Собрание сочинений в одном томе
вернуться

Высоцкий Владимир Семенович
Шрифт:

«Новые левые — мальчики бравые…»

Новые левые — мальчики бравые С красными флагами буйной оравою, Чем вас так манят с'eрпы да молоты? Может, подкурены вы и подколоты?! Слушаю полубезумных ораторов: «Экспроприация экспроприаторов…» Вижу портреты над клубами пара — Мао, Дзержинский и Че Гевара. Не [разобраться], где левые, правые… Знаю, что власть — это дело кровавое. Что же, [валяйте] затычками в дырках, Вам бы полгодика, только в Бутырках! Не суетитесь, мадам переводчица, [Я не спою], мне сегодня не хочется! И не надеюсь, что я переспорю их. Могу подарить лишь учебник истории. <1979>

«Мог бы быть я при теще, при тесте…»

Мог бы быть я при теще, при тесте, Только их и в живых уже нет. А Париж? Что Париж! Он на месте. Он уже восхвалён и воспет. Он стоит как стоял, он и будет стоять, Если только опять не начнут шутковать, Ибо шутка в себе ох как много таит. А пока что Париж как стоял, так стоит. <1980>

«Однако втягивать живот…»

Однако втягивать живот Полезно, только больно. Ну! Вот и все! Вот так-то вот! И этого довольно. А ну! Сомкнуть ряды и рты! А ну, втяните животы! А у кого они пусты — Ремни к последней дырке! Ну как такое описать Или еще отдать в печать? Но, даже если разорвать, — Осталось на копирке: <Однако втягивать живот Полезно, только больно. Ну! Вот и все! Вот так-то вот! И этого довольно.> Вообще такие времена Не попадают в письмена, Но в этот век печать вольна — Льет воду из колодца. Товарищ мой (он чей-то зять) Такое б мог порассказать Для дела… Жгут в печи печать, Но слово остается. <Однако втягивать живот Полезно, только больно. Ну! Вот и все! Вот так-то вот! И этого довольно.> <1980>

«В стае диких гусей был „второй“…»

<В стае диких гусей был «второй». Он всегда вырывался вперед, Гуси дико орали: «Стань в строй!» И опять продолжали полет. А однажды за Красной Горой, Где тепло и уютно от тел, [Понял] вдруг этот самый «второй», Что вторым больше быть не хотел: Все равно — там и тут Непременно убьют, Потому что вторых узнают. А кругом гоготали: «Герой! Всех нас выстрелы ждут вдалеке. Да пойми ты, что каждый второй Обречен в косяке!» Бой в Крыму: все в дыму, взят и Крым. Дробь оставшихся не достает. Каждый первый над каждым вторым Непременные слезы прольет. Мечут дробью стволы, как икрой, Поубавилось сторожевых, Пал вожак, только каждый второй В этом деле остался в живых. Это он, е-мое, Стал на место свое, Стал вперед, во главу, в острие. Если счетом считать — сто на сто! — И крои не крои — тот же крой: «Каждый первый» не скажет никто, Только — «каждый второй».> …Все мощнее машу: взмах — и крик Начался и застыл в кадыке! Там, внизу, всех нас — первых, вторых — Злые псы подбирали в реке. Может быть, оттого, пес побрал, Я нарочно дразнил остальных, Что во «первых» я с жизнью играл, И летать не хотел во «вторых»… Впрочем, я — о гусях: Гусь истек и иссяк — Тот, который сбивал весь косяк. И кого из себя ты не строй — На спасение шансы малы: Хоть он первый, хоть двадцать второй — Попадет под стволы. <1980>

«Общаюсь с тишиной я…»

