Под знаком Льва
вернуться

де Грейфф Леон
Шрифт:

Песенка для фагота

Учу фагот забыть о спеси, учу его свободной песне. Пожалуй, нужная работа. Но отчего-то все слушатели прямо как взбесились: того гляди, начнут пальбу. Свистят, кричат, как в битве — готы, что, дескать, Гонгора-и-Арготе [79] от моего фагота переворачивается в гробу. Бу-бу-бу… Неужели? А вот сами и сладьте с музой-ка! Поэзия — это вам не сладкая, а чистая музыка! И я учу фагот забыть о спеси. Учу его свободной песне. Это важная работа. И зря озлился дон Болотто, и зря лишилась донья Дурра от злости чувств: своя архитектура у всех искусств. О боги! Не считая слоги, пишу стихи я. «Стихия! Безобразие!» — кричат они всей дружной сворой. Но такова моя фантазия, в соответствии с которой я учу фагот забыть о спеси. Учу его свободной песне. Да, выбрал я науку из наук: учить самостоятельности звук. Не потому, что я какой-то мессия, а потому, что такова моя профессия: моя поэзия. Вам она режет слух? Ритм — крут, стих — сух? Плевать. Я рад. Остра, как лезвие, да будешь ты, моя поэзия. Вы, дон Болотто, дон Кретино! Вы, донья Дурра, донья Тина! Вы поняли? Я свой фагот лечу от спеси. Учу его свободной и строптивой песне!

79

Гонгора-и-Арготе Л: де (1561 — 1627) — испанский поэт.

Сюита черной луны

I Волчком вращается луна; она черна, черным-черна. Волчком вращается луна, которая черна как смоль и повторяет, как пароль: «Уж эти мне поэты! Что ж! Поэт! Абстрактно пой и вой, но мне, пожалуй, хоть на грош пожалуй Музыки Живой!» II Эй, певец, не забудь зимний Шубертов путь, [80] двойника и у моря осколки портрета. [81] Слушай: Шуман бушует любовью поэта, [82] берет безо всякой абстракции в плен наши души тишайшим ноктюрном Шопен. III Поклонник романтического и элегического! Слышишь: Бах вздохнул, и пронесся гул по лесам. Он сам и орган себе, и господний храм. Моцарт, чистый ключ, Гайдн, Дюпарк и Франк. Льется в листья луч, словно миннезанг. [83] IV Любители чистого и запредельного, гиперэстетского и неподдельного! Вы «Пляски смерти» Мусоргского слышали? Его «Без солнца»? А «Бориса Годунова»? Найдется что-нибудь страшней ли, глубже, выше ли? Вам не представить и во сне такого! V Ты, дегустатор квинтэссенций, придира — боже упаси! — туман венеций и флоренций пригубь в аккордах Дебюсси. Остынь, умывшись, неврастеник, его игрою светотени. VI Ты любишь цвет и свет? Не надо! Не слышал ты наверняка ни «Золотого петушка», ни «Китежа» с «Шехеразадой»… А Римский-Корсаков меж тем их сочинил на радость всем. Придира — боже упаси! — картин языческой Руси Стравинского, его Жар-птицу не видел ты, и не приснится тебе его Петрушка [84] — нет. Ахти! Ты любишь цвет и свет! VII Услышь в тоскующем Тристане [85] рог рока, рану расстоянья, проникни в душу скифу, галлу и к Вагнеру в его Валгаллу. [86] VIII На фоне тоски, что хрипит в патефоне, проникни в певучую бронзу симфоний, которыми бредил, безгрешен, греховен, великий Бетховен, оглохший Бетховен. Звенящий, как сталь, и звучащий стеклянно то яростый звук, то почти что пуховый… Торжественность мессы и «Кориолана» и дух Прометея в обличье Глухого! [87] Великий Глухой, как природа, духовен: огонь Прометея нам дарит Бетховен! IX Волчком вращается луна — она черным-черна. Она волчком вращается — луна, иссиня-черная, как смоль, и повторяет, как пароль: «Уж эти мне поэты! Что ж! Поэт! Абстрактно пой и вой, но мне, пожалуй, хоть на грош пожалуй Музыки Живой!»

