Собрание сочинений в одном томе
вернуться

Высоцкий Владимир Семенович
Шрифт:

«Я бодрствую, но вещий сон мне снится…»

Я бодрствую, но вещий сон мне снится. Пилюли пью — надеюсь, что усну. Не привыкать глотать мне горькую слюну: Организации, инстанции и лица Мне объявили явную войну — За то, что я нарушил тишину, За то, что я хриплю на всю страну, Затем, чтоб доказать — я в колесе не спица, За то, что мне неймется, и за то, что мне не спится, За то, что в передачах заграница Передает блатную старину, Считая своим долгом извиниться: «Мы сами, без согласья…» — Ну и ну! За что еще? Быть может, за жену — Что, мол, не мог на нашей подданной жениться, Что, мол, упрямо лезу в капстрану И очень не хочу идти ко дну, Что песню написал, и не одну, Про то, как мы когда-то били фрица, Про рядового, что на дзот валится, А сам — ни сном ни духом про войну. Кричат, что я у них украл луну И что-нибудь еще украсть не премину. И небылицу догоняет небылица. Не спится мне… Ну как же мне не спиться! Нет, не сопьюсь — я руку протяну И завещание крестом перечеркну, И сам я не забуду осениться, И песню напишу, и не одну, И в песне я кого-то прокляну, Но в пояс не забуду поклониться Всем тем, кто написал, чтоб я не смел ложиться! Пусть даже горькую пилюлю заглотну. <1973>

«Жил-был один чудак…»

Жил-был один чудак — Он как-то раз, весной, Сказал чуть-чуть не так — И стал невыездной. А может, что-то спел не то По молодости лет, А может, выпил два по сто С кем выпивать не след. Он письма отправлял — Простым и заказным, И не подозревал, Что стал невыездным. Да и не собирался он На выезд никуда — К друзьям лишь ездил на поклон В другие города. На сплетни он махнул Свободною рукой, — Сидел и в ус не дул Чудак невыездной. С ним вежливы, на вы везде, Без спущенных забрал, Подписку о невыезде Никто с него не брал. Он в карточной игре Не гнался за игрой — Всегда без козырей И вечно без одной. И жил он по пословице: Хоть эта мысль не та — Всё скоро обеззлобится И встанет на места. И он пером скрипел — То злее, то добрей, — Писал себе и пел. Про всяческих зверей: Что, мол, сбежал гиппопотам С Египта в Сомали — Хотел обосноваться там, Да высох на мели. Но строки те прочлись Кому-то поутру — И, видимо, пришлись С утра не по нутру. Должно быть, между строк прочли, Что бегемот — не тот, Что Сомали — не Сомали, Что всё наоборот. Прочли, от сих до всех Разрыв и перерыв, Закрыли это в сейф, И все — на перерыв. Чудак пил кофе натощак — Такой же заводной, — Но для кого-то был чудак Уже невыездной. …Пришла пора — а то Он век бы не узнал, Что он совсем не то, За что себя считал. И, после нескольких атак, В июльский летний зной Ему сказали: «Ты, чудак, Давно невыездной!» Другой бы, может, и запил — А он махнул рукой: «Что я, — когда и Пушкин был Всю жизнь невыездной!» 1973

«Как во городе во главном…»