Общаюсь с тишиной я, Боюсь глаза поднять, Про самое смешное Стараюсь вспоминать. Врачи чуть-чуть поахали: «Как? Залпом? Восемьсот?..» От смеха ли, от страха ли — Всего меня трясет. Теперь я — капля в море, Я — кадр в немом кино. И двери на запоре — А все-таки смешно. Воспоминанья кружатся Как комариный рой, А мне смешно до ужаса: Мой ужас — геморрой. Виденья всё теснее — Страшат величиной: То с нею я — то с нею, — Смешно, иначе — ной! Не сплю — здоровье бычее, Витаю там и тут, Смеюсь до неприличия, И жду — сейчас войдут… Халат закончил опись И взвился — бел, крылат. «Да что же вы смеетесь?» — Спросил меня халат. Но ухмыляюсь грязно я И — с маху на кровать. Природа смеха — разная, — Мою вам не понять. Жизнь — алфавит: я где-то Уже в «це-че-ше-ще», — Уйду я в это лето В малиновом плаще. Но придержусь рукою я В конце за букву «я» — <Еще> побеспокою я! — Сжимаю руку я. Со мной смеются складки В малиновом плаще. С покойных взятки гладки, — Смеялся я — вообще. Смешно мне в голом виде лить На голого ушат, — А если вы обиделись — То я не виноват. Палата — не помеха, Похмелье — ерунда, — И было мне до смеха — Везде, на всё, всегда! Часы тихонько тикали — Сюсюкали: сю-сю… Вы — втихаря хихикали, А я — давно вовсю! 1980

«Жан, Жак, Гийом, Густав…»

Жан, Жак, Гийом, Густав — Нормальные французы, — Немного подлатав Расползшиеся узы, Бесцветные, как моль, Разинув рты без кляпа, Орут: «Виват, Жан-Поль, Наш драгоценный папа!» Настороже, как лось, Наш папа, уши — чутки. Откуда что взялось — Флажки, плакаты, дудки? Страшась гореть в аду, Поют на верхней ноте. «А ну-ка, ниспаду Я к ним на вертолете!» «Есть риск! — предупредил Пилот там, на экране, — Ведь шлепнулся один Не вовремя в Иране». «Смелее! В облака, Брат мой, ведь я в сутане, А смерть — она пока Еще в Афганистане!» — И он разгладил шелк Там, где помялась лента, И вскоре снизошел До нас, до президента. Есть папа, но была Когда-то божья мама. Впервые весела Химера Нотр-Дама. Людским химер не мерь — Висит язык, как жало. Внутри ж ее теперь Чего-то дребезжало. Ей был смешон и вид Толпы — плащи да блузки… Ан, папа говорит Прекрасно по-французски. Поедет в Лувр, «Куполь» И, может быть, в Сорбонну, Ведь папа наш, Жан-Поль, Сегодня рад любому. Но начеку был зав Отделом протокола: Химере не сказав Ни слова никакого, Он вышел. Я не дам Гроша теперь за папу. Химеры Нотр-Дам, Опять сосите лапу! <1980>

«Неужто здесь сошелся клином свет…»

Неужто здесь сошелся клином свет, Верней, клинком ошибочных возмезди[й]… И было мне неполных двадцать лет, Когда меня зарезали в подъезде. Он скалился открыто — не хитро, Он делал вид, что не намерен драться, [И в<д>руг] — ножом под нижнее ребро И вон — не вынув, чтоб не зама[ра]ться. Да будет выть-то! Ты не виновата — Обманут я улыбкой и добром. Метнулся в подворотню луч заката И спрятался за мусорным ведром… Еще спасибо, что стою не в луже, И лезвие продвинулось чуть глубже, И стукнула о кафель рукоять, Но падаю — уже не устоять. <1980>

ДВЕ ПРОСЬБЫ

М. Шемякину — другу и брату — посвящен сей полуэкспромт

Мне снятся крысы, хоботы и черти. Я Гоню их прочь, стеная и браня. Но вместо них я вижу виночерпия — Он шепчет: «Выход есть. К исходу дня — Вина! И прекратится толкотня, Виденья схлынут, сердце и предсердие Отпустит, и расплавится броня!» Я — снова я, и вы теперь мне верьте, — я Немногого прошу взамен бессмертия — Широкий тракт, холст, друга да коня; Прошу покорно, голову склоня, Побойтесь Бога, если не меня, — Не плачьте вслед, во имя Милосердия! Чту Фауста ли, Дориана Грея ли, Но чтобы душу дьяволу — ни-ни! Зачем цыганки мне гадать затеяли? День смерти уточнили мне они… Ты эту дату, Боже, сохрани, — Не отмечай в своем календаре или В последний миг возьми и измени, Чтоб я не ждал, чтоб вороны не реяли И чтобы агнцы жалобно не блеяли, Чтоб люди не хихикали в тени, — От них от всех, о Боже, охрани — Скорее, ибо душу мне они Сомненьями и страхами засеяли! Париж, 1 июня 1980 г.