Собрание сочинений в одном томе
вернуться

Высоцкий Владимир Семенович
Шрифт:

«…Когда я 'oб стену разбил лицо и члены…»

…Когда я 'oб стену разбил лицо и члены И все, что только было можно, произнес, Вдруг — сзади тихое шептанье раздалось: «Я умоляю вас, пока не трожьте вены. При ваших нервах и при вашей худобе Не лучше ль — чаю? Или — огненный напиток… Чем учинять членовредительство себе — Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток». Он сказал мне: «Приляг, Успокойся, не плачь!» Он сказал: «Я не врач — Я твой верный палач. Уж не за полночь — за три, — Давай отдохнем: Нам ведь все-таки завтра Работать вдвоем…» Чем черт не шутит — может, правда выпить чаю, Раз дело приняло подобный оборот? «Но только, знаете, весь ваш палачий род Я, как вы можете представить, презираю!» Он попросил: «Не трожьте грязное белье, Я сам к палачеству пристрастья не питаю. Но вы войдите в положение мое: Я здесь на службе состою, я здесь пытаю. Молчаливо, прости, Счет веду головам. Ваш удел — не ахти, Но завидую вам. Право, я не шучу — Я смотрю делово: Говори — что хочу, Обзывай хоть кого…» Он был обсыпан белой перхотью, как содой, Он говорил, сморкаясь в старое пальто: «Приговоренный обладает как никто Свободой слова — то есть подлинной свободой». И я избавился от острой неприязни И посочувствовал дурной его судьбе. Спросил он: «Как ведете вы себя на казни?» И я ответил: «Вероятно, так себе… Ах, прощенья прошу, — Важно знать палачу, Что когда я вишу — Я ногами сучу. Кстати, надо б сперва, Чтоб у плахи мели, — Чтоб, упавши, глава Не валялась в пыли». Чай закипел, положен сахар по две ложки. «Спасибо…» — «Что вы! Не извольте возражать Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать. А грязи нет — у нас ковровые дорожки». «Ах, да неужто ли подобное возможно!» От умиленья я всплакнул и лег ничком, — Потрогав шею мне легко и осторожно, Он одобрительно поцокал языком. Он шепнул: «Ни гугу! Здесь кругом — стукачи. Чем смогу — помогу, Только ты не молчи. Стану ноги пилить — Можешь ересь болтать, — Чтобы казнь отдалить, Буду дальше пытать». Не ночь пред казнью — а души отдохновенье, — А я уже дождаться утра не могу. Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу, Я крикну весело: «Остановись, мгновенье!» И можно музыку заказывать при этом — Чтоб стоны с воплями остались на губах, — Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам. Но есть в коллекции у них и Оффенбах. «Будет больно — поплачь, Если невмоготу», — Намекнул мне палач. «Хорошо, я учту». Подбодрил меня он, Правда, сам загрустил: «Помнят тех, кто казнен, А не тех, кто казнил». Развлек меня про гильотину анекдотом, Назвав ее карикатурой на топор. «Как много миру дал голов французский двор!» — И посочувствовал убитым гугенотам. Жалел о том, что кол в России упразднен, Был оживлен и сыпал датами привычно. Он знал доподлинно — кто, где и как казнен, И горевал о тех, над кем работал лично. «Раньше, — он говорил, — Я дровишки рубил, — Я и стриг, я и брил, И с ружьишком ходил, Тратил пыл в пустоту И губил свой талант, — А на этом посту — Повернулось на лад». Некстати вспомнил дату смерти Пугачева, Рубил — должно быть, для наглядности — рукой; А в то же время знать не знал, кто он такой, Невелико образованье палачово. Парок над чаем тонкой змейкой извивался. Он дул на воду, грея руки о стекло, — Об инквизиции с почтеньем отозвался И об опричниках — особенно тепло. Мы гоняли чаи, — Вдруг палач зарыдал: Дескать, жертвы мои — Все идут на скандал. «Ах вы тяжкие дни, Палачова стерня! Ну за что же они Ненавидят меня!» Он мне поведал назначенье инструментов, — Всё так нестрашно, и палач — как добрый врач. «Но на работе до поры все это прячь, Чтоб понапрасну не нервировать клиентов. Бывает, только его в чувство приведешь, Водой окатишь и поставишь Оффенбаха — А он примерится, когда ты подойдешь, Возьмет и плюнет, — и испорчена рубаха!» Накричали речей Мы за клан палачей, Мы за всех палачей Пили чай — чай ничей. Я совсем обалдел, Чуть не лопнул крича — Я орал: «Кто посмел Обижать палача!..» …Смежила веки мне предсмертная усталость, Уже светало — наше время истекло. Но мне хотя бы перед смертью повезло: Такую ночь провел — не каждому досталось! Он пожелал мне доброй ночи на прощанье, Согнал назойливую муху мне с плеча… Как жаль — недолго мне хранить воспоминанье И образ доброго, чудного палача! 1977