80

Речь идет о песенном цикле Ф. Шуберта «Зимний путь».

81

Имеются в виду песни Ф. Шуберта «Двойник», «У моря», «Ее портрет» на стихи Г. Гейне.

82

«Любовь поэта» — вокальный цикл Р. Шумана на стихи Г. Гейне.

83

Миннезанг — немецкая средневековая рыцарская лирика.

84

Имеются в виду балеты И. Ф. Стравинского «Весна священная, картины языческой Руси», «Жар-птица», «Петрушка».

85

Речь идет о «Тристане и Изольде» — музыкальной драме Р. Вагнера.

86

Валгалла (Вальхалла) — в скандинавской мифологии — дворец верховного бога Одина, куда попадают павшие в битве воины.

87

Имеются в виду сочинения Л. ван Бетховена: «Торжественная месса», увертюры «Кориолан» и «Творения Прометея».

Рассказ Гаспара

Всей землей опираясь на посох, мы, былую забывши удалость, по чужбине писали зигзаги, в безразличье упрятав усталость; да, выписывали мы зигзаги, как святые, хлебнувшие браги. По чужбине писали зигзаги мы, землей опираясь на посох и бездумно гордясь пустотою новых песен, безбожно гундосых. К отчей кровле, пленившись корчмою, поворачивались мы кормою. Да, выписывали мы зигзаги на чужбине, свою бесшабашность выдавая за высшую зрячесть и свою не постигнувши зряшность! Мы бродили бесцельно по свету, став глухими и к цвету и к свету. Как Верлен и Рембо, виноградник променяли на грязный мы город; как Рембо и Верлен, мы поймали наше горькое счастье за ворот. Эта страсть просочилась нам в жилы: в дрожь вогнала и заворожила. Как Верлен и Рембо, совместил я и злокозненность и простодушье, под загадкой двуликого сфинкса расписавшись удушливой тушью. Я и Я. Я — не Я. Парадигма ядовитей, чем язва и стигма! Всей землей опираясь на посох, мы, как будто ручей по ложбине, все петляли, писали зигзаги по чуравшейся чуда чужбине, где пригрела небесная сфера не Венеру, а глаз Люцифера.

Рассказ Рамона Антигуа о прискорбных нравах, царящих в долине Кауки

Фрагменты Таверна под Отраминой — ну, чистая развалюха. Я встретился там с Мартином, и был он весьма под мухой. С ним рядом был Тоньо-Герцог, и был он весьма под газом. Сэр Грей же был очень рыжим, нетрезвым и синеглазым. У каждого лоб светился сивушно-зеленым нимбом: ведь пили они, как было завещано нам Олимпом… Когда же вино кончалось, они не скребли в затылке, поскольку у них в корзинах позвякивали бутылки. Чуть-чуть чересчур фривольно звучали их прибаутки про девушек непорочных, забывших о предрассудке. Слегка чересчур свободно они распевали песни про девственниц, позабывших о грозной для них болезни… Когда ж им делалось скучно, взлезали они на мулов и ехали прочь тропою сатиров и вельзевулов. Но помня о христианах, рубивших вовсю неверных, они поднимали кубки во всех до одной тавернах. И вот, поднимая рюмки и прочие все сосуды, включая пустую тыкву, вели они пересуды, которые в грех вводили соблазном своим досужим не только что незамужних, но даже и тех, что с мужем. Они на ногах почти что, родимые, не стояли, когда обнимали в Ларе бочонки свои в подвале, когда пять сирен приблудных анисом их наливали, доя кошельки любимых при этом на сеновале. Они не могли на речке никак отыскать парома. При этом шесть нимф дышало на бедных парами рома. И все же они успешно управились с переправой, вломившись в таверну к Нуньо орущей вовсю оравой: подайте, мол, ром и бренди, Добром ведь пока что просим. И было сирен при этом Уже и не семь, а восемь… Что ж… Нуньо умел спроворить служанок своих и вина: уж в Ларе безгрешны нимфы, а тут и совсем невинны. Явившимся грубиянам они наполняли кубки и явно назло задирам свои задирали юбки. Однако при всем при этом их ласково величали и даже их бальным танцам учили потом в подвале, а чтобы от хмеля бедным избавиться было проще, их нимфы потом водили гулять по соседней роще. Но, выпивши стременную и на посошок глотнувши, на мулов опять садились заблудшие эти души. Заблудшие эти туши взбирались опять на мулов и ехали прочь тропою сатиров и вельзевулов. Серебряные созвездья, как свечи, в ночи дрожали, и трое знакомцев наших на север свой путь держали. Петляла в ночи по рощам, по взгорью тропа, по долу и вывела их к притону «У Розы из Боломболо». Была эта Роза красной, кривой и слегка хромою, но гордо качала бюстом, как будто пустой сумою. Поэтому трое наших проехали мимо шагом и с нервами совладали, лишь только припавши к флягам. Поодаль спустились к броду, где Каука пеной брызжет, и в мутной воде набрякли у них сапоги и бриджи. Свой путь они кавалькадой продолжили бестолковой, и он их привел в таверну под вывескою «Подкова». Сей храм из фанеры с жестью с фасаду, а также сзади достоин был Шахрияра, прильнувшего к Шахразаде. Завидное заведенье: ни склада в нем нет, ни лада, но лампою Аладдина и плаванием Синдбада оно безупречно служит от Ансы до Медельина [88] любому, кто утверждает, что он до сих пор — мужчина… Таверна под Отраминой — ну, чистая развалюха. Я встретился там с Мартином, и был он весьма под мухой. С ним рядом был Тоньо-Герцог, и был он весьма под газом. Сэр Грей же был очень рыжим, нетрезвым и синеглазым…

