Собрание сочинений в одном томе
вернуться

Высоцкий Владимир Семенович
Шрифт:

«Я первый смерил жизнь обратным счетом…»

Я первый смерил жизнь обратным счетом — Я буду беспристрастен и правдив: Сначала кожа выстрелила потом И задымилась, поры разрядив. Я затаился, и затих, и замер, — Мне показалось — я вернулся вдруг В бездушье безвоздушных барокамер И в замкнутые петли центрифуг. Сейчас я стану недвижим и грузен, И погружен в молчанье, а пока — Меха и горны всех газетных кузен Раздуют это дело на века. Хлестнула память мне кнутом по нервам — В ней каждый образ был неповторим… Вот мой дублер, который мог быть первым, Который смог впервые стать вторым. Пока что на него не тратят шрифта, — Запас заглавных букв — на одного. Мы с ним вдвоем прошли весь путь до лифта, Но дальше я поднялся без него… Вот тот, который прочертил орбиту, При мне его в лицо не знал никто, — Все мыслимое было им открыто И брошено горстями в решето… И словно из-за дымовой завесы Друзей явились лица и семьи, — Они все скоро на страницах прессы Расскажут биографии свои. Их всех, с кем вел я доброе соседство, Свидетелями выведут на суд, — Обычное мое, босое детство Обуют и в скрижали занесут… Чудное слово «Пуск!» — подобье вопля — Возникло и нависло надо мной, — Недобро, глухо заворчали сопла И сплюнули расплавленной слюной. И вихрем чувств пожар души задуло, И я не смел — или забыл — дышать. Планета напоследок притянула. Прижала, не желая отпускать. Она вцепилась удесятеренно, — Глаза, казалось, вышли из орбит, И правый глаз впервые удивленно Взглянул на левый, веком не прикрыт. Мне рот заткнул — не помню, крик ли, кляп ли, — Я рос из кресла, как с корнями пень. Вот сожрала все топливо до капли И отвалилась первая ступень. Там, подо мной, сирены голосили, Не знаю — хороня или храня, А здесь надсадно двигатели взвыли И из объятий вырвали меня. Приборы на земле угомонились, Вновь чередом своим пошла весна, Глаза мои на место возвратились, Исчезли перегрузки, — тишина… Эксперимент вошел в другую фазу, — Пульс начал реже в датчики стучать. Я в ночь влетел — минуя вечер, сразу, — И получил команду отдыхать. И неуютно сделалось в эфире, Но Левитан ворвался в тесный зал И отчеканил громко: «Первый в мире…» — И про меня хорошее сказал. Я шлем скафандра положил на локоть, Изрек про самочувствие свое. Пришла такая приторная легкость, Что даже затошнило от нее. Шнур микрофона словно в петлю свился Стучали в ребра легкие, звеня. Я на мгновенье сердцем подавился — Оно застряло в горле у меня. Я отдал рапорт весело — на совесть, Разборчиво и очень делово. Я думал: вот она и невесомость — Я вешу нуль — так мало, ничего! Но я не ведал в этот час полета, Шутя над невесомостью чудной, Что от нее кровавой будет рвота И костный кальций вымоет с мочой… <Между 1970 и 1978>

«Проделав брешь в затишье…»

Проделав брешь в затишье, Весна идет в штыки, И высунули крыши Из снега языки. Голодная до драки Оскалилась весна, — Как с языка собаки, Стекает с крыш слюна. Весенние армии жаждут успеха, Все ясно, и стрелы на карте прямы, И воины в легких небесных доспехах Врубаются в белые рати зимы. Но рано веселиться: Сам зимний генерал Никак своих позиций Без боя не сдавал. Тайком под белым флагом Он собирал войска — И вдруг ударил с фланга Мороз исподтишка. И битва идет с переменным успехом: Где свет и ручьи — где поземка и мгла, И воины в легких небесных доспехах С потерями вышли назад из котла. Морозу удирать бы — А он впадает в раж: Играет с вьюгой свадьбу, — Не свадьбу — а шабаш! Окно скрипит фрамугой — То ветер перебрал, — Но он напрасно с вьюгой Победу пировал! А в зимнем тылу говорят об успехах, И наглые сводки приходят из тьмы, — Но воины в легких небесных доспехах Врубаются клиньями в царство зимы. Откуда что берется — Сжимается без слов Рука тепла и солнца На горле холодов. Не совершиться чуду: Снег виден лишь в тылах — Войска зимы повсюду Бросают белый флаг. И дальше на север идет наступленье — Запела вода, пробуждаясь от сна, — Весна неизбежна — ну как обновленье, И необходима, как — просто весна. Кто славно жил в морозы, Те не снимают шуб, — Но ржаво льются слезы Из водосточных труб. Но только грош им, нищим, В базарный день цена — На эту землю свыше Ниспослана весна… …Два слова войскам: несмотря на успехи, Не прячьте в чулан или в старый комод Небесные легкие ваши доспехи — Они пригодятся еще через год! <Между 1970 и 1978>

