Есть и другие неприятности. Об этом пишет, в частности, Рональд Лэйнг в знаменитой книге «Расколотое Я». Лэйнг упирает на разрыв между «Я» шизофреника и его телом. Такой разрыв кажется наиболее очевидным, но не всегда именно о теле идёт речь. Лейнг пишет о страхе шизофреника исчезнуть, став кем-то ещё, и это опять кажется частностью, одним из возможных процессов диссоциации, может быть самым контрастным. Тот виртуальный мир, в котором постепенно начинает жить шизофреник, задает отношения вовне методом расширения: если Алиса становится Кроликом, это уже не тот настоящий Кролик, это Алиса в образе Кролика. Таким образом Алиса расширяется, но не так, чтобы это было заметно самой Алисе — дело в том, что она НЕ ЗНАЕТ что это она — Кролик. Она думает, ее Кролик и есть настоящий Кролик, но на самом деле это Алисин Кролик, а не настоящий. Это фантом Кролика, и потому он может делать разные чудесные вещи, на которые не был бы способен настоящий. Он может превратиться, например, в кого угодно — в Алису, в Герцогиню. Или признаться Алисе в вечной любви. Настоящий Кролик не стал бы делать такого, но Алисин — может. Алиса, сама не замечая этого, расширяется и растет — она становится всеми на свете — Котом и Герцогиней, шляпочником и Соней, и мир становится совершенно волшебным. Все на свете разговаривают друг с другом и превращаются друг в друга и во всё подряд. Алиса попадает в страну чудес: все ее друзья теперь — волшебные существа, как и она сама. И со временем она становится все волшебнее и волшебнее. К сожалению, только мир постепенно становится каким-то суховатым, каким-то тонким и ломким. Немного безжизненным, Алиса, не правда ли? Это называется инфляцией Эго. Если Алиса не перестанет раздуваться, она в конце концов когда-нибудь лопнет.

Несмотря на это, Лейнг, переставляя акценты, как принято в антипсихиатрии, утверждает, что шизофренический, психотический опыт — это не сбой в нормальной работе организма и не дефект, а нечто необычайно ценное, возможно единственный доступный сегодня мистический опыт. Он говорит:

«Давайте вылечим их. Поэта, путающего реальную женщину со своей Музой и

действующего соответственно… Юношу, отплывающего на яхте в поисках Бога…»

«У Амоса есть пророчество, что время будет, когда на земле наступит голод, „не голод хлеба, не жажда воды, но жажда слышаний слов Господних“. Такое время сейчас пришло. Это — настоящее».

Эта точка зрения, конечно, очень лестная для всех психов, имеет право на существование, по крайней мере, в качестве противовеса преобладающему презрительному отношению к сумасшествию. И все-таки в любой традиции — в христианстве, исламе, буддизме — сумасшедшие не являются святыми старцами, просветленными или духовными учителями. И хотя существуют эзотерические практики, близко связанные с безумием, существуют также и критерии истинности эзотерического опыта. Например, у суфиев священное безумие, «сумасшедшая» любовь к Богу поверяется системой достижения стоянок «макам», на которые постепенно восходит адепт: это определенные состояния духа, с конкретными характеристиками, которых он должен последовательно достичь при восхождении. И в каждой традиции обязательно говорится об опасности сбиться с пути.

К примеру, в христианстве, важный критерий, по которому судят о духовном опыте — по его плодам. Если он привел к несчастью и краху, значит, это не от Бога, а бесовское смущение духа. По этому критерию сумасшествие с госпитализацией, жалкое положение невменяемого, с позором и потерей всех постов и регалий однозначно исключается из разряда высшего духовного опыта.

Смешать безумие и просветление, как я и сделала, вероятно, можно только в нынешней ситуации скудости, когда духовный опыт настолько редок, что любой его вид представляется исключительным. Наверно, это та «жажда слышаний слов Господних», о которой говорит пророчество.

Зато у Лейнга есть другая очень важная, системообразующая идея. Мы думаем, шизофреник наблюдает изменённый мир, и пытаемся представить, какой. В этом предположении уже ошибка. Дело в том, что наличие наблюдающего субъекта, заданное в нормальном мире и само собой разумеющееся — это как раз то, что для шизофреника под вопросом. Шизофреник онтологически не уверен. Он не уверен в собственном существовании. Это ключевая черта, характерная и для психоза, которую трудно представить человеку, никогда не сомневавшемуся в собственном существовании.

Я уже описывала, как это может быть: если вас не существует, это не значит, что вообще никого не существует. Напротив, значимые для вас фигуры близких очень даже существуют и обладают большой силой. Они существуют настолько явственно, что вы путаетесь и всё чаще становитесь ими: вы думаете их мыслями, говорите их словами, чувствуете их чувствами. Вам так отлично известны их чувства только потому, что это ваши собственные субличности, не реальные люди. Но вы не замечаете разницы. Вы совершенно уверены в их существовании, но сомневаетесь в своем. Собственно, вы просто не видите, куда в этой истории можно воткнуть себя. Вы не находите у себя ни одного отчетливого качества, вы напоминаете себе медузу или привидение — а крепкая кладка текущей ситуации отлично держится и без этого. Взаимодействия значимых фигур совершенно достаточно, чтобы описать все, что происходит в вашей ситуации. Эти фигуры — тяжелые ребристые кирпичи в стене вашей реальности. Студенистая субстанция вашего «я» там совершенно ни к чему. Это и хорошо: если бы вы на что-то претендовали, каждая из этих фигур врезала бы вам со всей силы. Причем защищаться вам заранее запрещено.

Ну, чтобы не быть голословной, приведу пример. Представьте, что голос вашей совести агрессивен по отношению к вашему эго. Совесть подсказывает вам, что вы — мерзкое ничтожество, потому что не слушаете её голоса. Но вы не можете слышать, как она называет вас мерзким ничтожеством. Это ситуация double bind.

Предположение Бейтсона о влиянии double bind заключается в том, что шизофреник имеет приобретённый с детства паттерн, запрещающий распознавать и категоризировать разноуровневые коммуникативные сигналы, то есть выходить на метауровень.

double bind: «Если ты скажешь, что эта палка реальна, я ударю тебя. Если ты скажешь, что эта палка нереальна, я тоже ударю тебя. Если ты ничего не скажешь, я тоже ударю тебя».

Слабая «эго-функция», согласно этой гипотезе, соответствует процессу определения модальностей как во внутренней, так и во внешней коммуникации.

Если вам неясно, шутит человек или говорит серьезно, значит вы не можете определить модальность. Скорее всего, однии коммуникативные сигналы говорят вам о том что он говорит серьезно, а другие сигналы — что он шутит. Невербальные сигналы обычно имеют приоритет над вербальными — если смысл слов серьезен, а человек смеется, он скорее всего шутит — его мимика, интонации — это коммуникативный сигнал более высокого уровня, чем смысл его слов, потому что, как говорит Бейтсон, слова появились совсем недавно, и еще мало что серьезного значат, по сравнению с теми системами коммуникации, которыми мы пользовались несколько предыдущих миллионов лет. Если вы распознали сигналы разных уровней, и выделили те, что имеют более высокий приоритет (смех в нашем случае), то вы вышли на метауровень данной коммуникации — это — шутка.