88

Анса, Медельина — города в Колумбии.

Рассказ Сергея Степанского

Судьбу искушаю

почти каждый день я,

мне смерть улыбнулась

в минуту рожденья.

Эрик Фьордсон
Судьбу искушаю и ставлю на карту. Нет страсти, по силе подобной азарту. Играю с огнем и, охвачен пожаром, сдаю себя в ренту, дарю себя даром, меняю бессмертье на шалую малость, дразню и рискую… А что мне осталось? Сажусь с шулерами — какая беспечность! — и ставлю на ноль или на бесконечность… Судьбу искушаю в алькове, в притоне, на площади, на баррикаде, на лоне природы — всегда и повсюду… Однако, поставив с улыбкой на карту и на кон, не алчу удачи, дрожа и бледнея, — по мне лишь бы риск проявился яснее. Играю на все я: на суть сердцевины, на периферию, на глубь и вершины, на то, что за гранью, на то, что подспудно, рискую и пру на рожон безрассудно, судьбу искушаю и ставлю на карту… Нет страсти, по силе подобной азарту. Меняю бессмертье на малую шалость, налево даря и направо даруя, размениваюсь на веселье и жалость, полцарства меняю на три поцелуя. Высокое с низким безбожно мешая, я с виду совсем безразличен, как филин, но все, что увижу, всосет небольшая бездонность моих змеевидных извилин. Меняю бессмертье на старые лампы: а вдруг среди них хоть одна — Аладдина? Себя отдаю я банальности в лапы, в когтях у греха воспаряю невинно, меняю полжизни на грудь негритянки, на серьги мулатки, на взгляд северянки, на медную брошку, на меч Сигизмунда, [89] на глобус у Карла Великого в длани, который отдам уже через секунду я за исполнение глупых желаний. Меняю полжизни на битую карту, на нимб дурачины, на сломанный столик, не скальпель, прописанный Карлу Стюарту, [90] на бритву, которой побрился Людовик, [91] на древний романс, на чеканность сонета, на кошку ангорскую, на мясорубку, на чертову дюжину, тень минарета, на ярость куплета, на старую трубку, на куклу, которая вроде поэта умеет заплакать и вымолвить «мама», на битую карту, на ярость куплета, на струны гитары, поющей упрямо, на пышный закат, на рецепт Эскулапа, на пару пантер с отдаленной Суматры, на битую карту, на старую лампу, на жемчуг, ласкавший ладонь Клеопатры, [92] на лестницу — ту, что увидел Иаков, [93] но череп де Грейффа, в который в экстазе вмещает он уйму изысканных знаков усталости, страсти и пьяных фантазий, судьбу искушая и ставя на карту… Нет страсти, по силе подобной азарту!

