стертыми, женскій портретъ и тетрадь, содержащую анекдотъ, или повсть, которую здсь прочтутъ. Путешественникъ, которому принадлежали сіи вещи, отъзжая, не указалъ мн никакого способа писать къ нему. Я хранилъ вс эти вещи десять лтъ, не зная, какъ ихъ употребить. Однажды проговорилъ я объ нихъ случайно нкоторымъ знакомымъ моимъ въ Нмецкомъ город: одинъ изъ нихъ просилъ меня убдительно показать ему упомянутую рукопись. Черезъ недлю рукопись была возвращена мн при письм, которое я помстилъ въ конц сей повсти потому, что оно до ея прочтенія показалось бы непонятнымъ. По этому письму я ршился напечатать повсть, убдясь достоврно, что она не можетъ ни оскорбить никого, ни вредить никому. Я не перемнилъ ни слова въ подлинник: даже собственныя имена утаены не мною; они, какъ и теперь, означены были однми заглавными буквами.

Двадцати двухъ лтъ я кончилъ курсъ ученія въ Гёттингенскомъ университет. Отецъ мой, министръ курфистра ***, хотлъ, чтобъ я объздилъ замчательнйшія страны Европы. Онъ намренъ былъ посл взять меня къ себ, опредлить въ департаментъ, коего управленіе было ему вврено, и приготовить меня къ заступленію своей должности. Трудомъ довольно упорнымъ, посреди самой разсянной жизни, удалось мн пріобрсть успхи, которые отличили меня отъ товарищей въ ученіи и вселили въ родителя моего надежды на меня, вроятно, весьма имъ увеличенныя.

Сіи надежды сдлали его чрезмрно снисходительнымъ ко многимъ моимъ проступкамъ — Онъ никогда не подвергалъ меня непріятнымъ послдствіямъ моихъ шалостей. Въ этомъ отношеніи, онъ всегда удовлетворялъ моимъ просьбамъ и часто упреждалъ ихъ,

По несчастію, въ его поступкахъ со мною больше было благородства и великодушія, нежели нжности. Я былъ убжденъ въ правахъ его на мою благодарность и на мое почтеніе; но никогда не находилось между нами ни малйшей довренности. Въ его ум было что-то насмшливое, а это не соглашалось съ моимъ характеромъ. Я тогда былъ побуждаемъ одного неодолимою потребностію предаваться симъ впечатлніямъ, первобытнымъ и стремительнымъ, которыя выносятъ душу изъ границъ обыкновенныхъ и внушаютъ ей презрніе къ предметамъ, ее окружающимъ. Я видлъ въ отц не нравоучителя, но наблюдателя холоднаго и дкаго, который сначала улыбался, и вскор прерывалъ разговоръ съ нетерпніемъ. Въ теченіи первыхъ осмьнадцати лтъ своихъ, не помню ни одного съ нимъ разговора, который продолжался бы съ часъ. Письма его были благосклонны, исполнены совтовъ благоразумныхъ и трогательныхъ. Но когда мы сходились, въ его обращеніи со мною было нчто принужденное, для меня неизъяснимое и обратно на меня дйствовавшее самымъ тягостнымъ образомъ. Я тогда не зналъ, что такое застнчивость, сіе внутреннее мученіе, которое преслдуетъ насъ до самыхъ позднихъ лтъ, отбиваетъ упорно на сердце наше впечатлнія глубочайшія, охлаждаетъ рчи наши, искажаетъ въ устахъ нашихъ все, что сказать покушаемся, и не даетъ намъ выразиться иначе, какъ словами неопредлительными, или насмшливостью боле или мене горькою, какъ будто на собственныхъ чувствахъ своихъ мы хотимъ отмстить за досаду, что напрасно стараемся ихъ обнаружить. Я не зналъ, что отецъ мой даже и съ сыномъ своимъ былъ застнчивъ, что часто, ожидая долго отъ меня изъявленія нжности, которую, казалось, заграждала во мн его наружная холодность, онъ уходилъ отъ меня со слезами на глазахъ и жаловался другимъ, что я его не люблю.

