Шрифт:
191
Мы малого у жизни просим, Ева! Без гнева жить и трепетать потом, когда наш дом от крыши до порога наполнит Бога маленького крик – его язык, еще невнятный людям, и позабудем для него мы свой – земной язык, суровый, искушенный, опустошенный внутренним огнем. Дом, полный светом, тьмою и дыханьем, какой тревогой, жаждой и тоской – такой земной, простой, доступный людям, в котором будем мужем и женой – передо мной встает виденьем дом. Минут земных задумчивое тленье, живое пенье маленькой плиты и ты – твое тепло и каждая минута с тобой... Вот вечер, и свеча задута, и мы покрыты обнаженной тьмой... Упрямость лет и дерзость... и над нами наш дом раскинет безопасный кров. И будем мы в течение часов с тобой, обнявшись, отплывать ночами в мiр тишины. Тогда как рядом сплю увидишь ты,– как бреюсь,– как очками взметаю блики я над чертежами... как груз житейский на плечах коплю. Узнаешь все во мне – в душе и в теле. В окно заглянут серые недели, слетят года сугробами на дом. И новый дух в нас шевельнет крылом. У боязливых, сгорбленных в работе он будет жизни требовать и плоти... Уже не раз казалось мне: не в том земное счастье, чтобы ставить дом и в нем с тревогой теплить жизнь и пламя, под известковым небом – потолком друг друга греть несытыми телами, что есть иная близость,– это та, которой мы названия не знаем – ей не страшна пространства пустота, ей целый мир – огромным садом – раем.192
Урча на ножках черных из угла, он поедает, черный Бог тепла, как в древности, разорванные части древесных тел. В его квадратной пасти, еще к словам высоким не привык, ворочается огненный язык; и черною коленчатой трубою повиснул хвост его над тишиною, протянут в воздухе, гудит, дрожа, теплом. Дом молится, отходит, тает дом. Волнуется, течет, шумя над нами, тепло, струясь по комнате кругами, в окне, где пласт полярных хрусталей, вдоль косяков, вдоль стен – пыльца огней: там иней свил сверкающие гнезда, седой, иглистый, леденящий мох. Но пышет тьмой чугунный черный Бог, и тает мiр – текут огни и тени вдоль стен, вдоль лиц – прозрачные ступени. И обнажается, волнуясь и дыша, оттаявшая смертная душа.193
Дрожит и стонет, напрягаясь, дом под старой ношей тьмы и тяготенья. Я изменить не смею положенья – жена уснула на плече моем. Тот мир, что людям кажется шатром, в ничто распылен рычагом творенья и мчится мимо огненным дождем, и с ним, боясь покоя, замедленья, спешат стальным точильщиком жучком часы-браслет на столике ночном. Моей любовью первою был Бог, второй, земной – жена, еврейка Ева, и жизнь моя была проста без гнева, и будет духом мой последний вздох. То потухая над землею слева, то возникая справа над землей, сменялось солнце мраком и луной. И точно песнь теперь передо мной прошедшее: от детского запева до этой ночи, обнаженной тьмой...194
Все стало просто на моей земле. Огонь, что был еще вчера крылатым, дрожит, шипя над примусом пузатым и отражаясь в лопнувшем стекле. Всю ночь следит недобрым ликом тень – гигант, стоящий молча у подножья. И стал трудом немилым – радость Божья – наш золотой, всегда весенний день. Здесь, в четырех стенах глухих часов, где стеснено и тело, и дыханье, я раскрываю жизнь мою в молчанье, не находя скупых, житейских слов.195
К окну вплотную подошла луна. Плечо к плечу, бедро к бедру без сна лицом в подушку мы с тобой лежим. Вся наша жизнь луной освещена. Жена моя, почти всю ночь не спим, и вспышки слов и мыслей легкий дым летят над нами в отсветах окна. Куст наших душ горит неопалим. Не ночь, когда брачуются тела, но эта ночь нам свадебной была – ночь встречи встреч, трепещущих огней в телах, еще не выжженных дотла. Единоборства ночь. Среди ночей, луной томящих воды и людей, той ночи лунной комнатная мгла нас сочетала тайною своей.196
Из тьмы ночной иная тьма сейчас возникнет – сон глухонемой и нас бесчувственной разделит немотою. Еще под жаркой сонною рукою ты вся живая, близкая горишь – еще тобой полна глухая тишь. Еще шевелимся, бормочем, называем друг друга шепотом, целуем и вдыхаем волос и кожи запах золотой – любовный мед, сгущенный тишиной. Но дышат ребра, мерно округляясь. Наш час родной плывет, дрожа, качаясь, над бездной сна... колеблется наш кров, укрытый нами от дневных часов, от суеты томительной недели – шатер гнезда горячего постели. Беспамятством, огромной пустотой подменит сон наш мiр, наш дух живой... И пролежим сплетенными тенями, пока растет, клубясь вдоль стен, над нами неумолимый медленный восход. Там наш клубок горячий расплетет холодный луч. Колена и запястья разлучит дня крикливое ненастье. И будет кровь, суставы, голод мой тоской, тоской, трепещущей тоской. Спеша по улицам шагами деловыми, бесчисленно, безмолвно только имя из губ сухих я буду выдыхать и звать тебя, и снова звать и звать. Пока опять горячими лучами в конце пути дневного над камнями взойдет луной единственный наш час, все искупающий, что с нами и что в нас.197
Не научившись быть вполне земным, я не умею быть еще жестоким. Мои слова оглушены высоким, неуловимым, тающим как дым. На этот кров – наш тесный шаткий дом – не ринутся слова мои обвалом,– хотят светить прозрачнящим огнем, возвышенным в униженном и малом. Горевшее то тускло, то светло, косноязычное от сновидений тело, ты никогда справляться не умело с тем, что в тебе клубилось и росло. И ямбами, напевными стихами, чем до сих пор молились только мы,– как рассказать о том, что нынче с нами, о этих камнях и шатре из тьмы, о радости дыхания ночного, о непрозрачном, теплом и простом, о близости телесной, о родном... Как низвести в мир скудной жизни слово!198
Наш ранний чай, что мы с тобою пьем, размешивая с утренним лучем, над тенью уличной бездонной щели, и за окном, на камне городском напоминанье – яблони и ели... И белая тяжелая луна, плывущая над пустотою сна, касаясь краем каменным постели, и в непрозрачной пустоте окна – прозрачные безвесные недели... О, наш воздушный, наш непрочный дом, где между дверью, зеркалом, окном, ломая руки, бродит жизнь со страхом, стоит в окне, боясь взглянуть назад... и где идет вдоль стен бесшумным взмахом обойный непрерывный листопад.