89

Вероятно, имеется в виду Сигизмунд I (1368—1437), император Священной Римской империи.

90

Очевидно, имеется в виду Карл I, английский король, казненный в 1649 г.

91

Речь идет о французском короле Людовике XVI, гильотинированном в 1793 г. во время Великой французской революции.

92

Клеопатра (69—30 гг. до н.э.) — царица Египта.

93

По библейскому преданию, Иаков увидел во сне лестницу, по которой ангелы взбирались на небо и спускались на землю.

Груда хлама

1954

Секвенция [94] одиночества

Фрагменты * * * Ловлю ускользающий миг, но при этом не двигаюсь с места. Мимолетная греза, скоротечный сон, забытый мотив, эфемерная радость, полуистершиеся ароматы… Ловлю ускользающий миг, но при этом не двигаюсь с места. Черпаю ледяное вино, пенящееся в Лете, и пью его лихорадочными глотками, а река струится, струится, струится… * * * Ты приходишь ко мне из такого далека, что я уже забыл твое имя. Образ твой стерся, и только порою (и то неотчетливо) вспыхивают, мучая память, твои глаза, — высверк испуганных жемчужин, обжигающий злопамятной обидой. Из такого далека ты приходишь, что я уже забыл твое имя. * * * Облака, облака, растаявшие облака, проплывшие некогда у меня перед глазами. Звезды, звезды, окропившие некогда мой взгляд голубыми угольками крылатой росы. Растаявшие облака, растворившиеся звезды… И сколько еще теней и существ растворилось, оставив терпкий осадок. Растворившиеся облака, растаявшие звезды! * * * Желаю ветра я ему попутного, проворного. Из сердца вон. Из головы. На все четыре стороны. Что ж, с богом! В добрый час! Прощай! Пусть скатертью дорога его скорее уведет от моего порога. Желаю торного пути и гладкого скольженья! А мой маршрут — сизифов труд и сладость пораженья… * * * Я уплываю, но куда — не знаю. По незапамятной лазури, населенной легендами и кораблями, чьи трюмы нагружены всем, что когда-нибудь хоть кому-нибудь примечталось; по вспененной сини воображенья, проникнутой смутной тревогой пристального, напряженного взгляда. Я уплываю… И не знаю, куда не плыву. * * * Морская гладь — как синяя арена. За горизонтом где-то вдалеке поют сирены. Тьфу, что за чушь! Маяк на маяке и вдруг — сирены? Но хоть убей, они таки поют, они поют, сирены! И как чертовски хорошо поют: как вкрадчиво, как нежно, как смиренно! Для каждого, кто не родится глух, там, за чертою меркнущей вселенной, они поют и завораживают слух, они поют — сирены!

94

Секвенция — перемещение одного и того же мотива в одной или нескольких тональностях.