«Упрямо я стремлюсь ко дну…»

Упрямо я стремлюсь ко дну — Дыханье рвется, давит уши… Зачем иду на глубину — Чем плохо было мне на суше? Там, на земле, — и стол, и дом, Там — я и пел, и надрывался; Я плавал все же — хоть с трудом, Но на поверхности держался. Линяют страсти под луной В обыденной воздушной жиже, — А я вплываю в мир иной: Тем невозвратнее — чем ниже. Дышу я непривычно — ртом. Среда бурлит — плевать на среду! Я погружаюсь, и притом — Быстрее, в пику Архимеду. Я потерял ориентир, — Но вспомнил сказки, сны и мифы: Я открываю новый мир, Пройдя коралловые рифы. Коралловые города… В них многорыбно, но — не шумно: Нема подводная среда, И многоцветна, и разумна. Где ты, чудовищная мгла, Которой матери стращают? Светло — хотя ни факел'a, Ни солнца мглу не освещают! Все гениальное и не — Допонятое — всплеск и шалость — Спаслось и скрылось в глубине, — Все, что гналось и запрещалось. Дай бог, я все же дотону — Не дам им долго залежаться! — И я вгребаюсь в глубину, И — все труднее погружаться. Под черепом — могильный звон, Давленье мне хребет ломает, Вода выталкивает вон, И глубина не принимает. Я снял с острогой карабин, Но камень взял — не обессудьте, — Чтобы добраться до глубин, До тех пластов, до самой сути. Я бросил нож — не нужен он: Там нет врагов, там все мы — люди, Там каждый, кто вооружен, — Нелеп и глуп, как вошь на блюде. Сравнюсь с тобой, подводный гриб, Забудем и чины, и ранги, — Мы снова превратились в рыб, И наши жабры — акваланги. Нептун — ныряльщик с бородой, Ответь и облегчи мне душу: Зачем простились мы с водой, Предпочитая влаге — сушу? Меня сомненья, черт возьми, Давно буравами сверлили: Зачем мы сделались людьми? Зачем потом заговорили? Зачем, живя на четырех, Мы встали, распрямивши спины? Затем — и это видит Бог, — Чтоб взять каменья и дубины! Мы умудрились много знать, Повсюду мест наделать лобных. И предавать, и распинать, И брать на крюк себе подобных! И я намеренно тону, Зову: «Спасите наши души!» И если я не дотяну — Друзья мои, бегите с суши! Назад — не к горю и беде, Назад и вглубь — но не ко гробу, Назад — к прибежищу, к воде, Назад — в извечную утробу! Похлопал по плечу трепанг, Признав во мне свою породу, — И я — выплевываю шланг И в легкие пускаю воду!.. Сомкните стройные ряды. Покрепче закупорьте уши: Ушел один — в том нет беды, — Но я приду по ваши души! 1977

«Здравствуй, „Юность“, это я…»

