Шрифт:
199
В тех местах, где близки к людям небо и земля, ничего мы не забудем – ты и я. Обойдем поля, эфирной чистотой дыша, там, где скотий ангел мирный, тихая душа, рот целует шелковистый у коров... Посетим опять ветвистый мир лесов. Упираясь в дно речное с челнока, отплывем опять с тобою в никуда. Вновь впадет в закат дымящий, раскалясь, река... односложное, горящий, вновь воскликну – да: да – в пространства, мир дорожный, в будущее – да. Это только сон тревожный, это – никогда... Здесь, в камнях изгнанья, гнева – знай, до боли знай – только сниться может, Ева, обретенный рай.200
Что в том, что тесно дышим, спим, живем – ты рядом, здесь и – нет тебя со мною... Ты наяву томишься древним сном – пустынной древнею тоскою. Мы думаем, что разорвали нить заклятий, в вечном вознесенных, и что любовь двух обнаженных жизней победой над веками может быть. Но вот, в крови твоей жила тоска – тоскою кровь густела в род из рода, потоком огненным лилась через века от каменистого исхода. И разрушаются ее огнем два сердца человеческих – два мiра; наш дом, трепещущий любви и мира, колеблется, неискупленный дом.201
Испив изгнанья медленной отравы, несытый, падший, оскорбленный дух, я так хочу, где пахнут сладко травы, свой преклонить к земле и жизни слух. Но плоть земли закована в бетоны, пороховой гремит над жизнью гром. На камне люди высекли законы, из камня люди выстроили дом. И я, создавший это все, из рая сошедший в мiр скитальческих веков, напрасно, землю к небу призывая, бросаю в камни зерна вечных слов – от слова властной первозданной воли, ветхозаветной тайны мировой, до этой книжки маленькой о боли и о несытой радости земной...202
Варшава
Дмитрию Владимировичу Философову
Варшава
V V V – V – V –
V – V – V– V –
А.Пушкин
V – V | – V –V | – V|
V – V –V | – V –...
А.Белый
4-хстопный ямб
(из записной книжки)
1
Как за магнитом шар железный, дрожа, вращается за мной мяч золотой в потоке звездном, не нами названный Землей. И ты, сновидец безымянный, дух, порываешься за мной... Но тело – в паспорт чужестранный чиновной вписано рукой, над многоточьями по графам, как инвентарь, разнесено и в примечаньях к параграфам к земным камням прикреплено. Будь вечным богоборцам равным в кощунствах – подвигах – делах, умрешь – и ладан православный окурит беззащитный прах. И будет адрес твой в неволе подземных душных, тесных мест: Варшава – Кладбище на Воле – табличкой звякающий крест. Напрасно в вечность, к голубому стремишь тоску душевных крыл – я упаду к кресту земному, на камни дедовых могил. При орденах в мундире – знаю – там спит мой дед – уснешь и ты – Живой, среди крестов блуждая, я не нашел его плиты,– ладони исколов травою, порезы прижимал к лицу... Но, может быть, там – под землею виднее будет мертвецу. И примут тленные объятья неискупленный кровный прах – и буду вместе с ним мечтать я о расточенных нами днях. О разных днях – иная слава ему и мне была дана. Иной была его Варшава, иной открылась мне она. Чужой – униженный изгнанник – ни господин – ни раб в цепях – я был всего случайный странник на этих дедовых камнях.2
Wszystkie te miasta jakie's b'ostwo wznioslo,
Jaki's obro'nca, lub jakie's rzemioslo
A.Mickiewicz
Все города – миражи суши, и сразу ты не разглядишь их камнем скованные души, их историческую тишь. Шипят рекламные зарницы – поют разносчики газет – на площадях бледнеют лица, встречая уличный рассвет – – в колес давильне брызнул – в дыме бензинном – сок на мостовой и – точно мухами большими уж кровь облеплена толпой – – Кружится улицы держава – звенящий грош – блудящий вей. Но узнаю тебя, Варшава, по скорби каменной твоей, по думе пламенной и гневной в крутых Коперника бровях, по скорби, веющей напевно в Шопена вздыбленных кудрях. От листьев золотого шума, от побрякушки сфер пустых их отвлекает гневно дума, пророчеств вещих мстящий стих. Пусть ныне узы разрешились над торжествующей страной – навеки лица исказились той изнуряющей мечтой. Но едет Юзеф Понятовский – без шлема – панцырь – меч в руке – по ровной площади и плоской в пролеты серые – к реке. Под новым Августом играет чугун горячих конских плеч. Чугунный всадник простирает имперским жестом римский меч. Расчищен путь – и польской речью ликуют камни у копыт. Безумье славит человечье латинской азбукой – гранит. Раз в год на площади саперы трибуны строят по бокам – блестят штыки, оркестры, шпоры, полки стекаются к полкам. Роится, торжествуя, улей, и грозен ликованья рост. Все ироничней и сутулей Пилсудский всходит на помост. И как от тени величавой располагаются полки вокруг лучами. Над Варшавой, над ним, над площадью – руки чугунной, черной мановенье тень неподвижную несет, и застывает без движенья под ней – взволнованный народ.3
...Ужасных дум
Безмолвно полон, он скитался...