«Вот я вошел, и дверь прикрыл…»

Вот я вошел, и дверь прикрыл, И показал бумаги, И так толково объяснил, Зачем приехал в лагерь. Начальник — как уключина, — Скрипит — и ни в какую! «В кино мне роль поручена, — Опять ему толкую, — И вот для изучения — Такое ремесло — Имею направление! Дошло теперь?» — «Дошло! Вот это мы приветствуем, — Чтоб было как с копирки, Вам хорошо б — под следствием Полгодика в Бутырке! Чтоб ощутить затылочком, Что чуть не расстреляли, Потом — по пересылочкам, — Тогда бы вы сыграли!..» Внушаю бедолаге я Настойчиво, с трудом: «Мне нужно прямо с лагеря — Не бывши под судом!» «Да вы ведь знать не знаете, За что вас осудили, — Права со мной качаете — А вас еще не брили!» «Побреют — рожа сплющена! — Но все познать желаю, А что уже упущено — Талантом наверстаю!» «Да что за околесица, — Опять он возражать, — Пять лет в четыре месяца — Экстерном, так сказать!..» Он даже шаркнул мне ногой — Для секретарши Светы: «У нас, товарищ дорогой, Не университеты! У нас не выйдет с кондачка, Из ничего — конфетка: Здесь — от звонка и до звонка. У нас не пятилетка! Так что давай-ка ты валяй — Какой с артиста толк! — У нас своих хоть отбавляй», — Сказал он и умолк. Я снова вынул пук бумаг, Ору до хрипа в глотке: Мол, не имеешь права, враг, — Мы здесь не в околотке! Мол, я начальству доложу, — Оно, мол, разберется!.. Я стервенею, в роль вхожу, А он, гляжу, — сдается. Я в раже, удержа мне нет, Бумагами трясу: «Мне некогда сидеть пять лет — Премьера на носу!» <Между 1970 и 1978>

«„Не бросать“, „Не топтать“…»

«Не бросать», «Не топтать» — Это можно понять! Или, там, «Не сорить», — Это что говорить! «Без звонка не входить» — Хорошо, так и быть, — Я нормальные не Уважаю вполне. Но когда это не — Приносить-распивать, — Это не не по мне — Не могу принимать! Вот мы делаем вид За проклятым «козлом»: Друг костяшкой стучит — Мол, играем — не пьем. А красиво ль — втроем Разливать под столом? Или лучше — втроем Лезть с бутылкою в дом? Ну а дома жена — Не стоит на ногах, — И не знает она О подкожных деньгах. Если с ночи — молчи, Не шуми, не греми, Не кричи, не стучи, Пригляди за детьми!.. Где уж тут пировать: По стакану — и в путь, — А начнешь шуровать — Разобьешь что-нибудь. И соседка опять — «Алкоголик!» — орет. А начнешь возражать — Участковый придет. Он, пострел, все успел Вон составится акт: Нецензурно, мол, пел. Так и так, так и так: Съел кастрюлю с гусем. У соседки лег спать, — И еще — то да се, Набежит суток пять. Так и может все быть Если расшифровать Это «Не приносить», Это «Не распивать». Я встаю ровно в шесть, Это надо учесть, — До без четверти пять У станка мне стоять. Засосу я кваску Иногда в перерыв — И обратно к станку, Даже не покурив. И точу я в тоске Шпинделя да фрезы, — Ну а на языке — Вкус соленой слезы. Покурить, например… Но нельзя прерывать, — И мелькает в уме Моя бедная «мать». Дома я свежий лук На закуску крошу, Забываюсь — и вслух Это произношу. И глядит мне сосед — И его ребятня — Укоризненно вслед, Осуждая меня. <Между 1970 и 1978>

