Под знаком Льва
вернуться

де Грейфф Леон
Шрифт:

Adagietto [47]

Полночь прорезав злой полосою, то прямо дорога идет, то зигзагом. Умыта дорога холодной росою… По этой дороге размеренным шагом движется смерть, потрясая косою. Смерть приближается. Словно на блюде, нож преподносит песни смертельной. И засыпают звери и люди, слушая этот напев колыбельный. Смерть на пороге. Что нам досталось — выдох ли скорбный? Радостный вздох ли? Но утихает в сердце усталость. Губы смеются. Слезы просохли. Вещая песня. Ею расколот миг наш последний. О благостыня призрачных снов, одевающих в холод! Сладкий напев, растворяющий в стыни! Разве иначе примерю одежды твои, безысходность цвета надежды! Смерть наступает. Ее наступленье цвета внезапно пришедшей удачи. И, покоряясь приступу лени, мы рассмеемся, а не заплачем… Цвета удачи сладкая слабость тьмы, подступившей к самому горлу… В эту минуту слабая сладость крылья над сердцем вдруг распростерла. Танец кончины, пляска смятенья, чувственный трепет той круговерти, где Саломея призрачной тенью пляшет над нами пляскою смерти. Пляшет, взыскуя нашего горла… Пламя надежды крылья простерло! Полночь прорезав злой полосою, то прямо дорога идет, то зигзагом… По этой дороге размеренным шагом Движется смерть, потрясая косою…

47

Адажиетто, разновидность небыстрого темпа (ит.)

Сомнительная поэма о хмельном хугларе

Фрагменты

Прелюдия (lento) [48] Mais ou sont les neiges d’antan? Francois Villon [49] Хмельной хуглар, хулиган еретический! Вот он: он пишет стихи химерически, хулиганически неметрически! Нагло бредет себе эгоцентрически, нагло бормочет под нос экзотически нетипические, не иначе, стихотворенья… Вот потеха! «Эй вы, в партере! Ну-ка, тихо! Идет поэт, смеясь и плача!» Скерцо (serioso) [50] Да, он лунатик. Он влюблен в луну. Но разве пристрастие к луне подобно язве и шаг к луне — уже к безумью шаг? А как же Сирано де Бержерак? [51] да и потом… Трио Полночное светило! Стихами По тебя ль не освятила поэзия? И проза не в разлуке с тобою: сам Сервантес сухорукий тебе обязан Пансой и Киханой… Ну, а Фальстаф? Отелло бездыханный? А Лир, а Макбет? Ричард Третий? Яго? Офелия? Корделия? За благо тебя считали Китс и даже Шелли. Ну, а Лафорг с Бодлером? Неужели Рембо с Верленом и Корбьер в придачу в счет не идут и ничего не значат? Ну, а лунатик, пьяница из пьяниц, Рубен Дарио, никарагуанец? Скерцо (serioso) Да разве ж луна, без которой ни шагу все те, кто сжимает перо или флягу, Да разве ж луна… Сирано и Верлен! Не сыщется лунному свету замен! О светоч великих поэтов и малых, возвышенных помыслов, замыслов шалых, прославленный в мощных шедеврах титанов и в жидких, но честных стихах графоманов! Интерлюдия Хмельной хуглар, хулиган еретический! Вот он, перед вами: он пишет стихи химерические, хулиганически неметрические! Он весь какой-то ассиметрический и даже в чем-то нигилистический. Не то чтоб развязный, но больно несвязный. Нагло бредет себе, понимаете ли, эгоцентрически, нагло бормочет под нос экзотические и нетипические, не иначе, свои стихотворенья… Вот потеха! «Эй вы, в партере! Ну-ка, тихо! Идет поэт, смеясь и плача!»

48

Медленно (ит.).

49

Но где ты, прошлогодний снег? Франсуа Вийон (фр.). Ф. Вийон (1431 или 1432—?) — французский поэт.

50

Серьезно (ит.). В этом подзаголовке содержится типичное для Л. де Грейффа противоречие, так как скерцо — шутливая, легкая музыкальная пьеса.

