— Вам лучше, чем кому-либо известно, — продолжал я, — что мы, русские, постоянно находимся под наблюдением английской контрразведки. До войны врагом номер один были немцы. Теперь — стали мы.

Я настоял на своем: отныне мы будем встречаться на улице, в парках и садах, но не в барах. Потом я попытался ему деликатно объяснить, как следует себя вести, если нас вдруг остановят полиция или сотрудники МИ-5 и станут задавать какие-либо вопросы.

«Если такое случится, — сказал я, — то мне придется сделать вид, будто я заблудился и попросил его объяснить, как пройти на ту или другую улицу». Этому явно никто бы не поверил, но такое объяснение дало бы нам несколько спасительных минут, чтобы собраться с мыслями. Ведь, испугавшись, агент буквально в течение секунд подвергает себя серьезной опасности, рискуя запаниковать. Многие агенты, измученные постоянным стрессом, выдавали себя с головой при первой же встрече с полицией, особенно если они имели дело с опытными профессионалами.

Однако Гай, как и в первый раз, звонко рассмеялся и, глядя мне прямо в глаза, сказал:

— У меня есть идея получше. Вы — симпатичный молодой человек, а все в Лондоне знают, что я — большой охотник до хорошеньких мальчиков. Просто скажем им, что мы — любовники и ищем кроватку.

Получив такой ответ, я засмущался и покраснел до корней волос. Бёрджесс усмехнулся, с удовольствием наблюдая мое смущение.

— Но, Гай, я же дипломат, — сказал я, с трудом оправившись от смущения. — Так не пойдет… У меня жена…

— Чего только не сделаешь ради мировой революции, не правда ли? А ведь хороший ответ! Пока до них дойдет, что к чему, мы снова будем на коне.

Я быстро переменил тему.

Так началось наше долгое и плодотворное сотрудничество, которое длилось целых три года. На протяжении всего этого времени Гай Бёрджесс был скрупулезно пунктуален, соблюдал положенные правила безопасности и неоднократно демонстрировал свою превосходную память. В этом отношении он составлял приятный контраст по сравнению с беднягой Кэрнкроссом.

Но в нашей работе с ним был и существенный минус. Бёрджесс выделялся в любой толпе, а это совсем никуда не годится в нашей профессии. Его ботинки своим блеском просто завораживали меня: я никогда не видел ничего подобного ни до, и ни после. Он постоянно менял рубашки и каждый раз приходил в новой, сверкающей белизной. Правда, когда я узнал его покороче, то заметил, что пиджак и брюки у него часто запачканы и помяты. Одевался Бёрджесс очень странно. Его одежда привлекала к себе внимание прохожих, а иногда и полицейских. Я никогда не мог понять, почему на близком расстоянии он выглядел как бродяга, хотя шил свои костюмы у лучшего лондонского портного.

Перед каждой встречей я готовил для него двенадцать-пятнадцать вопросов. И так как мне трудно было держать их в своей памяти, то выработал свою систему: обозначал на бумаге каждый вопрос каким-нибудь специальным знаком.

К моему удивлению, Бёрджесс оказался весьма добросовестным агентом: пунктуально отвечал на мои вопросы и ничего не записывал, полагаясь на свою безупречную память. Он слово в слово помнил то, что я говорил ему, скажем, месяца три назад. И с самого начала относился ко мне доброжелательно. Передавая мне документы, Гай всякий раз подчеркивал, какие из них следует отослать в Центр безотлагательно, а с какими можно и подождать.

Иногда, обговорив наши профессиональные дела, мы беседовали и на посторонние темы. Под влиянием этих бесед я хорошо узнал Бёрджесса.

С самого начала Гай считал себя профессиональным тайным агентом. Он не был похож на обычных шпионов, выслеживающих своих подопечных, не играл роли доносчика и не подхватывал где попало крупиц информации. Свою задачу он считал гораздо более возвышенной и благородной. Он не просто работал на Советский Союз, а видел себя в авангарде борцов за мировую революцию. Причина его сотрудничества с нами была чисто идеологической. Как мне кажется, это самая прекрасная черта агента. Я всегда ненавидел тех, кто работал только за деньги.

Гай Бёрджесс считал мировую революцию неизбежной. Как и его кембриджские друзья, он рассматривал Россию в качестве форпоста этой революции. Альтернативы для него не было. Возможно, у Бёрджесса и имелись какие-либо сомнения в связи с внутренней и внешней политикой России. Я часто слышал, как он критикует наших вождей, но при всем том Гай считал Советский Союз надеждой всего мира. Он и его друзья были уверены, что скоро настанет такое время, когда наша страна найдет честных вождей, для которых принципиально важные вопросы будут иметь большее значение, чем зарплата и привилегии.

Когда я спросил его о впечатлениях от поездки в СССР в 1934 году, он рассмеялся.

— По приезде я каждому встречному и поперечному говорил, что возмущен всем увиденным в России. Конечно, я врал, но признаюсь, что все в вашей стране и отдаленно не походило на ту Россию, которую я себе воображал. И все же впечатление было сильное. Та энергия и энтузиазм народа, с которыми я столкнулся, заставляют меня верить в огромный потенциал советской страны.

Я поочередно встречался с Бёрджессом и Блантом примерно раз в месяц. Докладная записка нашей резидентуры в Лондоне говорила о Бёрджессе («Поле»), как об агенте, не заботившимся о том, чтобы доводить дело до конца, представляла его как поверхностного и лишенного твердости и настойчивости человека. В действительности его оригинальный ум выдавал так много идей и проектов, что Гай в одиночку не в состоянии был осуществить их. Он делился своими мыслями с друзьями по министерству иностранных дел и с нами по своей секретной работе. Некоторые наши работники подозревали, что Гай склонен к панике в трудных ситуациях. Это абсурд! Я не припомню ни одного случая, когда бы Бёрджесс ударился в панику.