Как во городе во главном, Как известно — златоглавом, В белокаменных палатах, Знаменитых на весь свет, Выразители эпохи — Лицедеи-скоморохи, У кого дела неплохи, — Собралися на банкет. Для веселья — есть причина: Ну, во-первых — дармовщина, Во-вторых — любой мужчина Может даму пригласить И, потискав, даму эту По паркету весть к буфету, И без денег — по билету Накормить и напоить. И стоят в дверном проеме На великом том приеме На дежурстве, как на стреме, Тридцать три богатыря, — Им потеха — где шумиха: Там ребята эти лихо Крутят рученьки, но — тихо: Ничего не говоря. Но ханыга, прощелыга, Забулдыга и сквалыга — От монгольского от ига К нам в наследство перешли, — И они входящим — в спину — Хором, враз: «Даешь Мазину, Дармовую лососину И Мишеля Пиколи!» …В кабаке старинном «Каме» Парень кушал с мужиками, — Все ворочали мозгами — Кто хорош, а кто и плох. А когда кабак закрыли, Все решили: недопили, — И трезвейшего снабдили, Чтоб чего-то приволок. Парень этот для начала Чуть пошастал у вокзала — Там милиция терзала Сердобольных шоферов, — Он рванул тогда накатом К белокаменным палатам — Прямо в лапы к тем ребятам, — По мосту, что через ров. Под дверьми все непролазней — Как у лобного на казни, Но толпа побезобразней — Вся колышется, гудёт, — Не прорвешься, хоть ты тресни! Но узнал один ровесник: «Это тот, который — песни, — Пропустите, пусть идет!» «Не толкайте — не подвинусь!» Думал он: а вдруг на вынос Не дадут — вот будет минус!.. Ах — красотка на пути! Но <Ивану> не до крали — Лишь бы только торговали, Лишь бы дали, лишь бы дали! Время — два без десяти. У буфета всё нехитро: «Пять „четверок“, два пол-литра! Эй, мамаша, что сердита? Сдачи можешь не давать!..» Повернулся — а средь зала Краля эта танцевала: Вся блестела, вся сияла, — Как звезда — ни дать ни взять! И — упали из-под мышек Две «больших» и пять «малышек» (Жалко, жалко ребятишек — Тех, что бросил он в беде), — И осколки как из улья Разлетелись — и под стулья. А пред ним мелькала тулья Золотая на звезде. Он за воздухом — к балконам, — Поздно! Вырвались со звоном И из сердца по салонам Покатились клапана… И, назло другим принцессам, Та — взглянула с интересом, — Хоть она, писала пресса, Хороша, но холодна. Одуревшие от рвенья, Рвались к месту преступленья Люди плотного сложенья, Засучивши рукава, — Но не сделалось скандала: Все кругом затанцевало — Знать, скандала не желала Предрассветная Москва. И заморские ехидны Говорили: «Ах, как стыдно! Это просто несолидно, Глупо так себя держать!..» Только негр на эту новость Укусил себя за ноготь — В Конго принято, должно быть, Так восторги выражать… Оказал ему услугу И оркестр с перепугу, — И толкнуло их друг к другу — Говорят, что сквозняком… И ушли они, не тронув Любопытных микрофонов, Так как не было талонов Спрыснуть встречу коньяком. …Говорят, живут же люди В этом самом Голливуде И в Париже!.. Но — не будем: Пусть болтают куркули! Кстати, те, с кем я был в «Каме», Оказались мужиками: Не махали кулаками — Улыбнулись и ушли. И пошли летать в столице Нежилые небылицы: Молодицы — не девицы — Словно д'eньгами сорят, — В подворотнях, где потише, И в мансардах, возле крыши, И в местах еще повыше — Разговоры говорят. 1973

«Люблю тебя сейчас…»

Марине В.

Люблю тебя сейчас, не тайно — напоказ, — Не после и не до в лучах твоих сгораю; Навзрыд или смеясь, но я люблю сейчас, А в прошлом — не хочу, а в будущем — не знаю. В прошедшем — «я любил» — печальнее могил, Все нежное во мне бескрылит и стреножит, — Хотя поэт поэтов говорил: «Я вас любил: любовь еще, быть может…» Так говорят о брошенном, отцветшем, И в этом жалость есть и снисходительность, Как к свергнутому с трона королю, Есть в этом сожаленье об ушедшем, Стремленье, где утеряна стремительность, И как бы недоверье к «я люблю». Люблю тебя теперь — без пятен, без потерь. Мой век стоит сейчас — я вен не перережу! Во время, в продолжение, теперь — Я прошлым не дышу и будущим не брежу. Приду и вброд, и вплавь к тебе — хоть обезглавь, С цепями на ногах и с гирями по пуду, — Ты только по ошибке не заставь, Чтоб после «я люблю» добавил я «и буду». Есть горечь в этом «буду», как ни странно, Подделанная подпись, червоточина И лаз для отступленья про запас, Бесцветный яд на самом дне стакана И, словно настоящему пощечина, — Сомненье в том, что «я люблю» сейчас. Смотрю французский сон с обилием времен. Где в будущем — не так и в прошлом — по-другому. К позорному столбу я пригвожден, К барьеру вызван я — языковому. Ах, разность в языках, — не положенье — крах! Но выход мы вдвоем поищем — и обрящем. Люблю тебя и в сложных временах — И в будущем, и в прошлом настоящем! 1973