51

Сирано де Бержерак С. (1619—1655) — французский писатель. Очевидно, имеется в виду его роман «Иной Свет, или Государства и империи луны».

Схема элегической мелодии до минор для квартета

Фрагменты Прелюдия (grave quasi quieto) [52] В спальне. В тишине, в одиночестве, в полумраке, где все приноровлено к мечте и сновиденьям. В безмолвии спальни, отягощенном странной тревогой, беззвучная боль перехлестывала через край, и сердце трепетало, трепетало и билось сломанными крыльями, отбивая похоронный марш на своем пробитом барабане — как некогда выразился Шарль Бодлер. Обессиленное сердце, одинокое, разлученное со своим двойником, раздавленное обломками надежд. В спальне. В тишине, в одиночестве, в полумраке спальни где все приноровлено к мечте и сновиденьям.. В спальне. В разлуке со своим двойником! Molto lento [53] Хохочет в глаза мне, застенчиво-нагло хохочет в глаза мне разлука. Хохочет и воет все вкрадчивей, сентиментальнее и погребальней. Такая вот штука: хохочет в глаза мне разлука — в безмолвии, в сумраке и в одиночестве спальни. Хохочет и воет, как будто степная волчица, как будто волчица в степи, где ни жаркое пламя костра не пылает, ни тройка не мчится… Ну что же, бывает. Хохочет в глаза мне — хохочет, рыдаючи все романтичней, и сомнамбуличней, и погребальней, хохочет и воет разлука — в безмолвии, в сумраке и в одиночестве спальни, в которой ни всхлипа, ни вздоха, ни стука, ни звука — разлука! Разлом и разлука. Виски проломившая мука. Кромешность моей одинокости и безнадежность. И память, живая в своей живодерской жестокости. Разлом и разлука. И мертвенная невозможность. Убийственная невозможность. Все прочее — тонкости. Все радостней, все погребальней хихикая, воя, скрипичные струны визжат, уже нас не двое. Аморфные тени струятся по складкам гардины и тихо бормочут: вы в горе — и то не едины. И тень, осьминого слоясь по изгибам гардины, бормочет: как много в себя вы вобрали нелепой гордыни. Нелепые тени, спокойные, невозмутимо-бесстрастные тени и боль в глубине вслепую раскрытой страницы, и глупое сердце трепещет, как листья растений, трепещет, как крылья о землю разбившейся птицы. Скерцо (ironico ma non tanto) [54] Спокойные тени, и тайна вслепую раскрытой страницы, и глупое сердце трепещет, как листья растений, как бедные крылья о землю разбившейся птицы… Хохочут арпеджио горе-сарказма. Хорошая мина, плохая игра. И щиплет извилины смех пиццикато, и рифма — как спазма, и — стихохандра. Хохочут арпеджио горе-сарказма, смеются извилины горю назло. И тренькают тремоло [55] в муках маразма, и нота фальшивого энтузиазма бормочет, морочит мне голову, хочет насквозь пробурить меня, словно сверло. Хохочет и воет все вкрадчивей, сентиментальнее и погребальней разлука. В безмолвии, в сумраке и в одиночестве спальни — ни всхлипа, ни вздоха, ни стука, ни звука! — разлука! И память, живая в своей живодерской жестокости. разлом и разлука. Все прочее — тонкости! Все вкрадчивей, сентиментальнее и погребальней виски проломившая мука. Разлука! Разлука в безмолвии, в сумраке и в одиночестве спальни! Рыдают арпеджио крови и лимфы, и смех на устах застывает, как нимфы, оказавшиеся около логова хохочущего козлоногого! И смех остывает на устах обессиленно, как солнечный свет, застигнутый хохотом полуночного филина! Хохочут арпеджио горе-сарказма, и феи фальшивого энтузиазма, и феи иллюзий, достойные рая (о, где Леонардо и где Гирландайо? [56] ). И феи мечты и трепещущих линий… (О, где Леонардо и где ты, Челлини? [57] ) О феи-невежды нелепой надежды, о нимфы иллюзий и энтузиазма… Хохочут арпеджио горе-сарказма, и струны визжат бестолково и резко, хохочет и воет стаккато гротеска: хорошая мина, плохая игра. Кривляние мима и — стихохандра. Нелепые тени, спокойные тени, спокойные, невозмутимо-бесстрастные тени, и боль в глубине нераскрытой страницы, и глупое сердце, как листья растений, трепещет и бьется разбившейся птицей. Финал (grave quasi quieto) В спальне. В тишине, в одиночестве, в полумраке спальни, где все приноровлено к мечте и сновиденьям. В спальне, в тишине, отягощенной странной тревогой, беззвучная боль переливалась через край, и сердце трепетало и билось сломанными крыльями, выстукивая похоронный марш на своем пробитом барабане — как некогда выразился Шарль Бодлер. В безмолвии спальни, отягощенном тревогой и бредом беззвучной боли, трепетало и билось сломанными крыльями обессиленное сердце, разлученное со своим двойником, раздавленное обломками рухнувших надежд. В спальне. В тишине, в одиночестве, в сумраке спальни, где все приноровлено… Одинокое сердце! И открытое море распахнутой раны! Хохочет, хохочет и воет, как будто степная волчица, как будто волчица в степи, где ни жаркое пламя костра не пылает, ни тройка не мчится… Ну что же, бывает. Хохочет, рыдаючи все романтичнее и погребальней, кромешность моей одинокости в сумраке спальни! И смерть, и смерть, и смерть, и смерть крылом качает поделом над ледяным челом моим усталым… Над зряшной жизнью, где виновен я во всем — в большом и в самом малом!..

