Под знаком Льва
вернуться

де Грейфф Леон
Шрифт:

Тривиальная баллада о «Тринадцати Панидах» [11]

I Певцы, танцоры, беллетристы и все как на подбор поэты, горнисты, карикатуристы, и эрудиты, и эстеты, романтики, и классицисты, и декаденты (бог простит!) все сумасбродны и басисты — тринадцать было нас Панид! II Гривасты, лысы, разодеты и в рубищах, как анархисты, блондины, схимники, брюнеты, и химики-каламбуристы, и босяки, и баронеты, и баловни, и те, кто бит,— но ровным счетом в это лето тринадцать было нас Панид. III Бледнели наши фаталисты, как будто бы уже отпеты, лоснились наши финансисты, пророчествовали аскеты, сатирики и юмористы ехидничали (бог простит!), и все мы пили, кофеисты, в кафе тринадцати Панид. IV Ремарок наших пируэты остры бывали и когтисты, и посвящали нас в секреты сентенций праведных софисты, и на невинные памфлеты, от коих мышьяком разит, не наложил ни разу вето никто из паинек Панид. V Оркестровали вагнеристы, цвели сонаты и сонеты, бетховенили моцартисты, симфонили (но аллегретто!) солисты-виолончелисты в салоне том, что был открыт, как пожелали все артисты в лице тринадцати Панид. VI Парнасские авторитеты и площадные куплетисты, писавшие для оперетты, альтисты, скрипачи, арфисты слетались, ромом разогреты, на шабаш — просто срам и стыд, и все кофейни и буфеты тринадцать помнили Панид. VII Юристы и авантюристы, акварелисты-баталисты, бомбисты-рационалисты, печальники и оптимисты, апологеты, скандалисты — и все неистовы на вид, все голосисты и речисты: тринадцать пламенных Панид. VIII Посылка . Эй, критики-анахореты, плетущие свои наветы, срывающие пустоцветы и сеющие трафареты! Подите к черту! (Бог простит!) А нас когда-то — юность, где ты? тринадцать было нас Панид!

11

«Тринадцать Панид» — литературная группа, в которую входил Леон де Грейфф. Паниды — в древнегреческой мифологии — последователи Пана, бога лесов и покровителя стад.

Баллада о ненавистном

Оратория-диатриба [12] праведных проклятий
Я приветствую вас, мещане, вас, дворяне и торгаши! Я вам сытой дороги торной пожелаю от всей души. Но и вы уж к нам снизойдите и дозвольте нам, коли так, пролагать себе путь, упорно добывая свой свет и мрак. Разомлевшие ротозеи, верноподданные тщеты! Вы, набившие снедью спеси раздобревшие животы, вы, базарные арлекины, стадным движимые чутьем, пересуды и предрассудки пожирающие живьем, лицемерные лицедеи, смехохульники и ханжи, гарнизонные резонеры и заложники ржавой лжи! Вы дозволите нам, бедолагам, безалаберной голытьбе, не принявши мудрости вашей, быть по-прежнему не в себе. Мы не молимся о прибытке, не боимся мы нищеты, а наивно в химеры верим и в несбыточные мечты. Нам, плевавшим на козни биржи, наивысшая благодать — нерасчетливо предприятья обреченные начинать. Не чураемся мы порока и хозяина вечной тьмы: что нам дьявол, когда сонеты не по правилам пишем мы? Утварь пользы утилитарной вызывающе сдав в утиль, откровенно мы презираем вашей святости водевиль, вашу праведную банальность, ваше правильное житье, штукатурную добродетель, и продуманное питье, и безрадостные объятья, и расчета холодный душ, и предписанную степенность, вялость мыслей и чахлость душ. Обветшалая злободневность вечных истин в устах у вас осыпается, выставляя сытобрюшие напоказ. В академии ли, на рынке, я узнаю вас и во тьме, ибо все вы одно таите за душою и на уме. Ограниченные порядком, до чего же вы хороши, о владетельные мещане и сановные торгаши! Вы чураетесь всех извилин (не случился бы перегиб!), ибо мутная мозговитость признает лишь стереотип. Монополией «совершенства» завладели вы. Ладно. Но только то для вас и красиво, что шаблоном освящено. Посылка Процветайте себе, мещане, и дворяне, и торгаши! Я желаю дороги торной вам, ей-богу, от всей души. Но и нас оставьте в покое, не мешайте болезным нам бесполезно к вершине света вновь карабкаться по камням. Мы бредем в несусветный город по извивам крутой тропы, и плевали мы на насмешки улюлюкающей толпы!