«Стареем, брат, ты говоришь…»

Стареем, брат, ты говоришь. Вон кончен он, недлинный Старинный рейс Москва — Париж, — Теперь уже старинный. И наменяли стюардесс И там и здесь, и там и здесь — И у французов, и у нас, — Но козырь — черва и сейчас! Стареют все — и ловелас, И Дон-Жуан, и Грей. И не садятся в первый класс Сбежавшие евреи. Стюардов больше не берут, А отбирают — и в Бейрут. Никто теперь не полетит: Что там — Бог знает и простит… Стареем, брат, седеем, брат, — Дела идут, как в Польше. Уже из Токио летят. Одиннадцать — не больше. Уже в Париже неуют: Уже и там витрины бьют, Уже и там давно не рай, А как везде — передний край. Стареем, брат, — а старикам Здоровье кто утроит? А с элеронами рукам Работать и не стоит. И отправляют нас, седых, На отдых — то есть бьют под дых! И все же этот фюзеляж — Пока что наш, пока что наш… <Между 1973 и 1978>

«Муру на блюде…»

Муру на блюде доедаю подчистую. Глядите, люди, как я смело протестую! Хоть я икаю, но твердею, как Спаситель, — И попадаю за идею в вытрезвитель. Вот заиграла музыка для всех — И стар и млад, приученный к порядку, Всеобщую танцуют физзарядку, — Но я рублю сплеча, как дровосек: Играют танго — я иду вприсядку. Объявлен рыбный день — о чем грустим! Хек с маслом в глотку — и молчим, как рыбы. Не унывай: хек — семге побратим… Наступит птичий день — мы полетим, А упадем — так спирту на ушибы! <Между 1976 и 1978>

«В Азии, в Европе ли…»

В Азии, в Европе ли Родился озноб — Только даже в опере Кашляют взахлеб. Не поймешь, откуда дрожь — страх ли это, грипп ли: Духовые дуют врозь, струнные — урчат, Дирижера кашель бьет, тенора охрипли, Баритоны запили, <и> басы молчат. Раньше было в опере Складно, по уму, — И хоть хору хлопали — А теперь кому?! Не берет верхних нот и сопрано-меццо, У колоратурного не бельканто — бред, — Цены резко снизились — до рубля за место, — Словом, все понизилось и сошло на нет. Сквозняками в опере Дует, валит с ног, Как во чистом во поле Ветер-ветерок. Партии проиграны, песенки отпеты. Партитура съежилась, <и> софит погас, Развалились арии, разошлись дуэты, Баритон — без бархата, без металла — бас. Что ни делай — всё старо, — Гулок зал и пуст. Тенорово серебро Вытекло из уст. Тенор в арье Ленского заорал: «Полундра!» — Буйное похмелье ли, просто ли заскок? Дирижера Вилькина мрачный бас-профундо Чуть едва не до смерти струнами засек. <До 1978>

«Мажорный светофор, трехцветье, трио…»

Мажорный светофор, трехцветье, трио, Палитро-партитура цвето-нот. Но где же он, мой «голубой период»? Мой «голубой период» не придет! Представьте, черный цвет невидим глазу, Все то, что мы считаем черным, — серо, Мы черноты не видели ни разу — Лишь серость пробивает атмосферу. И ультрафиолет, и инфракрасный, Ну, словом, все что чересчур — не видно, — Они, как правосудье, беспристрастны, В них все равны, прозрачны, стекловидны. И только красный, желтый цвет — бесспорны, Зеленый — тоже: зелень в хлорофилле, — Поэтому трехцветны светофоры <Для всех> — кто пеш и кто в автомобиле. Три этих цвета — в каждом организме, В любом мозгу — как яркий отпечаток, — Есть, правда, отклоненье в дальтонизме, Но дальтонизм — порок и недостаток. Трехцветны музы — но как будто серы, А «инфра-ультра» — как всегда, в загоне, — Гуляют на свободе полумеры, И «псевдо» ходят как воры в законе. Всё в трех цветах нашло отображенье — Лишь изредка меняется порядок. Три цвета избавляют от броженья — Незыблемы, как три ряда трехрядок. <До 1978>