52

Торжественно, почти спокойно (ит.).

53

Очень медленно (ит.).

54

Иронично, но не слишком (ит.).

55

Тремоло — быстрое повторение одного или нескольких звуков.

56

Гирландайо Доменико (1449—1494) — флорентийский живописец.

57

Челлини Бенвенуто (1500—1571) — итальянский скульптор.

Песнопения

1 Я начинаю новую песню. Песню простую. Песню прозрачную, без ухищрений ясную песню. Без ухищрений мы веселимся или тоскуем. Без ухищрений нас прибирает рай или бездна. Пусть эта песня станет подобна чистой печали. Пусть моя песня будет немою, ибо нелепо старому сердцу петь о заре и начале, рыская взглядом по горизонту жадно и слепо. Новую песню я начинаю, жертвуя старой. Песню преданий, песню скитаний, песню тумана. Пусть в этой песне не громыхают лихо фанфары. Пусть позабудет новая песня бой барабана. песни Востока, южные песни, с вами не скоро встречусь я снова. Это желанье перегорело. Не по душе мне тихие песни из Эльсинора. [58] Песни, что пели в лодках норманны или карелы. Я начинаю новую песню, песню простую. Я позабуду, тропики, ваши праздные будни: пышную сельву, серенький город… Вас мне не надо, душные ночи, добрые ветры, злые полудни, жаркие споры, шумные реки и водопады. Я начинаю новую песню. Песню, в которой слов будто нету: только значенье, только звучанье. Песню, в которой весла и парус — вместо мотора. Песню-химеру. Песню-легенду. Песню-преданье. В хрупких спиралях раковин влажных прячась от слуха, голос пучины, ты безыскусен тоже, наверно. Но и в пучине все ж различает чуткое ухо песню рыбачью — возле причала или в таверне. Сделаю песню болью своею, солью своею. Песню простую — проще, чем волны около рифа. Песню, в которой сходятся разом все одиссеи. Песню, что станет лодкой норманна, парусом скифа! II Ни звука, ни звука, ни звука — лишь неба сожженного мука. Лишь солнца разбухшего бука, и скука, и скука, и скука. Нит-че-во! [59] Возводит жара постепенно полудня тюремные стены, и в центре вселенского плена пылает зенит, как полено. Черт возь-ми! Тоска и скучища. Затишье. Электроразрядные мыши скользят по извилинам крыши сознанья… Но это излишне. Нит-че-во! О где вы, любимые звуки? песни веселья и муки? Где ваши вокальные трюки, тирольцы и башибузуки, казаки? Я, с вами в разлуке, помру от тоски и от скуки. Черт возь-ми! О черт возьми! Ну и страна! Затишье. Тихость. Тишь одна. Лишь монотонная струна реки, что даже не видна, и всхлипы ветра… Тишина. Вот го-ре-то! Мечты закрылись на ремонт. Вы представляете? Ай дон'т. [60] Лишь скука, словно мастодонт, утюжит ржавый горизонт. Не бо-лее. Не более… Как