Еще одна секвенция

Фрагменты I Хоть голоса и лишена и горла ей не заиметь, но как певуча тишина! Вдыхай же в дерево и в медь, игрец, дудец, тугие звуки и пусть неистовые руки по шкуре бьют и жмут на кость, пусть струны рвет благая злость… Но слушай: слышишь? Лишь она поет как должно — тишина. II Не верь извилинам одним: пройдись напильником по ним и стань готов убить, украсть, растратив кровь свою и страсть, взорви рассудок, изнутри зажгись и факелом сгори, под солнце взмой, сотлей в норе, ныряй в моря, пылай в костре, исследуй жизнь, проникни в смерть, вгрызайся в грот, вминайся в смерч, нащупай высь, достигни дна — но и при этом тишина окажется звучнее все ж всех нот, что ты изобретешь. Так случай, хоть он и слепой, мудрее мудрости любой. III Что ж! По поверхности скользя, не поскользнуться ведь нельзя. Ты мертвой ржавчиной набит, хоть буржуа живой на вид. Свобода воли? Подопрет случайный ветер — и вперед! Ты буйно глуп, ты тупо трезв, ты крупно мелок, трупно резв… Ну что же! Мудрствуй и лукавь, давай смешай и рай и явь, криви душой, играй, икай, смекай, смакуй, ликуй, лакай! Рулетка крутится, как вошь на гребешке, — и не поймешь, где полуистина, где — ложь. IV Ударь по струнам! Треск в аккордах нагонит страх на свиномордых. Наддай, нажми! Твой звучный жмых Уж если не разбудит мертвых, то оглушит зато живых. Ищи гармонию в тромбоне, в трубе, пропевшей в Иерихоне! А ветер — дует или стих — давно гармонию постиг. V Ударь по струнам и ударься в исканья нового пути. Впередсмотрящим встав на марсе, петляй, пытай, плати, плети и проповедуй чувство долга (или пошли к чертям его): Искусство существует долго, а Время — краткий миг всего. (Пожалуй, так, но может статься, что вовсе и наоборот.) Провидцем стань. Устами старца вверни латинский оборот: «Искусство вечное увечно и неопределимо, а время слишком скоротечно, к тому ж — необратимо». Играй и думай при игре: «Кто знает: вдруг (хотя едва ли) меня услышат в декабре, коль в январе не услыхали…» Погромче пой, труби и бей: пусть и глухой сбежит скорей. VI Ах, как певуча тишина, хоть голоса и лишена, хоть горла ей не заиметь… Вдыхай же в дерево и в медь, дудец, игрец, тугие звуки, и пусть проворливые руки, на барабан изливши злость, колотят в шкуру, жмут на кость, глодая клавиши рояля, пока его не отобрали. Покуда публика в себе, играй, напыжась, на трубе: коль ты как надобно надут, глядишь — и стены упадут… Труби прилюдно и в сторонке: хоть не обрушишь стены — все ж по крайней мере перепонки нам барабанные порвешь!

Сонатина

("В зеркале я увидел...)

В зеркале я увидел море, глухое море, немое море. Над ним качались черные тучи, чреватые громом, лицо его сминалось морщинами кипящего гнева: казалось, в нем кишели сонмы трупов, плывущих по воле волн… Метались крылья пепельной печали, грозя сорваться с орбиты алмазными гроздьями. Море вело в поводу грохот шторма, готовый взорваться апокалипсическим громом, и — молчало. Воронки вихрей были его глазами, в которых уже никогда не зажгутся звезды, лунные блики, синее пламя штиля. В зеркале я увидел море, глухое море, немое море. Оно расплывалось, как на экране памяти, оно перехватывало горло, словно несбывшаяся мечта. Я видел его и в полдень и в полночь, а главное — в сумерках: блеклые звезды, намеки мелодий, невнятные запахи грядущей сонаты страсти. Марсовый матрос, рыщущий жадным взором по руну безразличных волн, я заставал его и в полдень, я настигал его и в полночь, затаившись в засаде и карауля потусторонние голоса и голоса ближних, которые ласкали его слух, которые отзывались в его душе пронзительной болью. Так что же: море — всего лишь символ? А океан — легенда? Эмблема сельвы, поросшей ускользающими тенями, восхитительный хаос, мифический лес, по которому бродят неприкаянные нимфы, недоступные дриады? [95] Море — всего лишь миф? Море в зеркале, отраженное жадным зрачком, выпитое глазами, осушенное слухом, проглоченное единым вздохом, в который вместился весь запах соли и йода, море, обитель сирен-колдуний, море Калипсо [96] и море Цирцеи, [97] безотчетное очарованье моря — все это миф? Легенда? Просто символ? В зеркале я увидел море, глухое море, немое море. Я видел его в полночь (и в полдень) и в сумерках: гладенькое море картинок, виньеток, фуга на струнах мачт с убранными парусами, на беспомощно застывших кораблях, похожих на скелеты пирамид, посреди голубой пустыни штиля.

95

Дриады — в греческой мифологии — нимфы, покровительницы деревьев.

96

Калипсо — согласно гомеровской «Одиссее», нимфа, принявшая потерпевшего кораблекрушение Одиссея и удерживавшая его подле себя семь лет.

97

Цирцея — волшебница, превратившая в свиней спутников Одиссея, который пристал к ее острову.