В кварталах дальних и печальных
вернуться

Рыжий Борис Борисович
Шрифт:

«Все, что взял у Тебя, до копейки верну…»

Все, что взял у Тебя, до копейки верну и отдам Тебе прибыль свою. Никогда, никогда не пойду на войну, никогда никого не убью. Пусть танцуют, вернувшись, герои без ног, обнимают подружек без рук. Не за то ли сегодня я так одинок, что не вхож в этот дьявольский круг? Мне б ладонями надо лицо закрывать, на уродов Твоих не глядеть. Или должен, как Ты, я ночами не спать, колыбельные песни им петь? 1996

Грустная песня

Пройди по улице пустой — морозной, ветреной, ночной. Закрыты бары, магазины… Как эти дамы, господа прекрасны. Яркие витрины. Не бойся, загляни туда. Не ад ли это? Высший свет телесных [30] ? Да. А впрочем, нет. Она, как ангел, человечна. Ладони повернула так, как будто плачет, плачет вечно. И смотрит милая во мрак. О, этот тёмно-синий взор — какая боль, какой укор. И гордость, друг мой, и смиренье. Поджаты тонкие уста. Она — сплошное сожаленье. Она — сплошная доброта. …Прижмись небритою щекой к стеклу холодному. Какой морозный ветер. Переливы созвездий чудных на снегу. И повторяй неторопливо: «Я тоже больше не могу…» 1996

30

Вариант, сохранившийся в архиве Б. Рыжего: чудовищ. Иным было и заглавие — «Ночной прохожий».

Зима

Каждый год наступает зима. Двадцать раз я ее белизною был окутан. А этой зимою я схожу потихоньку с ума, милый друг. Никого, ничего. Стих родившись, уже умирает, стиснув зубы. Но кто-то рыдает, слышишь, жалобно так, за него. …А когда загорится звезда — отключив электричество в доме, согреваю дыханьем ладони и шепчу: «Не беда, не беда». И гляжу, умирая, в окно на поля безупречного снега. Хоть бы чьи-то следы — человека или зверя, не все ли одно. 1996

Дом

…Все с нетерпеньем ждут кино, живут, рожают, пьют вино. Картофель жарят, снег идет, летит по небу самолет. В кладовке темной бабка спит и на полу горшок стоит. Уходят утром на завод. …А завтра кто-нибудь умрет — и все пойдут могилу рыть… В кладовке ангел будет жить — и станет дочь смотреть в глазок, как ангел писает в горшок. 1996

Тюльпан

Я не люблю твои цветочки, вьюнки и кактусы, болван. И у меня растет в горшочке на подоконнике тюльпан. Там, за окном, дымят заводы, там умирают и живут, идут больные пешеходы, в ногах кораблики плывут, там жизнь ужасна, смерть банальна, там перегибы серых стен, там улыбается печально живущий вечно манекен, там золотые самолеты бомбят чужие города, на облака плюют пилоты, горит зеленая звезда. И никого, и никого не волнует, Господи прости, легко ль ему на этом фоне, такому стройному, цвести. 1996

«…Во всем вторая походила…»

…Во всем вторая походила на первую, а я любил ее как первую — и в этом я на поэта походил, а может быть, и был поэтом. 1996

«Когда наступит тишина…»

Когда наступит тишина, у тишины в плену налей себе стакан вина и слушай тишину. Гляди рассеянно в окно — там улицы пусты. Ты умер бы давным-давно, когда б не верил ты, что стоит пристальней взглянуть, и все увидят ту, что освещает верный путь, неяркую звезду. Что надо только слух напрячь, и мир услышит вдруг и скрипки жалобу, и плач виолончели, друг. 1996

«Над домами, домами, домами…»

Над домами, домами, домами голубые висят облака — вот они и останутся с нами на века, на века, на века. Только пар, только белое в синем над громадами каменных плит… Никогда, никогда мы не сгинем, мы прочней и нежней, чем гранит. Пусть разрушатся наши скорлупы, геометрия жизни земной, — оглянись, поцелуй меня в губы, дай мне руку, останься со мной. А когда мы друг друга покинем, ты на крыльях своих унеси только пар, только белое в синем, голубое и белое в си… 1996

«Особенно когда с работы…»

Особенно когда с работы, идя, войдешь в какой-то сквер, идешь и забываешь, что ты очкарик, физик, инженер, что жизнь скучна, а не кошмарна, что полусвет отнюдь не мрак, и начинаешь из Верхарна Эмиля что-то просто так о льдах, о холоде — губами едва заметно шевеля, с его заветными словами свое мешая тра-ля-ля. …Но это тра-ля-ля, дружище, порой, как губы ни криви, дороже жизни, смерти чище, важнее веры и любви. 1996