одиноко и как это, право, жестоко, беспримесно и однобоко! В нас вперилось солнце, как око, но много ли с этого прока? Ни-ско-леч-ки! Закат. Дело близится к ночи. Уже небеса в многоточьях Плеяд, Орионов и прочих созвездий… Но мне, между прочим, еще тос-кли-вее! Созвездия Лиры, Персея… В бесплодных усильях потея, порхаю в глухой темноте я, как жалкая тень Прометея, и жалую, жалю, жалею… И что же? Есть прок? Ну, ни-ско-леч-ки! III Я трубадурить бы и рад. Но что такое трубадур? По милости глупцов и дур он — фокусник и акробат, канатоходец, гистрион, паяц он, клоун, шут, буффон… Взлетает высоко Икар, но падает на тротуар. Нас отравило на корню дыханье жабы. На крови замешен даже ритм любви, и разве эту западню я трубадурством отменю, когда кровав, как душегуб, и поцелуй любимых губ? Взлетевший в небеса Икар падет на грязный тротуар. Отвергнутая высотой, мечта падет в навоз и гной, и вавилонский столп падет, едва упрется в небосвод. Любовь? Но длится только миг счастливой страсти краткий крик, к тому же даже ритм любви замешен тоже на крови. Быть может, мысли? Высока ты, мысль, вначале, но потом бесплотных мыслей облака бесплодным рушатся дождем, и поцелуй любимых губ безжалостен, как душегуб. Поэтому не тронь струну, а, предпочтя ей тишину, безмолвной музыкой пиши все песни мысли и души. Умолкни, бывший балагур, немее мима стань стократ, жонглер и клоун, акробат, канатоходец-трубадур!

58

Эльсинор (Хельсингёр) — город в Дании (на острове Зеландия), в замке которого происходит действие трагедии У. Шекспира «Гамлет».

59

В оригинале — nitchevo.

60

Я — нет (англ.).

Прозаические напевы

Фрагмент Под небом, где в разрыве облаков то синь мелькнет, то лучик позолоты, — кишенье обездоленных племен: невольники копаются. Илоты. Людское море. Дюны голых тел грызут гранитный грунт осатанело, и вместо жемчуга сверкает пот у них на бронзе тела. Крошится гулкий камень. Тяжко бьют кирка и лом, прокладывая русло, где заструится паровозный дым и две стальных реки пролягут грузно. Людское море. Дюны голых тел грызут гранитный грунт осатанело. С холма топограф смотрит в нивелир, как в окуляр артиллерийского прицела. И, в жизнь сойдя с неписаных страниц свирепого ковбойского устава, в сомбреро, в джинсах жирный инженер на них бинокль, как пулемет, наставил. С ног на голову все перевернув и опрокинувши пейзаж привычный, глядит прогресса злое божество сквозь призму линзы тахеометричной. Под небом, где в разрывах облаков то синь мелькнет, то лучик позолоты, кишит скопленье нынешних рабов. В гранитный грунт вгрызаются илоты.