12

Диатриба — здесь: обвинительная речь, памфлет.

Баллада о странствующем трувере

С моей гитарой, как дозорный, брожу я полночью дремучей и рассыпаю, словно зерна, в ночи певучие созвучья. С моей гитарой утром рано бреду окольною дорогой, когда не дремлет лишь охрана наймитов Критики убогой. Бреду себе в тени акаций я, сумасбродный и бедовый, минуя заросли абстракций и метафизики бредовой. Играю людям, травам, ивам, пою не избранным, а многим, играю скорбным и счастливым, пернатым и четвероногим. Бреду, оставив за спиною сады, угодья и подворья, туда, где стынет под луною гранит пустынного нагорья. Там слепнут скрипки и валторны, но слышен глас гитары зрячей, и месяц пляшет так задорно, ни дать ни взять — хуглар [13] бродячий. Пусть ты освистана толпою, не спорь, мелодия, с глухими: ты рождена моей судьбою, а не премудростью алхимий. Плевать нам, песня, в самом деле на то, кому кладут поклоны горбатые Полишинели и толстобрюхи Панталоне. До этого нам нету дела: пой, лира, под рукой Орфея, свивай рулады, Филомела, порхай, воздушная Психея, а я, играя на гитаре, бреду, ни перед кем не горбясь, покуда пляшет мир в угаре и вертится безумный глобус!

13

Хуглар — испанский средневековый поэт-певец.

Баллада о хугларе, трувере и менестреле

Хуглар бродячий, менестрель с душой как певчая свирель! Ты на раскрестьях всех дорог оставил след… Ты зяб и мок, но все же брел ты, наг и нищ, минуя сытость городищ. Дорог владетельный сеньор, веселый пахарь тишины! Твой горизонт и кругозор привязанностей лишены. Пэр пустоши, пустыни гранд, — когда придешь ты в Самарканд, когда копытами коней — Мазепа! — истолчешь судьбу и на галере, Галилей, возденешь в небеса трубу, как будто новую свирель, хуглар бродячий, менестрель! Трувер, бродяга, трубадур, смотри двора не обрети! Не зря тебя нарек авгур [14] скитальцем Млечного Пути. Сменив оседлость на седло, в Офир [15] загадочный скачи и погружай свое весло в лучи Антареса [16] в ночи. Узри в абсурде глубину, гони благоразумье прочь, в погоне настигая ночь длиною в тысяча одну. Хуглар бродячий, менестрель с душой как певчая свирель… Шагай пешком, не чуя ног, и знай: в грядущем, озорник, твой след, пролегший поперек всех троп, тропинок и дорог, поставит критику в тупик. Твоя судьба — не конфитюр, но и характер — не желе. Так вверься ветру авантюр, доверься небу и скале, над пропастью давай и впредь — канатоходь, бреди и бредь! Броди, бродящий сок! В азарт войди, войди, бродячий бард! Познай себя в своей судьбе, и завтра скажут о тебе: «Хуглар, трувер и менестрель с душой как певчая свирель, — он на раскрестьях всех дорог оставил след… Он зяб и мок, но все же брел он, наг и нищ, минуя сытость городищ…»

14

Авгур — в Древнем Риме — жрец, толкователь воли богов.

15

Офир — мифическая страна, богатая золотом и серебром.

16

Антарес — звезда в созвездии Скорпиона.