Принужденность моя съ нимъ сильно дйствовала на мой характеръ. Какъ онъ, равно застнчивый, но боле безпокойный, потому что былъ моложе, я привыкалъ заключать въ себ вс свои ощущенія, задумывать планы одинокіе, въ ихъ исполненіи на одного себя надяться, и почитать предостереженія, участіе, помощь и даже единое присутствіе другихъ за тягость и препятствіе. Я пріучилъ себя не говорить никогда о томъ, что меня занимало и, порабощаясь разговору, какъ докучной необходимости, оживлять его безпрерывною шуткою, которая лишала его обыкновенной томительности и помогала мн утаивать истинныя мои мысли. Отъ сего произошелъ у меня въ откровенности недостатокъ, въ которомъ и нын укоряютъ меня пріятели, и трудность повести разговоръ разсудительный для меня почти всегда неодолима. Слдствіемъ сего было также пылкое желаніе независимости, нетерпніе, раздраженное связями, меня окружающими, и непобдимый страхъ поддаться новымъ. Мн было просторно только въ одиночеств: таково еще и нын дйствіе сей наклонности души, что въ обстоятельствахъ самыхъ маловажныхъ, когда мн должно ршиться на одно изъ двухъ, лице человческое меня смущаетъ, и я по природному движенію убгаю отъ него для мирнаго совщанія съ самимъ собою. Я не имлъ однакоже того глубокаго эгоизма, который выказывается подобнымъ свойствомъ. Заботясь только о себ одномъ, я слабо о себ заботился. На дн сердца моего таилась потребность чувствительности, мною не замчаемая; но, не имя чмъ удовольствоваться, она отвлекала меня постепенно отъ всхъ предметовъ, поочередно возбудившихъ мое любопытство. Сіе равнодушіе ко всему утвердилось еще боле мыслію о смерти, мыслію, поразившею меня въ первую мою молодость, такъ что я никогда не постигалъ, какъ могутъ люди столь легко отвлекать себя отъ нея. Семнадцати лтъ былъ я свидтелемъ смерти женщины уже въ лтахъ, которой умъ, свойства замчательнаго и страннаго, способствовалъ къ развитію моего. Сія женщина, какъ и многія, при начал поприща своего кинулась въ свтъ, ей неизвстный, съ чувствомъ необыкновенной силы душевной и способностями, въ самомъ дл могущественными, и такъ же, какъ многія, за непокорность приличіямъ условнымъ, но нужнымъ, она увидла надежды свои обманутыми, молодость, протекшую безъ удовольствій, и наконецъ старость ее постигла, но не смирила. Она жила въ замк, сосдственномъ съ нашими деревнями, недовольная и уединенная, имя подмогою себ единый умъ свой и все подвергая изслдованію ума своего. Около года, въ неистощимыхъ разговорахъ нашихъ, мы обозрвали жизнь во всхъ ея видахъ и смерть неизбжнымъ концемъ всего. И столько разъ бесдовавъ съ нею о смерти, я наконецъ долженъ былъ видть, какъ смерть и ее поразила въ глазахъ моихъ.

Сіе происшествіе исполнило меня чувствомъ недоумнія о жребіи человка и неопредленною задумчивостію, которая меня не покидала. Въ поэтахъ читалъ я преимущественно мста, напоминавшія о кратковременности жизни человческой. Мн казалось, что никакая цль недостойна никакихъ усилій. Довольно странно, что сіе впечатлніе ослабвало во мн именно по мр годовъ, меня обременявшихъ, отъ того ли, что въ надежд есть нчто сомнительное, и что когда она сходитъ съ поприща человка, сіе поприще пріемлетъ видъ боле мрачный, но боле положительный; отъ того ли, что жизнь кажется глазамъ нашимъ тмъ дйствительне, чмъ боле пропадаютъ заблужденія, какъ верхи скалъ рисуются явственне на небосклон, когда облака разсеваются.