<ИЗ ДОРОЖНОГО ДНЕВНИКА>

I. Из дорожного дневника

Ожидание длилось, а проводы были недолги — Пожелали друзья: «В добрый путь! Чтобы — всё без помех!» И четыре страны предо мной расстелили дороги, И четыре границы шлагбаумы подняли вверх. Тени голых берез добровольно легли под колеса, Залоснилось шоссе и штыком заострилось вдали. Вечный смертник — комар разбивался у самого носа, Превращая стекло лобовое в картину Дали. Сколько смелых мазков на причудливом мертвом покрове, Сколько серых мозгов и комарьих раздавленных плевр! Вот взорвался один, до отвала напившийся крови, Ярко-красным пятном завершая дорожный шедевр. И сумбурные мысли, лениво стучавшие в темя, Устремились в пробой — ну попробуй-ка останови! И в машину ко мне постучало просительно время, — Я впустил это время, замешенное на крови. И сейчас же в кабину глаза из бинтов заглянули И спросили: «Куда ты? На запад? Вертайся назад!..» Я ответить не смог — по обшивке царапнули пули, — Я услышал: «Ложись! Берегись! Проскочили! Бомбят!» Этот первый налет оказался не так чтобы очень: Схоронили кого-то, прикрыв его кипой газет, Вышли чьи-то фигуры — назад, на шоссе — из обочин, Как лет тридцать спустя, на машину мою поглазеть. И исчезло шоссе — мой единственно верный фарватер, Только — елей стволы без обрубленных минами крон. Бестелесный поток обтекал не спеша радиатор. Я за сутки пути не продвинулся ни на микрон. Я уснул за рулем — я давно разомлел до зевоты, — Ущипнуть себя за ухо или глаза протереть?! В кресле рядом с собой я увидел сержанта пехоты: «Ишь, трофейная пакость, — сказал он, — удобно сидеть!..» Мы поели с сержантом домашних котлет и редиски, Он опять удивился: откуда такое в войну?! «Я, браток, — говорит, — восемь дней как позавтракал в Минске. Ну, спасибо! Езжай! Будет время — опять загляну…» Он ушел на восток со своим поредевшим отрядом, Снова мирное время в кабину вошло сквозь броню. Это время глядело единственной женщиной рядом, И она мне сказала: «Устал! Отдохни — я сменю!» Всё в порядке, на месте, — мы едем к границе, нас двое. Тридцать лет отделяет от только что виденных встреч. Вот забегали щетки, отмыли стекло лобовое, — Мы увидели знаки, что призваны предостеречь. Кроме редких ухабов, ничто на войну не похоже, — Только лес — молодой, да сквозь снова налипшую грязь Два огромных штыка полоснули морозом по коже, Остриями — по-мирному — кверху, а не накренясь. Здесь, на трассе прямой, мне, не знавшему пуль, показалось, Что и я где-то здесь довоевывал невдалеке, — Потому для меня и шоссе словно штык заострялось, И лохмотия свастик болтались на этом штыке.

II. СОЛНЕЧНЫЕ ПЯТНА, ИЛИ ПЯТНА НА СОЛНЦЕ

Шар огненный всё просквозил, Всё перепек, перепалил, И как груженый лимузин За полдень он перевалил, — Но где-то там — в зените был (Он для того и плыл туда), — Другие головы кружил, Сжигал другие города. Еще асфальт не растопило И не позолотило крыш, Еще светило солнце лишь В одну худую светосилу, Еще стыдились нищеты Поля без всходов, лес без тени, Еще тумана лоскуты Ложились сыростью в колени, — Но диск на тонкую черту От горизонта отделило, — Меня же фраза посетила: «Не ясен свет, когда светило Лишь набирает высоту». Пока гигант еще на взлете, Пока лишь начат марафон, Пока он только устремлен К зениту, к пику, к верхней ноте, И вряд ли астроном-старик Определит: на Солнце — буря, — Мы можем всласть глазеть на лик, Разинув рты и глаз не щуря. И нам, разиням, на потребу Уверенно восходит он, — Зачем спешить к зениту Фебу? Ведь он один бежит по небу — Без конкурентов — марафон! Но вот — зенит. Глядеть противно И больно, и нельзя без слез, Но мы — очки себе на нос И смотрим, смотрим неотрывно, Задравши головы, как псы, Всё больше жмурясь, скаля зубы, — И нам мерещатся усы — И мы пугаемся, — грозу бы! Должно быть, древний гунн Аттила Был тоже солнышком палим, — И вот при взгляде на светило Его внезапно осенило — И он избрал похожий грим. Всем нам известные уроды (Уродам имя легион) С доисторических времен Уроки брали у природы, — Им апогеи не претили И, глядя вверх до слепоты, Они искали на светиле Себе подобные черты. И если б ведало светило, Кому в пример встает оно, — Оно б затмилось и застыло, Оно бы бег остановило Внезапно, как стоп-кадр в кино. Вон, наблюдая втихомолку Сквозь закопченное стекло — Когда особо припекло, — Один узрел на лике челку. А там — другой пустился в пляс, На солнечном кровоподтеке Увидев щели узких глаз И никотиновые щеки… Взошла Луна, — вы крепко спите. Для вас — светило тоже спит, — Но где-нибудь оно в зените (Круговорот, как ни пляшите) — И там палит, и там слепит!..