Грустная баллада-псалмодия в духе покаяния

После буйства алкоголя, после изобилья хмеля всякий раз скорбь, над ухом колоколя, вместо прежнего веселья, входит в нас. Дух забулькавшей бутыли говорил мне: «Остров Туле [17] будет ваш!» С Туле вновь меня надули! Мне, бутыли, опостылел ваш витраж! Я, поверя в парус хмеля, не заботился о киле, ну и вот, киль мой напрочь съели мели и, от цели в целой миле, я — банкрот! Уж не эти паруса ли вдохновение сулили во хмелю? д подсунули сусали вместо золота мне… Или я юлю? Мне сирены хмеля пели: «Чтоб создать шедевр на деле, нужен ром. Гениален ты, доколе ценишь дружбу алкоголя ты с пером». Свет сошелся клином, что ли, на коварном алкоголе? Ну, едва ль. убираю парус хмеля, ибо этот пустомеля лгун и враль. Струны на моей виоле! Алкогольной канифоли вам не знать! Не по воле алкоголя выхожу один я в поле воевать. Во хмелю я так едва ли вам сыграю на свирели. Будьте трезвыми, рояли, рифмы, мысли, акварели У меня! Хватит хмеля вам в бемоле, в птичьей трели и в глаголе, в баркароле в роще, в поле, в свете дня! Мораль В ореоле алкоголя кажется изящней, что ли, всякая строка. Но по истеченье хмеля в ней видны сучки и щели, и берет тоска. Что ж, тоска надежней хмеля: раз тоскуешь, значит, к цели близок ты вполне, ибо — вот вам суть морали — больше истины в печали, нежели в вине.

17

Туле — согласно античным географам, остров у Полярного круга, северный предел известного в то время мира.

Баллада о море, которого я никогда не видел, написанная разноразмерными строками

Не видели еще ни разу моря мои глаза — два марсовых, буравящих пространство, два светляка, блуждающих в ночи, в излучинах космических пучин, стальные очи викинга: в их взгляде клубится ужас обморочной пади, — мои глаза, питомцы вечных странствий в пространстве звезд, в лазоревом просторе, не видели еще ни разу моря. Его лучистая, излучистая зыбь мою мечту ни разу не качала. Призывный плач сирен не слышал я… Вся в ртутных высверках, морская чешуя мои глаза не жгла слепящим жалом. Меня еще ни разу не глушили набат штормов и штилей тишина: крутая циклопическая ярость, а вслед за ней — безмолвная усталость, когда внезапно, утомясь от бурь, оно лощит серебряные блики, кропя луной сапфирную лазурь… Я пил взахлеб медвяный аромат любимых локонов и лебединой шеи, я столько раз вдыхал весенний сад грудей, белее лепестков лилеи, я жег в курильницах таинственный сандал, нирвану обещающий… Я часто такими благовоньями дышал, что и не снились магам Зороастра! [18] Но я не знаю запаха восхода, набухшего соленой влагой йода. Мои запекшиеся губы не холодило пенное вино морской волны… Мои запекшиеся губы, спаленные желаньем звука трубы, сожженные пустыней жажды губы не пенящейся брагою волны — вином любимых губ опьянены! Я брат бродячим белым облакам. Брат облакам, поющим парусами летучего голландца… Все это вместе сплавили во взоре мои глаза, не видевшие моря, не видевшие моря никогда. Чудакам, гонимым зачарованно ветрами, мятущимся, задумчивым умам, плывущим в одиночестве над нами. Я странник полночи, я старый мореход, [19] бортом судьбы о рифы ночи тертый. Саргассовы моря ее и фьорды пронзил до дна светящийся мой лот. А вы, мои сомнамбулические сны! Вы — корабли, разбитые о скалы, запутанные карты и корсары, хмельная прихоть зреющей волны! Мои глаза — скитальцы во вселенной, извечные паломники ночей, — тишайших, бальзамических ночей, трагических, тоскою рвущих вены… На дне моих мифических очей — осколки затонувших сновидений: виденья наслаждения и пени, смертельной боли скрюченные тени, и призрак мщенья, жаждущий прощенья, и — в пропасти — высокая звезда, и свет любви, замешенной на горе… Все это вместе сплавили во взоре мои глаза, не видевшие моря, не видевшие моря никогда.

18

Зороастр (Заратушта; между X и VI вв. до н. э.) — пророк и реформатор древнеиранской религии.

19

Эта строка перекликается с названием произведения английского поэта С.-Т. Колриджа (1772—1834) «Поэма о старом моряке».

