Шрифт:
182
Еще раздам я людям много дней и растворюсь в земле среди корней, в земных ручьях, в ветрах морей воздушных и на людей, по-прежнему бездушных и усыпленных в праздном и пустом, прольюсь весенним золотом – дождем. Надую парус облака крутого и вдоль лица безумного земного я буду плыть, неузнанный землей, как и при жизни в плоти дорогой. Листвой на солнце влажной и прозрачной о человечьей жизни неудачной я расскажу, ветвями шевеля,– но не услышат спящие поля, как и при жизни в плоти не слыхали моих рассказов, тяжких от печали.183
Жемчужиной скатившаяся ночь на мягкие росистые долины, ты тишиной о счастье не пророчь – жизнь прочтена уже до половины. Я заложу твоею тишиной ее страницы – бархатной закладкой. Пусть тишиной меня исполнит сладкой небытия восторженный покой.184
Меня обжег в земной печи Господь и эту форму глиняную – плоть наполнил кровью терпкой и дыханьем, и стал я телом, стал я трепетаньем, и стал я тайной. Бог, целуя в рот людей случайных, строго подает сосуд им этот трепетного тела, но нет ни праздным, ни спешащим дела до тайн Господних. И среди дорог уж что-то понял замолчавший Бог. Миг – и в руке божественной дрожащий сосуд мой с кровью теплой и кричащей вдруг выскользнет на камни мостовой и разлетится вдребезги... И мой огонь и трепет с неоткрытой тайной – все станет глиной вновь первоначальной.185
О капля Времени – летящий год! смочи мне душу – сердцевинку тела: как на суку родном засохший плод, она, в комочек сморщась, опустела. А солнечной весною голубой осыпанный, как снегом, лепестками Бог, наклоняя дерево рукой, ее цветка дотронулся губами. Когда же, сладкой плотью налита, она качалась в жарких вздохах лета, – глаза людей прельщала красота, которою была она одета. Но, видно, то, что Бог в нее вдохнул, не разожгло земного вожделенья. Душе напрасно снился сладкий гул желанного и жуткого паденья. Не сорвала ночная буря плод и не стрясла проезжая дорога. И падает холодной каплей год – немой слезой непризнанного Бога. Пройдут еще, как крупный дождь, года, хлеща по веткам сада опустелым, и мутной каплей скопится вода над сиротливо скорчившимся телом.186
Мои часы – мое живое сердце, они стучат, они звенят в тиши, и, раскрываясь, обнажает дверца внутри кукушку вещую души. Здесь некогда стремительное время замедлило мучительный свой ход, пока растет посеянное семя и новой жатвы новый колос ждет. Вот в небесах земным нависнет весом в блестящей дымной ласке облаков серп золотой над убеленным лесом и будет ждать таинственных жнецов. И над созревшей скорбью и любовью они исполнят свой обряд и сноп немого тела молча сложат в гроб, подрезав дух под корень сердца с кровью. Иссякнут, станут в этот миг часы, освободит души кукушку дверца и дрогнут в небе звездные весы под тяжестью замолкнувшего сердца.187
тело. Как рукопись, упавшая в огонь, истлело медленно, остался пепел только... Скажи, душа – упрямый гордый конь, слез на земле о мне умолкшем сколько? Тебе не жаль моих напрасных слов, упругости беспомощного тела? Я упрекнуть тебя, душа, готов, что ты любить смиряясь не умела. Взгляни, как плача капает свеча, нагнулась, тая, к тленью гробовому, где жалко сморщен ворот у плеча, и подари последний вздох земному.188
Бьет час ночной. Идут издалека тьмы облаков тяжелых и созревших. В последний день веков отяжелевших предсказаны такие облака. Мир бредит древним допотопным сном. Но вот уже колеблются кругом домов громады – с громом разлетаясь, несутся в воздух щепки и земля. И все, огнем, как солнце, облекаясь, горит: и мир, и вместе с миром я. Сжигает все судом и карой Жатва. Сгорает зренье, догорает слух, освобождает временная клятва, чтоб снова Богом стал свободный дух.ДОМ
189
С нечеловеческим тупым расчетом стучать лопатой о песок замерзший, стучать лопатой о чужую землю, чтоб выбить из нее скупое право на ночь бессонную – на утомленный день, от голода, отчаянья, надежды пронзенный мелкой ненасытной дрожью... И вот, блуждая в пустоте изгнанья, впадающей в пустыню мировую, я ощутил великое томленье, необоримую тоску – тоску усталых по благостному дню отдохновенья. Так бегства первый вынужденный шаг на борт спасительный чужого корабля стал бегством духа из всемирной стужи к бесславному блаженству очага, в домашнее натопленное небо. Пусть говорят, что не из скудных крошек случайного и черствого даянья насыпана походная землянка скитальческой и безымянной жизни, – что из высоких музыкальных мыслей возведено таинственное зданье, в котором Дух великий обитает – ДОМ, буквами написанный большими. Адам, скиталец бесприютный – тело, о, как же чает это прозябанье простого деревянного уюта, который ветер ледяной обходит, – написанного с маленького д, пусть шаткого, пусть временного дома.190
Как о солнечном огненном рае вспоминаю об этой стране, где я-тело прожил, умирая, где я-дух оперился в огне. О холмистом, о облачном крае, о речном утоляющем дне. Сны о крыльях, о трубах, о зовах, явь о грязном, голодном житье, в утешеньях, для мира не новых, там я спал и бродил в пустоте. В дымах зорь полевых, огневая, в благородной земной тишине, из библейского древнего рая Ева там приходила ко мне – в том холмистом, в том облачном крае, в той уже отошедшей стране. Я из камня, из крови и пота неумело свой дом возвожу, и бескрыла земная работа, за которой я дни провожу. Смотрит молча насмешливый кто-то, как я землю на тачки гружу. Я топчу по дороге посевы, вагонетки по рельсам веду, вдохновенья земные и гневы приучаю бичами к труду. Но ни солнца, ни крыльев, ни Евы я на камни свои не сведу. Только ночью, себя вспоминая, в наступившей ночной тишине, как о солнечном, огненном рае, я мечтаю о прошлой стране – о холмистом, о облачном крае, незабвенно приснившемся мне.