III. ДОРОГИ… ДОРОГИ…

Ах, дороги узкие — Вкось, наперерез, — Версты белорусские — С ухабами и без! Как орехи грецкие Щелкаю я их, — Говорят, немецкие — Гладко, напрямик… Там, говорят, дороги — ряда п'o три И нет дощечек с «Ахтунг!» или «Хальт!». Ну что же — мы прокатимся, посмотрим, Понюхаем — не порох, а асфальт. Горочки пологие — Я их щелк да щелк! Но в душе, как в логове, Затаился волк. Ату, колеса гончие! Целюсь под обрез — С волком этим кончу я На отметке «Брест». Я там напьюсь водички из колодца И покажу отметки в паспортах. Потом мне пограничник улыбнется, Узнав, должно быть, или — просто так… После всякой зауми Вроде «кто таков?» — Как взвились шлагбаумы Вверх, до облаков! Взял товарищ в кителе Снимок для жены — И… только нас и видели С нашей стороны! Я попаду в Париж, в Варшаву, в Ниццу! Они — рукой подать — наискосок… Так я впервые пересек границу — И чьи-то там сомнения пресек. Ах, дороги скользкие — Вот и ваш черед, — Деревеньки польские — Стрелочки вперед; Телеги под навесами, Булыжник-чешуя… По-польски ни бельмеса мы — Ни жена, ни я! Потосковав о л'oмте, о стакане, Остановились где-то наугад, — И я сказал по-русски: «Пр'oшу, пани!» — И получилось точно и впопад! Ах, еда дорожная Из немногих блюд! Ем неосторожно я Всё, что подают. Напоследок — сладкое, Стало быть — кончай! И на их хербатку я Дую, как на чай. А панночка пощелкала на счетах (Всё как у нас — зачем туристы врут!) — И я, прикинув разницу валют, Ей отсчитал не помню сколько злотых И проворчал: «По-божески дерут…» Где же песни-здравицы, — Ну-ка, подавай! — Польские красавицы, Для туристов — рай? Рядом на поляночке — Души нараспах — Веселились панночки С гр'aблями в руках. «Да, побывала Польша в самом пекле, — Сказал старик — и лошадей распряг… — Красавицы-полячки не поблекли — А сгинули в немецких лагерях…» Лемеха въедаются В землю, как каблук, Пеплы попадаются До сих пор под плут. Память вдруг разрытая — Неживой укор: Жизни недожитые — Для колосьев корм. В мозгу моем, который вдруг сдавило Как обручем, — но так его, дави! — Варшавское восстание кровило, Захлебываясь в собственной крови… Дрались — худо-бедно ли, А наши корпуса — В пригороде медлили Целых два часа. В марш-бросок, в атаку ли — Рвались как один, — И танкисты плакали На броню машин… Военный эпизод — давно преданье, В историю ушел, порос быльем — Но не забыто это опозданье, Коль скоро мы заспорили о нем. Почему же медлили Наши корпуса? Почему обедали Эти два часа? Потому что танками, Мокрыми от слез, Англичанам с янками Мы утерли нос! А может быть, разведка оплошала — Не доложила?.. Что теперь гадать! Но вот сейчас читаю я: «Варшава» — И еду, и хочу не опоздать! 1973

«Лес ушел, и обзор расширяется…»

Лес ушел, и обзор расширяется, Вот и здания проявляются, Тени их под колеса кидаются И остаться в живых ухитряются. Перекресточки — скорость сбрасывайте! Паны, здравствуйте! Пани, здравствуйте! И такие, кому не до братства, те — Тоже здравствуйте, тоже здравствуйте! Я клоню свою голову шалую Пред Варшавою, пред Варшавою. К центру — «просто» — стремлюсь, поспешаю я, Понимаю, дивлюсь, что в Варшаве я. Вот она — многопослевоенная, Несравненная, несравненная! Не сровняли с землей, оглашенные, Потому она и несравненная. И порядочек здесь караулится: Указатели — скоро улица. Пред старушкой пришлось мне ссутулиться: Выясняю, чтоб не обмишулиться. А по-польски — познания хилые, А старушка мне: «Прямо, милые!» — И по-нашему засеменила, и Повторяла опять: «Прямо, милые…» …Хитрованская Речь Посполитая, Польша панская, Польша битая, Не единожды кровью умытая, На Восток и на Запад сердитая, Не ушедшая в область предания, До свидания, до свидания! И Варшава — мечта моя давняя, <До свидания, до свидания!> <1973>