Рондели [20]

I Эта женщина — как чаша голубого аромата, мне тревожит кровь и ум: Аннабель и Улялюм… [21] Эта женщина, как чаша… Лишь одна в подлунной нашей мне награда и расплата: та, которая как чаша голубого аромата. II Сеньора, Дама, дум и снов дуэнья! Когда же утону в твоем я взоре? Когда я вновь увижу наважденье твоих волос, бушующих, как море, и снова утону в зеленом взоре и в голосе твоем — как в сновиденье? Но сон, который вижу каждый день я, останется навек, наверно, тенью, не воплотясь в моем влюбленном взоре. Не осенит меня в моем затворе твоя рука — и губ моих горенье не охладит и не утешит в горе. Сеньора, Дама, дум и снов дуэнья! Вовек не утону в твоем я взоре и не увижу рядом наважденье твоих волос, бушующих, как море. Не охладят и не утешат в горе мое чело уста твои, дуэнья! III Какая сладкая напасть! К твоим устам хочу припасть. Кто дал тебе такую власть? Себя в себе не оборву. Гроза моя, моя лоза! Во сне я вижу наяву твои зеленые глаза! Кто дал тебе такую власть? К твоим устам хочу припасть! IV Когда любовь ушла… Когда любовь ушла, забудем про любовь, и только привкус грусти с собою унесем… И лишь глаза опустим над тем, что было — пламя, а стало вдруг — зола… Когда любовь ушла… Когда любовь ушла… Забудем про любовь и только привкус грусти с собою унесем в нирвану бытия, где ты — уже не ты, а я — уже не я… Забудем про любовь и лишь глаза опустим над тем, что было — пламя, а стало вдруг — зола… И, тихо улыбнувшись полузабытой страсти, полузабытой страсти, полусмешной напасти, почувствуем, как снова она нас обожгла. V Луна бела, как молоко, а сердце — очень далеко. Так далеко… Так далека твоя волшебная рука! Луна бела, как молоко, а сердце… Сердце — далеко, и бесконечно далека твоя волшебная рука… Луна сияет свысока. Таинствен лес, тиха река, и лунный свет — как молоко… А сердце — сердце далеко!.. VI Твой взгляд — как луч, что бьет в висок из черных недр ночных высот. Любимых уст пунцовый сок — уверен я — меня спасет. Пьянящих губ, медовых сот, любимых уст пунцовый сок меня спасет… Не засосет меня тоски сырой песок. Обрыв отчаянья высок, и все-таки меня спасет любимых уст пунцовый сок, когда вонзится мне в висок твой взгляд из недр ночных высот! VII И все-таки мы встретимся с тобой, невеста! Нареченная моя, отменится моя епитимья средь осени, ниспосланной судьбой, и ниспошлют весну мне небеса. Твоя душа, краса моя, горька. В душе моей темно, моя краса, и не найти на свете светляка, который бы вот так издалека в железной клетке, мне сдавившей грудь, вдруг озарил, как ты, мой рок и путь. Моей судьбою стань, моею будь! Забьет в граните скаредном родник, и щедро хлынут струи, чтобы всласть уста мои, которыми приник к нему я, пили снова нашу страсть. Невеста! Стань опять моей судьбой. Ты слышишь, нареченная моя: отменится моя епитимья и снова мы обнимемся с тобой. VIII Кругом — тома. Вокруг — тома. Собранья счастья и печали. Смеялись те, кто их писали? Нет, горевали. И весьма. Кругом тома. Одни тома. В них сочинители смешали цикуту с медом… Прямо тьма томов в шкафу, томов в подвале. Полны томами закрома. Вон даже и на одеяле — тома… Тома… Сойти с ума, как много в них чужой печали! IX Живу, тенями окружен. Вон даже небо по-паучьи плетет мне паутину тучи… Живу, тенями окружен. Зачем, меня в разлуке муча, воспоминанья так живучи, зачем, разлукою сожжен, я все же лезу на рожон и вспоминаю, сколь певучи твои слова, княжна княжен? Живу, тенями окружен и погружен в паучьи тучи… X Спой, Пьеро, серенаду. Нынче время и место. Выслушает невеста лунную серенаду. Так, чтоб мороз по коже, спой свою серенаду той, что всего дороже, — большего и не надо. Облако — как звереныш. Звонко луна смеется. Только молчит Пьеро наш, канув на дно колодца. XI Где та, которую люблю? Я трезв, а словно во хмелю. Я жизнь о многом не молю: пускай лишь мне отдаст мою любимую! Я сумасшедший. Я фантаст. Пусть