Другие напевы

I Она — не глаза, а пламя, она — не уста, а пламя. И в памяти, словно в раме, останется это имя. Я душу оставил с ними — с очами ее, с устами. Все прочее — так! Случайность. Куда я плыву? Не знаю. На розе ветров качаясь, ладья моя расписная в банальность, в гиперболичность мою увлекает личность. Она — не руки, а длани. Не длани даже — две лани. О, Сад моего Желанья, о, Сад Наслаждений… Длани, ласковые, как лани! Все прочее — прах и ветер. Все пепел и пустоцветье. Заветнее нет на свете, наверное, ничего. В насмешку я похоронно спою своему Харону: мол, знай мое удальство! Но где же она? Ответьте! Все прочее — пустоцветье. Пой песню, моя струна! А песню подхватит ветер… На этом, на том ли свете вернется ко мне она! II Чтобы это изречь, эмоций предостаточно, но мало оказывается самого главного: стихотворного пустословия. Все кристально просто в своей прозрачности: под силу клавишам клавицимбала, по зубам белозубому роялю, где родятся родниковые аккорды шопеновской баллады или пьесы Шумана ли, Мусоргского, Шубертова экспромта, бетховенского анданте или адажио, или Баховой фуги, нежной прелюдии Дебюсси — но только все это не по зубам рассудочной прозе. Чтобы это изречь, эмоций предостаточно, но мало оказывается самого главного: стихотворного пустословия. Чтобы это изречь… Изречь? Но зачем и какого черта? Мои глаза прочли эту поэму, и уши мои услышали эту музыку… Пусть же останется неизреченным то, что не по зубам рассудочной прозе! III Подите к черту! Я непробиваем. Ты сердишься, читатель? И пускай! Меня перевоспитывать не надо. Не нравлюсь я? Другого почитай. Я страсть как непривычен? Я не моден? Но это ли не рай и благодать! Когда грейффизм войдет однажды в моду, де Грейфф начнет прозрачнее писать. Да, я безбожно смутен и нечеток. Да, я расплывчат, словно светотень. Но мой туман сродни ночному мраку, в котором вызревает юный день. Меня перевоспитывать не надо: ведь я мудрее змия, почитай. Но если мудрый гад тебя пугает, то лучше земноводных почитай. IV Нелепое сердце в пучине абсурда, у бреда во власти, во власти крылатой возвышенной боли и низменной страсти. И радость, и смех — за какими горами все это осталось? Насуплены брови, тоска и отрыжка, изжога, усталость. Как реяла в небе веселая песня! Веселый сарказм накрывал с головою, и пьяные ягоды губ опьяняли, и вот под луною по-волчьи я вою. Нелепое сердце в пучине абсурда, у бреда во власти, во власти крылатой возвышенной боли и низменной страсти. V Ne dites pas: la vie etc. etc. ]еап Moreas [61] Пыжась от счастья, восторгом взрываясь, одни восклицали: «Экая радость!» Я же испортил им разговор: все, мол, сплошная ересь и вздор. Другие искали во мне участья. Кричали: «Господи! Что за несчастье!» Но я испортил и им разговор: все, мол, сплошная глупость и вздор. Одни живут пустой Мечтой, Другие ищут в мелком вздоре горе. Я же, как из пагоды вездесущий Будда, — и цветы и ягоды прозреваю всюду. Вездесущ, как ветер и как ревизор, вижу: все на свете бредни, чушь и вздор.

61

Не говорите: жизнь и так далее. Жан Мореас (фр.). Ж. Мореас (1856—1910) — французский поэт.

Сонатина в тональности ля бемоль

Смуглая ночь Он пел. Он пел, но никто на свете не внял его песнопенью. Сплетались певчие нити, с полночной сливаясь тенью: и нити звенящей бронзы, тоски его смертной нити, и нити поющей крови, и нити его наитья, и шелковые волокна смятенных его мечтаний, свивавшиеся в аккорды в органной его гортани. Под рыжими волосами работали струны мозга, а полночь смыкала створки своей тишины промозглой, а полночь угрюмой лапой, причудливой, как лекало, его воспаленный череп голубила и ласкала. Он пел. Но никто не слышал его небывалой песни. В ней не было ни надрыва, ни проповеди, ни спеси, — лишь истинное звучанье, чистейшее, как молчанье. Звучанье влюбленной гуслы? [62] Гитара в руках цыгана? Пастушья свирель? Дыханье восторженного органа? Не магия ли оркестра, где каждый мотив на месте и слышен тебе отдельно и все же со всеми вместе? Напев его был подобен музыке запредельной или речитативу судороги смертельной. