Шрифт:
4
Из губ за словом вылетает слово и исчезает в сонной темноте. Разбросаны вдоль края голубого на недоступной тучам высоте, все так же звезды зреют, созревают и, повисая в черной пустоте, безмолвие ночное отражают. Я прохожу под этой тишиной по округленным камням мостовой – по каменным кускам земного хлеба, которые Ты подал людям с неба. Ты добр, но Ты пристрастен. Ты богат, но скуп. Твой дорогой наряд не крылья – камни на людские плечи. И непонятны и случайны речи, в которых души посвящаешь их. Не знаю я Твоей небесной тайны. Твои подарки, может быть, случайны, и верно, в шутку, от избытка сил Ты, разлетевшись пылью в небосклоне, мир этот в тьму пустую уронил и зачал дух в слепом зверином лоне. И я, другим бессильный передать Твой дар, Твой отблеск славы – благодать, непостижимую тоску по внешнем свете, я их верну Тебе, восторги эти, чтоб стать, как все, слепым и злым опять. Но до конца в хранилище сознанья Твои составлю неземные знанья, что Ты в меня вдохнул однажды Сам. И, от земного скрыв непониманья Твое названье, с телом по кускам я незаметно людям их раздам. Прости мое земное отреченье, что я Твоей любви не перенес. В последний раз приди, как дуновенье, коснись моих развеянных волос. Взгляни: взлетает над землей высоко гряда как дым прозрачных облаков. Мне будет здесь теперь не одиноко, и возвратиться к тленью я готов без горечи, без вздоха и упрека. Вот новый трепет ощущаю я внимательно, склонясь, вчитаться в просинь лица земного, в круге бытия вступающего в мертвенную осень. Есть знак для сердца в этой синеве: кружа, садится мертвых листьев стая и смотрит ночь, по шелестам ступая, на гороскоп созвездий. К тетиве натянутой тумана припадая, осенний ветер целится стрелой в грядущий белый незванный покой...166
Жизнь терпкая, насыщенная кровью, зовет Меня с мерцающих небес, зовет Меня и гневом и любовью скатиться в бездну черную за лес; принять ее напрасные волненья, испить ее томительную страсть; своей крылатой огненною тенью к ее позору гордому припасть. Чтоб в этой черной и зловонной пашне Мне умереть простым льняным зерном, но расцвести своей тоской всегдашней: кусочком неба – синеньким цветком. Чтоб искупить божественные клятвы, родясь короткой радостью земной, и в день кровавой и томящей жатвы окончить подвиг незаметный свой.167
Вечно может быть поздно и вечно мо- жет быть рано все снова и снова касаться губами поющей тростинки и черпать горстя- ми со дна утомленного духа все новые пес- ни. Но с каждой весною чудесней скопля- ются тени, загадочней падают звуки на дне потемневших озер и всплывает узор на по- верхности водной – узор отдаленных соз- вездий. И тише становятся песни – в пути, у предела земного; и тело готово расти, как прозрачная тень, в голубые пустыни ночного сиянья и медленно таять в Твоей молчали- вой улыбке.168
С тех пор, как выйти духу на порог из душной плоти стало невозможно, меня зовет немолчным зовом Бог, и все иное кажется ничтожно. Мне сладко тело с духом сочетать, мне сладко жить, мне сладко засыпать, мне сладко петь, молчать стократ мне сладко и слушать голос в сердце говорящий. Меня влекут земной огонь и дух, и мирный труд вдали от зла и славы. Я так хочу, где сладко пахнут травы, свой приклонить к земле и жизни слух. В полях безгласных, позабыв о славе, построить дом и в солнце выходить к семье, сидящей за столом в оправе веселых красок, чтобы, видя, быть; чтобы светились отраженно лица, и человечий терпкий сок томил, и даль снаружи, точно голубица, благословляла дуновеньем крыл.169
Дрожит и стонет, напрягаясь, дом под старой ношей тьмы и тяготенья. Я изменить не смею положенья – жена уснула на плече моем. Тот мир, что людям кажется шатром, в ничто распылен рычагом творенья и мчится мимо огненным дождем; и с ним, боясь покоя замедленья, спешат стальным точильщиком жучком часы-браслет на столике ночном. Моей любовью первою был Бог, второй, земной – жена, еврейка Ева, и жизнь моя была проста без гнева, и будет духом мой последний вздох. То потухая над землею слева, то возникая справа над землей, сменялось солнце мраком и луной. И точно песнь теперь передо мной прошедшее: от детского запева до этой ночи, обнаженной тьмой...170
Теперь в меня Ты смотришь темнотою, и это так же велико, как Свет. Знакомо весь я воспален Тобою, и между нами снова тайны нет. Ты – Тьма, но все само в Тебе лучится, как иногда в цветном томящем сне. Я не могу от ярких форм забыться, и пустоту Ты позволяешь мне. Привычками народов, и деньгами, и преступленьями, и смехом, и тоской Ты пьян – Ты бредишь пьяными словами. Отяжелен, пресыщен я Тобой.171
Я был в саду и слушал я паденье отяжелевших на ветвях плодов и в шуме их услышал приближенье внутри ли – сердца, извне ли – шагов. Плоть непрозрачная любимая земная надвинулась на зеркало зари. Высоких туч окрашенная стая перелетела молча пустыри. И встала тьма от юга до зенита. Тьма повалила бережно меня. Мне было видно, как была покрыта она загаром, черным от огня.172
Как мало надо нам с тобою, Ева! Без гнева жить и трепетать потом, когда наш дом от крыши до порога наполнит бога маленького крик – его язык, еще невнятный людям, и позабудем для него мы свой – земной язык, отчаяньем сожженный и искушенный внутренним огнем. Дом – этих стен молчащий мудро камень и пламень, в нем трепещущий крылом; дом, полный светом, тьмою и дыханьем, каким желаньем, мукой и тоской – такой земной, доступный грубым людям, в котором будем мужем и женой,– передо мной встает и манит дом. Минут земных задумчивое тленье, живое пенье маленькой плиты и ты – твое тепло и каждая минута с тобой... Вот вечер, и свеча задута, и мы покрыты обнаженной тьмой...