мне любимую отдаст. Я трезв, а словно во хмелю. Я жизнь о многом не молю: пускай лишь мне отдаст мою любимую… Где та, которую люблю? Верните мне мою — молю — любимую… XII Ах, эта музыка такая странная, такая, музыка, ты непривычная! Ты пахнешь, музыка, чужими странами, какофоничная, но гипнотичная! Ты пахнешь хижиной и караванами… Ты столь суровая и хаотичная, что словно ордами грозишь незваными… Скорей скрипучая ты, чем скрипичная. Ах, эта музыка столь экзотичная, что сквозь сумбурные ее искания своеобразная, своеобычная средневековая встает Испания. Ах, эта музыка такая странная, такая, музыка, ты непривычная, что смерть над будущей моею раною взмахнула — чувствую — косой фабричною. XIII Тебя воспевая, душою светлею, хотя никогда ты не станешь моею: тебя испугали глаза мои очень, бездумные очи, богемные ночи… Судьба лишь смеялась, обоих мороча, и в нашем романе одни многоточья… Тебя воспевая, душою светлею, хотя никогда ты не станешь моею, тебя испугали бездомные ночи, бездонные очи, богемные очи… XIV Любовь уходит, тенью тая. Я, зажимая сердце, плачу. Звучит мелодия простая к простому дождику в придачу. Любовь уходит, тенью тая… Ее казнил мой рок палачий, и мгла смыкается густая над ней, и я над нею плачу… Звучит мелодия простая к простому дождику в придачу. И, ничего не понимая, я просто плачу. Просто плачу. Ее казнил мой рок палачий. Что это значит? Я не знаю. Скользит мелодия сквозная сквозь душу, к дождику в придачу… Любовь уходит, тенью тая. Я, зажимая сердце, плачу! XV Горькое счастье, сладкая ложь. Встретились, видно, мы невзначай. Дрогнули губы. Шепчут: «Прощай, сердце отныне мне не тревожь!» Розы Багдада, райский Шанхай — все это только сладкая ложь. Встретились, видно, мы невзначай. Сердце отныне мне не тревожь. XVI Ну, обернись же! Слышишь ли? Сколь ни беспощадно наше родство, горькое счастье, нет ничего слаще, чем эта сладкая боль. Глупое сердце! Вырву его и подарю я — только позволь! Горькое счастье, нет ничего горше, чем эта сладкая боль! XVII Опять любовь от стен Багдада явилась тенью аромата, и сердце, встрепенувшись, радо забытой тени аромата. Но мне уже любви не надо: я звал давно ее когда-то! А сердце, встрепенувшись, радо забытой тени аромата… XVIII Сад. Поле. Полночь. Новолунье. В саду — скользящие виденья. Таинственное излученье. Кощунья темнота. Колдунья. Вещунья темнота. Виденья. Как опий темнота-ведунья, поскольку — полночь. Новолунье. Банальна ночь. И я банален. И сад банален вместе с полем. Я прозаичен и детален и притяженьем прозы болен. Я не взлечу, хотя и волен я воспарить, подобно луню, назло тоске и новолунью. Но нет, прощайте, наважденья, фантазии приобретенья! Таинственное излученье. Кощунья тишина. Колдунья. Вещунья тишина. Виденья. Сад. Поле. Полночь. Новолунье. XIX Затмение. Страдание. Пародия — повсюду на арене мироздания! Прелюдия любви? И тем не менее пародия. Страдание. Затмение. Ушла любовь, но та же все мелодия: затмение. Пародия. Страдание. Повсюду на подмостках мироздания затмение. Страдание. Пародия. Строчит поэт, забыв чревоугодие. Поэт готовит новое издание. Комедия. Затмение. Пародия. Затмение. Пародия. Страдание.

20

Рондель (рондо) — популярная в средневековой французской поэзии стихотворная форма, в которой многократно повторяется одна из первых строк.

21

Аннабель (Эннабел) Ли, Улялюм (Юлалюм) — персонажи одноименных стихотворений Эдгара По, олицетворяющие тему трагической утраты возлюбленной.

Рифмы

("Любимая! Прильни устами...")

Любимая! Прильни устами к моим устам — и пусть, в объятьях прозревая, пламя спалит слепую грусть. Любимая! Очами тайны до дна пронзи мою печаль, скажи глазами, что случайна нас разделяющая даль. Любовь моя! Возникни рядом и не растай опять вдали, и, охватив горящим взглядом, зеленым пламенем спали. И, на лицо вернув с изнанки все вывернувшиеся дни, взгляни — и жизнь в мои останки, зеленоокая, вдохни!