Здравствуй, «Юность», это я, Аня Чепурная, — Я ровесница твоя, То есть молодая. То есть мама говорит, Внука не желая: Рано больно, дескать, стыд, Будто не жила я. Моя мама — инвалид: Получила травму, — Потому благоволит Больше к божью храму. Любит лазать по хорам, Лаять тоже стала, — Но она в науки храм Тоже забегала. Не бросай читать письмо, «Юность» дорогая! Врач мамашу, если б смог, Излечил от лая. Ты подумала, де, вот Встанет спозаранка И строчит, и шлет, и шлет Письма, — хулиганка. Нет, я правда в первый раз — О себе и Мите. Слезы капают из глаз, — Извините — будет грязь — И письмо дочтите! Я ж живая — вот реву, — Вам-то все — повтор, но Я же грежу наяву: Как дойдет письмо в Москву — Станет мне просторно. А отца радикулит Гнет горизонтально, Он — военный инвалид. Так что все нормально. Есть дедуля-ветошь Тит — Говорит пространно, Вас дедуня свято чтит; Всё от бога, говорит, Или от экрана. Не бросай меня одну И откликнись, «Юность»! Мне — хоть щас на глубину! Ну куда я ткнусь! Да ну! Ну куда я сунусь! Нет, я лучше — от и до, Что и как случилось: Здесь гадючее гнездо, «Юность», получилось. Защити (тогда мы их! Живо шею свертим) Нас — двоих друзей твоих, — А не то тут смерть им. Митя — это… как сказать?.. Это — я с которым! В общем, стала я гулять С Митей-комбайнером. Жар валил от наших тел (Образно, конечно), — Он по-честному хотел — Это я, — он аж вспотел, Я была беспечна. Это было жарким днем, Посреди ухаба… «Юность», мы с тобой поймем — Ты же тоже баба! Да и хоть бы между льдин — Все равно б случилось: Я — шатенка, он — блондин, Я одна — и он один, — Я же с ним училась! Зря мы это, Митя, зря, — Но ведь кровь-то бродит… Как — не помню: три хмыря, Словно три богатыря, — Колька верховодит. Защитили наготу И прикрылись наспех, — А уж те орут: «Ату!» — Поднимают на смех. Смех — забава для парней — Страшное оружье, — Ну а здесь еще страшней — Если до замужья! Наготу преодолев, Срам прикрыв рукою, Митя был как правда лев, — Колька ржет, зовет за хлев Словно с «б» со мною… Дальше — больше: он закрыл Митину одежду, Двух дружков своих пустил… И пришли сто сорок рыл С деревень и между. …Вот люблю ли я его? Передай три слова (И не бойся ничего: Заживет — и снова…), — Слова — надо же вот, а! — Или знак хотя бы!.. В общем, ниже живота. Догадайся, живо! Так Мы же обе — бабы. Нет, боюсь, что не поймешь! Но я — истый друг вам. Ты конвертик надорвешь, Левый угол отогнешь — Будет там по буквам! <До 1977>

«Я дышал синевой…»

Я дышал синевой, Белый пар выдыхал, — Он летел, становясь облаками. Снег скрипел подо мной Поскрипев, затихал, — А сугробы прилечь завлекали. И звенела тоска, что в безрадостной песне поется: Как ямщик замерзал в той глухой незнакомой степи, — Усыпив, ямщика заморозило желтое солнце, И никто не сказал: шевелись, подымайся, не спи! Все стоит на Руси, До макушек в снегу. Полз, катился, чтоб не провалиться, — Сохрани и спаси, Дай веселья в пургу, Дай не лечь, не уснуть, не забыться! Тот ямщик-чудодей бросил кнут, и — куда ему деться! — Помянул он Христа, ошалев от заснеженных верст… Он, хлеща лошадей, мог бы этим немного согреться, — Ну а он в доброте их жалел и не бил — и замерз. Отраженье свое Увидал в полынье — И взяла меня оторопь: в пору б Оборвать житие — Я по грудь во вранье, Да и сам-то я кто, — надо в прорубь! Вьюги стонут, поют, — кто же выстоит, выдержит стужу! В прорубь надо да в омут, — но сам, а не руки сложа. Пар валит изо рта — эк душа моя рвется наружу, — Выйдет вся — схороните, зарежусь — снимите с ножа! Снег кружит над землей, Над страною моей, Мягко стелет, в запой зазывает. Ах, ямщик удалой — Пьет и хлещет коней! А непьяный ямщик — замерзает. <Между 1970 и 1977>

«Вот она, вот она…»

Вот она, вот она — Наших душ глубина, В ней два сердца плывут как одно, — Пора занавесить окно. Пусть в нашем прошлом будут рыться после люди странные, И пусть сочтут они, что стоит все его приданое, — Давно назначена цена И за обоих внесена — Одна любовь, любовь одна. Холодна, холодна Голых стен белизна, — Но два сердца стучат как одно, И греют, и — настежь окно. Но перестал дарить цветы он просто так, не к случаю. Любую женщину в кафе теперь считает лучшею. И улыбается она Случайным людям у окна, И привыкает засыпать одна. <Между 1970 и 1978>

«Давно, в эпоху мрачного язычества…»

