Вот шестеро мужиков в белых холщовых рубахах, разинув рты, пробираются в толпе. У пятерых из них под мышкой по гусю, у шестого на плече торба с лаптями.

– Эй, мил-человек, – останавливает мужик хмельного, как всегда, и страшненького Вавилона, – укажи-ка нам самого хитрого подьячего для суда.

Вавилон без церемоний засовывает руку за пазуху мужику, вытаскивает оттуда пару яиц, крендель да горсть медных монет. Довольный показывает:

Мужики, ничего не поняв, благодарят Вавилона. А Фрол Иваныч и впрямь уже свой человек на Ивановской площади, где еще неделю назад валялся избитый в грязи. Бумаги у него в руках порхают, как голуби, а перья трещат. Видно, что новое дело ему по душе – глаза блестят, щеки разрумянились.

– Рассуди, батюшка, нас братьев, – кланяются ему шестеро мужиков. – Тятя покойный оставил нам пять гусей, никак поделить не могём. С-под Казани пёхом пёрли за правдой, по пять пар лаптей сточили.

Фрол мгновенно разбивает братьев по парам, каждой паре вручает по гусю, а себе берет двух самых жирных.

– Вы все будете сам-третей, да и я сам-третей. Вот вам и правда!

Восхищенные мужики низко кланяются.

– Ай, спасибо, сударь! Как ты нас складно рассудил.

Подьячие Ивановской палатки подталкивают друг друга плечами, подмигивают и напевают:

Фрол вдруг «сделал стойку» – эге-эге-ге, да на ловца и сам зверь бежит – и как был с двумя гусями в руках, полез в толпу.

По площади важно проплывала насурмленная, нарумяненная «мамушка» Ненила. На ее порочном лице играла неопределенная улыбка.

– Куплю кочета, кочета черного куплю с одним глазом с человечьим сказом, – вполголоса приговаривала Ненила, ни к кому не обращаясь.

– Покуда кочета ищешь, сударка, возьми-ка себе двух гусей в подарку. – Фрол Скобеев поклонился и вручил мамке казанских птиц. – А в придачу вот тебе, сударушка, три рубля.

– А тебе чего от меня надоть? – хитровато прищурилась Ненила. Конечно, не может она признать в бородатом справном молодчике того босоногого «летучего» юнца, что видела в новгородских полях.

– А извольте только запомнить меня, госпожа Ненила, – весело сказал Фрол, снял шапку и показался.

В покоях боярина Нардина-Нащокина пыльные солнечные лучи, тишина… лишь жужжит большая муха, да позевывает хозяин, позевывает да кряхтит, ворочаясь на жесткой лавке. Вдруг – цап! – с неожиданной прытью князь вскакивает и ловит муху на лету.

– Слепень! – радостно говорит он. – Слепень осмелился… Четвертованию подлежит…

Едва углубился боярин в наказание слепня, как скрипнула дверь и сквозь солнечные лучи проплыла красавица Аннушка.

– Вы звали, батюшка…

За девицей, как тень, с постной ханжеской миной шествовала Ненилушка.

Боярин важно прошелся по комнате, левой рукой разглаживая бороду, в правой же держа недоказненного слепня.

– Надумал, Анна, государь послать меня к свейскому королю для важного разговору. В скором времени, через годок, и отправлюсь,

Ненила открыла было уже пасть для рева, как Аннушка сказала спокойно:

– В путь добрый, батюшка.

Боярин от удивления чуть не выронил пленника, взглянул на дочь, и та, поняв свою ошибку, тут же завыла, заголосила:

– На кого ты нас оставляешь?!

Ненила привычно ей вторила.

– Не будет спокою моему сердцу, если не оставлю тебя за Томилой. Да и государь желает к Рождеству сыграть великую свадьбу, – сказал боярин.

– Воля ваша, батюшка, – смиренно склонилась девица.

– Да что ж ты туманишься, дитятко мое? – вдруг заканючил боярин. – Али молодец тебе не нравится из Бархатной книги румяный вьюнош, как пасхальный кулич?

Аннушка непроизвольно хихикнула, но тут же склонилась в смиренном поклоне.

– Воля ваша, батюшка.

– А пока что, дочерь моя Аннушка, чтоб сочный твой румянец с лица не сошел, собери знатных девушек для песен, игры и веселости.

– Воля ваша, батюшка.

Стольник удалился во внутренние покои, и некоторое время мы еще слышали его сокровенный разговор с осужденным насекомым.