Километры ползут мне на встречу и уползают назад.

А вот и лощина, где был родной хутор, но где же лес берестовый, где речка, протекавшая в лощине, где хутор? — «Кружало где лежало», как говорят черноморцы, а хутора не стало, даже и следов от него нет. От дома и других построек ничего не осталось, даже кирпичи и черепица от построек растащены гражданами «свободной, богатой, счастливой страны».

Все уничтожено, сады вырублены, виноградники ушли в колхозы. Берестовый лес вырублен и не слышно больше гаммы птичьих голосов, как это было в дни и годы моей молодости до революции.

Рай земной попран и уничтожен! Всюду видны следы разрушений и пустота. Лишь ветры свободно, безпрепятственно гуляют.

Иду на кладбище поклониться могилам родных и брата. На месте, где похоронены, казненные коммунистическими изуверами, отец, мать и сестра, ни могилы, ни креста нет, лишь большая впадина зияет, заросшая мелким кустарником. Ничего не осталось, говорящего о том, что здесь похоронены жертвы красного террористического произвола. Все кладбище представляет из себя жалкий вид. Многие могилы без крестов, многие памятники и кресты валяются в зарослях кустарника и траве. Очистив могилу брата, еду дальше в свою станицу.

Легко катится велосипед по асфальту дороги, новые картины оголенности полей поражают мой взор и так до самой станицы.

Въезжаю в станицу. Как давно я не был в ней с 1919 года. Какой цветущей я се оставил и какой теперь ее вижу? До революции была довольно живой, можно сказать, даже богатой, а теперь? — Вижу ее постаревшей, обедневшей и машинально декламирую: «Что же ты моя старушка приумолкла у окна?». Немного, правда, расширилась, но плетни и заборы, стоящие Бог знает с каких пор, пришли в негодность и почти не поправляются. Дома не белые и веселые, как когда то, на стенах их видны следы рук неугомонных ветров и дождей — и стоят они, выглядывая, как то уныло без признаков старого уюта — пригорюнившись.

Улицы мало мощенные и нигде не видно, как бывало когда то, особенно по окраинам, табунов свиней, купающихся в грязи разрытых улиц. Улицы очень малолюдны, вернее, пусты. Изредка показываются женщины, а мужчин почти не видно нигде. Главная улица, пересекающая центр станицы, вымощена булыжником и идет от автострады, кончающейся у начала станицы, и до пристани на р. Кубани.

В центре парк, у входа которого красуются две фигуры — Сталина и Ленина, которым редко кто из проходящих не посылает проклятий.

Рядом станичный совет, довольно просторное здание а напротив, на месте разрушенной церкви, строится довольно большое здание в два или три этажа, что для станицы является необыкновенным.

Центр немного чище от окраин и исправнее, но не далеко от них ушел. Попробовал я найти своих близких, но никого не нашел. Очень много казаков угнано в Сибирь по лагерям и на выселки. Много погибло во время голода, многие сгнили по тюрьмам и т. д. и т. д.

Очень много разбрелось по другим местам Кубани и России, скрывал свое казачье имя. Такая доля постигла казаков моей станицы.

С некоторыми, оставшимися в станице, заговаривал, но, почти все, сначала избегали разговоров, касающихся жизни и властей, но, узнав меня по фамилии (ибо историю со мной в 1918 году знали! почти все, как меня терзали коммунисты) — языки развязывались.

С грустью вспоминают старую жизнь. Соратников по 15-му батальону не удалось найти. Их давно не стало.

Оставляю станицу. Сердце болит и тоскует. Хочется взглянуть на нашу красавицу Кубань и передать ей поклон от лагерников кубанцев оставшихся еще в лагерях и завещавших мне эту миссию.

Выезжаю за станицу. Невдалеке за камышами виднеется Андреевская гора с «Волчьими Воротами», памятные мне с 1918 года за время моего бегства от большевиков. Дорога до пристани и парома один кил. вымощена грубым булыжником, еще в дореволюционное время. Езда по таким дорогам не особенно приятная, но желание скорее приехать к реке, побеждает все и ноги, как автоматы все чаще и чаще нажимают на педали.

Все внимание и взор мой направлены вперед, туда, где виднеются старые роскошные вербы. В два ряда по берегам, стоят они, как стражи, бесконечной цепью. Кажется, что они подступают все ближе и ближе к ней — Кубани, и вот уже их многие гнущиеся веточки опустились в прохладу вод. Как маленькие дети, играясь, стараются своими крохотными пальчиками маленьких ручонок задержать ускользающую струю, влекущую их за собой, так и они погрузив свои веточки в недра ее играются ею, купая свои зеленые листочки и оставляя на поверхности вод маленькие бороздки на короткое время, а сами с высоты глядят и не наглядятся, не налюбуются своими пышными зелеными нарядами, отражающимися в ее зеркальных водах.

Камыши — гиганты, неисчислимою ратью, тоже надвинулись к берегам, не то наступая, не то охраняя, от кого-то, свою красавицу, стремящуюся к берегам морей Черного и Азовского.

Прими низкий поклон родная, от своих сынов, томящихся и страдающих в многочисленных сибирских лагерях и тюрьмах, болеющих душой о тебе и никогда но забывающих тебя.

Склонился и я, давнишний изгнанник, в поклоне к ней, родной нашей Кубани, многоводной и раздольной, приветствуя ее и любуясь ею. Гляжу в ее хладные воды, бегущие и перекатывающиеся легкой волной, и все прошлое воскресает передо мной: все умершие и напрасно погибшие, все ушедшие и, воротятся ли они когда назад?