Давно, в эпоху мрачного язычества, Огонь горел исправно, без помех, — А нынче, в век сплошного электричества, Шабашник — самый главный человек. Нам внушают про проводку, А нам слышится — про водку; Нам толкуют про тройник, А мы слышим: «на троих». Клиент, тряхни своим загашником И что нас трое — не забудь, — Даешь отъявленным шабашникам Чинить электро-что-нибудь! У нас теперь и опыт есть, и знание, За нами невозможно усмотреть, — Нарочно можем сделать замыкание, Чтоб без работы долго не сидеть. И мы — необходимая инстанция, Нужны как выключателя щелчок, — Вам кажется: шалит электростанция — А это мы поставили жучок! «Шабашэлектро» наш нарубит дров еще, С ним вместе — дружный смежный «Шабашгаз», Шабашник — унизительное прозвище, Но — что-то не обходится без нас! <Между 1970 и 1978>

«Мы воспитаны в презренье к воровству…»

Мы воспитаны в презренье к воровству И еще к употребленью алкоголя, В безразличье к иностранному родству, В поклоненье ко всесилию контроля. Вот география, А вот органика: У них там — мафия, У нас — пока никак. У нас — балет, у нас — заводы и икра, У нас — прелестные курорты и надои, «Аэрофлот», Толстой, арбузы, танкера И в бронзе отлитые разные герои. Потом, позвольте-ка, Ведь там — побоище! У них — эротика, У нас — не то еще. На миллионы, миллиарды киловатт В душе людей поднялись наши настроенья, — И каждый, скажем, китобой или домкрат Дает нам прибыль всесоюзного значенья. Вот цифры выпивших, Больная психика… У них же — хиппи же, У нас — мерси пока. Да что, товарищи, молчать про капитал, Который Маркс еще клеймил в известной книге! У них — напалм, а тут — банкет, а тут — накал И незначительные личные интриги. Там — Джонни с Джимами Всенаплевающе Дымят машинами, Тут — нет пока еще. Куда идем, чему завидуем подчас! Свобода слова вся пропахла нафталином! Я кончил, все. Когда я говорил «у нас» — Имел себя в виду, а я — завмагазином. Не надо нам уже Всех тех, кто хаяли, — Я еду к бабушке — Она в Израиле. <Между 1970 и 1978>

«Много во мне маминого…»

Много во мне маминого, Папино — сокрыто, — Я из века каменного, Из палеолита! Но, по многим отзывам. Я — умный и не злой, То есть в веке бронзовом Стою одной ногой. Наше племя ропщет, смея Вслух ругать порядки; В первобытном обществе я Вижу недостатки, — Просто вопиющие — Довлеют и грозят, — Далеко идущие — На тыщу лет назад! Собралась, умывшись чисто, Во поле элита: Думали, как выйти из то — Го палеолита. Под кустами ириса Все попередрались, — Не договорилися, А так и разбрелись… Завели старейшины — а Нам они примеры — По две, по три женщины, по Две, по три пещеры. Жены крепко заперты На цепи да замки — А на Крайнем Западе Открыты бардаки! Перед соплеменниками Вовсе не стесняясь, Бродят люди с вениками, Матерно ругаясь. Дрянь в огонь из бака льют — Надыбали уют, — Ухают и крякают, Хихикают и пьют! Между поколениями Ссоры возникают, Жертвоприношениями Злоупотребляют: Ходишь — озираешься, Ловишь каждый взгляд, — Малость зазеваешься — Уже тебя едят! Люди понимающие — Ездят на горбатых, На горбу катающие — Грезят о зарплатах. Счастливы горбатые, По тропочкам несясь: Бедные, богатые — У них, а не у нас! Продали подряд все сразу Племенам соседним, Воинов гноят образо — Ваньем этим средним. От повальной грамоты — Сплошная благодать! Поглядели мамонты — И стали вымирать… Дети все — с царапинами И одеты куце, — Топорами папиными День и ночь секутся. Скоро эра кончится — Набалуетесь всласть! В будущее хочется? Да как туда попасть!.. Колдуны пророчили: де, Будет все попозже, — За камнями очереди, За костями — тоже. От былой от вольности Давно простыл и след: Хвать тебя за волосы, — И глядь — тебя и нет! Притворились добренькими, — Многих прочь услали, И пещеры ковриками Пышными устлали. Мы стоим, нас трое, нам — Бутылку коньяку… Тишь в благоустроенном Каменном веку. …Встреться мне, молю я исто, Во поле Айлита — Забери меня ты из то — Го палеолита! Ведь, по многим отзывам, Я — умный и не злой, — То есть в веке бронзовом Стою одной ногой. <Между 1970 и 1978>