В кварталах дальних и печальных
вернуться

Рыжий Борис Борисович
Шрифт:

Черная речка

Так густо падает, так плавно — белый снег у Черной речки, черной розы. И на ресницах он. И тает он у век. И эти капельки — как слезы. Дай руку, руку мне, любимая, скорей. Не говори со мной. Послушай, как будто ржание… Да, ржанье лошадей. И выстрел, спичкою потухший. Тебе не кажется — пройдем еще чуть-чуть, и нам откроется все это: кареты, лошади, дымящаяся грудь на снег упавшего поэта? Любовь. Предательство. Россия и тоска. Как можно жить, не погибая? Ты в даль безлюдную, ты смотришь в даль, пока я говорю тебе, родная: «Пойдем на лед — туда, скорей туда, на лед — сквозь время стылое — быть может, ответит доктор нам, что гений не умрет и в нас души не уничтожит…» 1996

«Вот и кончилось лето — как тихо оно шелестело…»

Вот и кончилось лето — как тихо оно шелестело, на прощанье листвой. Потому и стою оробело в голом сквере моем, на засыпанной снегом дорожке, по колено в любви и тоске. Подожди хоть немножко, хоть немного, прошу. Я еще не успел оглядеться и прижаться щекой. Потому и хватаюсь за сердце, что не видел цветов твоих синих, и желтых, и алых — не срывал их в бою комарином, в руках не держал их. Думал все, что успею еще, добегу и успею. На последней пустой электричке доеду, успею. Оказалось, что я опоздал. Оказалось иначе. Потому и за сердце держусь я. И видимо, плача: «Все могло быть иначе, неделю назад оглянись я — и цветы и, не знаю, такие зеленые, листья». 1996

«…Кто нас посмеет обвинить…»

…Кто нас посмеет обвинить в печали нашей, дорогая? Ну что ж, что выпало прожить, войны и голода не зная? А разве нужен только мрак, чтоб сделать горькою улыбку? Ведь скрипка плачет просто так, а мы с тобой жалеем скрипку. 1996

Две минуты до Нового года

…Мальчик ждет возле елочки чуда — две минуты до полночи целых. Уберите ж конфеты и блюдо желтых сладких и розовых спелых. Не солдатиков в яркой раскраске, не машинку, не ключик к машинке — мальчик ждет возле елочки сказки. Погляжу за окошко невольно — мне б во мрак ускользнуть и остаться. Мне сегодня за мальчика больно, я готов вместе с ним разрыдаться. Но не стану, воспитанный строго, я ведь тоже виновен немножко — вместо чуда, в отсутствии Бога, рад вложить безделушку в ладошку. 1996

С любовью

…Над северной Летой стоят рыбаки… прощай, мое лето, друзья и враги. На черном причале — как те господа — я, полон печали, гляжу в никуда. Прощайте, обиды и счастье всерьез. До царства Аида. До высохших слез. До желтого моря. До синего дна. До краха. До горя. По небу луна, как теннисный шарик, летит в облака. Унылый кораблик отчалил… Пока. 1996

Новая Голландия

По чернильной глади я проведу ладошкой. Новая Голландия, как тебя немножко. Ну к гребёной матери прозябать в отчизне — я на белом катере уплыву по жизни. Ветер как от веера — чем дыханье, тише. «Уличка» Вермеера — облака и крыши — в золоченой раме. Краха что-то вроде, не умереть на Родине, в милом Амстердаме. 1996

«Носик гоголевский твой…»

Носик гоголевский твой, Жанна, ручки, Жанна, ножки… В нашем скверике листвой все засыпаны дорожки — я брожу по ним один, ведь тебя со мною нету. Так дотянем до седин, Жанна, Жанночка, Жанетта — говорю почти как Пруст, только не пишу романы, потому что мир мой пуст без тебя, мой ангел Жанна. Тяжела моя печаль, ты ж прелестна и желанна… Жанна, Жанна, как мне жаль, как мне больно, Жанна, Жанна. 1996

«Под огромною звездою…»

Под огромною звездою сердце — под Рождество с каждой тварью земною ощущает родство. С этим официантом, что спешить показать перстенек с бриллиантом, не спеша подливать. С этой дамой у стойки, от которой готов унаследовать стойкий горький привкус духов. И блуждая по скверам с пузырем коньяка, с этим милицанером из чужого стиха. 1996