Шрифт:
В это время к целовальнику подходит востроглазый молодой человек, скромно, но чисто одетый, по виду приказный дьяк.
– Это кто ж там такой смелый гуляет? Дворянин?
– Чином-то дворянин, а пупом – босотва деревенская, – пренебрежительно ухмыляется в бороду целовальник.
А Фрол все швыряет серебряные рублевики да и сабелькой размахивает победно. Он еще наивен и лопоух, и собутыльники кажутся ему едва ли не братьями.
Как приехал к нем молодчикС вострой саблей, с серебром.Храбрый, как индейский кочет,В польской шапочке с пером! —голосит Вавилон.
Из грязи!Да в князи! —вопят питухи.
Востроглазый молодой человек пробирается к Фролу, а вдруг на секунду задумался, глядя в раскрытые двери на зеленое вечернее небо, на рогатый месяц. На контуры куполов и башен. Кажется ли ему или впрямь светится, подмигивает призывно окошко в светлице?
– Эй, голытьба, пейте за лебедушку мою, за благонравную Аннушку! – крикнул он и бросил еще горсть монет. – Все крепости за нее порушу! Самому черту лунному рога обломаю!
Громовой хохот был ему ответом.
Как молодчик знаменитоСыплет деньги от дверей!Чай губа у них открытаНа боярских дочерей!Из грязи!Да в князи!Востроглазый пытливо приглядывается к Фролу. На губах его бродит непонятная усмешечка.
– Ишь ты, соколик, сам черт ему не брат… – шепчет он.
Кабак опустел. Целовальник со сторожами выносят обессилевших питухов. Особенно не церемонятся – раскачают да швырнут в звездный проем двери. Один лишь Фрол Скобеев еще колобродит вокруг гнуснейшего стола, да крадется за ним тенью востроглазый Онтий.
Испей-ка, брат, еще чару зелена вина,Запей ты чашей меда сладкого,Хлобыстни ты еще и пива горькогоВ радость себе и в веселие, и во здравие…Так подначивает Фрола Онтий, а тот дважды себя упрашивать не заставляет: испивает, запивает и хлобыщет. В конце концов, совершенно обезумев, он обнимает Онтия, жарко целует, бормоча:
– Аннушка моя, лебедушка, голубушка…
После этого Фрол падает наземь без чувств и без движения, а Онтий говорит целовальнику и сторожам:
– Портки с него сымите парчовые и чиры, и чулочки полосатые, кафтан и рубаху – все долой! Бросьте его здеся в канаву, в лопухи, да накройте до утра гунькою кабацкою.
Спит необъятная Москва, только собаки брешут, да караульные покрикивают, да бледные лунные лики маячат кой-где в оконцах светелок, да храпит обнаженный Фрол Скобеев, еще не покойник, но уже в лопухах.
Впрочем, не все, не все спят в этот поздний час по Москве. Горит свеча в богатом мрачном доме боярина Кукинмикина, сидит боярин в высоком кресле наподобие трона, а у ног его свернулся, положив голову на колено, уже известный нам востроглазый Онтий.
– Повествуй далее, Онтий. Повествуй, ягодица моя клубничная, – говорит боярин, поглаживая молодого человека по волосам.
– И подумал я слабым умишком, солнышко-князь, а как бы нам энта наглая вьюноша верной слугой стал, до позорил бы лютого нашего ворога Нардин-Нащокина перед Государем-батюшкой, – запел Онтий, по-собачьи глядя на боярина снизу.
– Да бороду бы ему оторвал! – взревел вдруг, вскакивая и потрясая руками, Кукинмикин.
– Да и стал бы ты, солнышко-князь, первой в Думе головой! – возопил Онтий и трепетно обхватил боярские ноги.
Фрол Скобеев проснулся в лопухах, тряхнул головой и увидел свои босые ноги и живот, еле прикрытый гадостным рваньем. В ужасе вскочил он и, ничего еще не понимая, но понимая лишь страшное несчастье, опрометью помчался куда глаза глядят.
– Эй, жених! – с хохотом заорал ему вслед Вавилон. – Иди сюда, опохмелись перед сватаньем!
В ответ лишь чаще замелькали босые пятки честолюбца.
Ивановская площадь в Кремле. Семь высоких каменных лестниц опускаются на площадь от зданий приказов, а на этих лестницах и возле них, и вокруг «Ивановской палатки» суетится народ, бойко орудуют перьями площадные подьячие, составляя «закладные» и «заемные кабалы», объегоривая темных мужиков, приехавших в Москву за правдой-маткой.
Вот на эту площадь нелегкая и занесла ограбленного и униженного Фрола. Он все еще словно пыльным мешком из-за угла ударенный, все еще его на жарком солнце колотит колотун…
А вокруг Фрола опять происходит нечто не совсем для него понятное: начинается народное дерзкое представление о Ерше. Площадь очищается в середине, и на нее важной поступью выходят судьи – боярин Осетр да воевод Сом, да судные мужики Судак и Щука-трепетуха.
Лещ да Головль приносят в суд жалобу на Ерша-Ершовича, сына Щетинникова. Он – обмерщик да обворщик, постылая собака да лихая забияка, щетиньем нас своим острым изувечил, насильем нас своим подлым покалечил, хочет поморить смертью голодной в нашей воде плодородной, государи-судьи.