Оставя Геттингенъ, я прибылъ въ городъ ***; онъ былъ столицею принца, который по примру почти всхъ Германскихъ принцевъ, правилъ кротко областью необширною, покровительствовалъ людямъ просвщеннымъ, въ ней поселившимся, давалъ всмъ мнніямъ свободу совершенную, но самъ, по старинному обычаю, ограниченный обществомъ своихъ придворныхъ, собиралъ по этой причин вокругъ себя людей, большею частію, малозначущихъ и посредственныхъ. Я былъ встрченъ при этомъ двор съ любопытствомъ, которое необходимо возбудить долженъ каждый прізжій, разстраивающій присутствіемъ своимъ порядокъ однообразія и этикета. Нсколько мсяцевъ ничто въ особенности не приковывало моего вниманія. Я былъ признателенъ за благосклонность, мн оказанную; но частью застнчивость моя не давала мн ею пользоваться, частью усталость отъ волненія безъ цли заставляла меня предпочитать уединеніе приторнымъ удовольствіямъ, къ коимъ меня приглашали. Я ни въ кому не питалъ непріязни, но немногіе внушали мн участіе: а люди оскорбляются равнодушіемъ; они приписываютъ его недоброжелательству, или спсивой причудливости. Имъ никакъ не врится, что съ ними просто скучаешь. Иногда я старался побдить свою скуку. Я укрывался въ глубокую молчаливость: ее принимали за презрніе. По временамъ, утомленный самъ своимъ молчаніемъ, я подавался на шутки, и умъ мой, приведенный въ движеніе, увлекалъ меня изъ мры. Тогда обнаруживалъ я въ одинъ день все, что мною было замчено смшнаго въ мсяцъ. Наперсники моихъ откровеній, нечаянныхъ и невольныхъ, не были ко мн признательны, и по дломъ: ибо мною обладала потребность говорить, а не доврчивость. Бесдами своими съ женщиною, которая первая раскрыла мои мысли, я былъ пріученъ къ неодолимому отвращенію отъ всхъ пошлыхъ нравоученій и назидательныхъ формулъ. И когда предо мною посредственность словоохотно разсуждала о твердыхъ и неоспоримыхъ правилахъ нравственности, приличій или религіи, кои любитъ она подводить иногда подъ одну чреду, я подстрекаемъ бывалъ желаніемъ ей противорчить: не потому, что держался мнній противныхъ, но потому, что раздраженъ былъ убжденіемъ столь плотнымъ и тяжелымъ. Впрочемъ, не знаю, всегда какое-то чувство предостерегало меня не поддаваться симъ аксіомамъ, столь общимъ, столь не подверженнымъ ни малйшему исключенію, столь чуждымъ всякихъ оттнокъ. Глупцы образуютъ изъ своей нравственности какой-то слой твердый и нераздлимый, съ тмъ, чтобы она, какъ можно мене, смшивалась съ ихъ дяніями и оставила бы ихъ свободными во всхъ подробностяхъ.

Такимъ поведеніемъ я вскор распустилъ о себ славу человка легкомысленнаго, насмшливаго и злобнаго. Мои дкіе отзывы пошли за свидтельство души ненавистливой; мои шутки — за преступленія, посягающія на все, что есть почтеннаго. Люди, предъ коими провинился я, насмхаясь надъ ними, нашли удобнымъ вооружиться за одно съ правилами, которыя, по ихъ словамъ, я подвергалъ сомннію: и потому, что мн удалось нехотя позабавить ихъ другъ надъ другомъ, они вс соединились противъ меня. Казалось, что, обличая ихъ дурачества, я какъ будто бы выдаю тайну, которую мн они вврили; казалось, что, явившись на глаза мои тмъ, чмъ были въ самомъ дл, они обязали меня клятвою на молчаніе: у меня на совсти не лежало согласія на договоръ слишкомъ обременительный. Имъ весело было давать себ полную волю, мн наблюдать и описывать ихъ; и что именовали они предательствомъ, то въ глазахъ было возмездіемъ, весьма невиннымъ и законнымъ.

Не хочу здсь оправдываться. Я давно отказался отъ сей суетной и легкой повадки ума неопытнаго: хочу только сказать, что въ пользу другихъ, а не себя, уже въ безопасности отъ свта, что нельзя въ короткое время привыкнуть къ человческому роду, какимъ является онъ намъ, преобразованный своекорыстіемъ, принужденностью, чванствомъ и опасеніемъ. Изумленіе первой молодости при вид общества, столь поддльнаго и столь разработаннаго, знаменуетъ боле сердце простое, нежели умъ злобный и насмшливый. Притомъ же нечего страшиться обществу. Оно такъ налегаетъ на насъ, скрытое вліяніе его такъ могущественно, что оно безъ долговременной отсрочки обдлываетъ насъ по общему образцу. Мы тогда дивимся одному прежнему удивленію, и намъ становится легко въ вашемъ новомъ преображеніи: такъ точно подъ конецъ дышешь свободно въ театральной зал, набитой народомъ, гд сначала съ трудомъ могъ переводить дыханіе.