А. Пушкин
А я... великим наводненьем на берега чужие смыт. Невоплощенной серой тенью скольжу – бездомен и несыт. Скамье вокзального томленья я сон урывками учу: – закрыть глаза – и в сновиденья вниз головой лечу – лечу – – И разверзаясь под скамьею, над покачнувшейся толпой – вторая явь передо мною... Всплывает огненный покой: – в полях над жертвенным куреньем крылатый жнец идет с серпом – овиты дальние селенья далеким дымчатым дождем – – и снова жжет дыханье – мята – и снова солнца запах – жгуч – и – юность! – снова, как когда-то, огонь спускается из туч, ведет тернистыми лугами – как вяжет губы терпкий терн – дорожной пыли облаками небесный дым, гоcподний горн – и вновь стихи – распев, заклятья – и грудь мохнатая холмов – вновь не могу противостать я заклятьям блоковых стихов – – Но сквозь пылающие Трои, что в сновидениях горят, томит вокзальной суетою, гримасой бледной циферблат... Закрыт вокзал – и – без дороги из корчей сна, обрывков снов меня несут безвесно ноги в ущелья черные домов. За немотой оград чугунных на соловьиные сады садится дым прозрачно лунный слоями ломкими слюды. И я голодный и бездомный бреду по каменной стране. Пылают пламенные домны домов в рассветной тишине. За пражской черной панорамой редеют фабрик голоса. И над бледнеющей рекламой рассвета веет полоса. И в этих флагах бело-красных небесной утренней воды – у ног Коперника напрасно ищу я блоковы следы – – бесследны годы, души, вещи – с земного веются лица. И лишь стихи звучат зловеще заклятьем страшным мертвеца. От их растущего звучанья дома шатаются, гудят, подземным жутким колебаньем, как лед, ломается асфальт. И рушат – с грохотом – заклятья Иерихон церквей, дворцов – И не могу противостать я распеву бешеному слов. Бросаю будущие годы в гром сокрущающей трубы... Вовеки истинна свобода сожженной ямбами судьбы.4
После смерти Станислава-Августа
в 1798 г. Лазенки перешли к его пле-
мяннику, кн. Юзефу Понятовскому.
Историческая справка
Гул – – лепет лиственного рая, листвы – воздушной пряжи Парк. Закрыть глаза – и вырастает из гула царскосельский парк. Открыть:– да, те же вьются тени на камне львиной головы, к воде спускаются ступени в зеленом шелесте травы, на чреслах каменных приметно мох зеленеет вековой и так же в щебне разноцветном играют дети над водой. И я, бродяга вечно сонный, в ложноклассическом раю, взволнован памятью смущенной, здесь детству душу предаю. Гляжу, как, соблазняя, нимфу бог манит каменной лозой, и старомодным роем рифмы овладевают вдруг душой. И, одержимый их звучаньем, расстаться с ними не хочу, их бормочу, как причитанья, их пальцем на песке черчу. Но ноги праздные стирают с дорожек русские стихи. Кумиры холодно взирают, давно к словам земным глухи. Богине возлежащей – гений несет к воде тяжелый сноп, и отблеск волн и листьев тени ее обожествляют лоб. И, каменным раздумьем скован, локтем опершись о тельца, бог видит: лебедь околдован кругами водного кольца. А в цветнике, где жаждет семя фонтанной радуги – росы, считают солнечное время окаменевшие часы. В движеньи их беззвучной тени мне радость временно дана – скользит вдоль римских цифр, делений и утешает тишина. Пускай смеются, что стихи я на пыльном гравии черчу – из них восставшая стихия подобна черному смерчу, на суши ринется, на дамбы в пыль Нью-Иорки обращать... Тогда останется мне ямбом бегущих – с хохотом хлестать... Вот и из этих строк – немые не сходят с бледного лица – восстанет, может быть, Россия, не зная своего творца. И я, творец Ее невольный, узнаю ли Ее тогда? С какой пронзающею болью Ее услышу города? И в них – строфе, окаменевшей архитектурным вещим сном, моей строфе – ее пропевший, найду ли я свой мир, свой дом?.. Так в хороводе нимф и панов в веках теряться я готов. Но гром стальной аэропланов гремит на землю с облаков – – и нависает век бетонный, железной бурею дыша. И, обрывая отдых сонный, неискупленная душа, бреду из солнечных Лазенок с тоской скитальческой своей в свой пыльный уличный застенок, в пал раскаленных площадей.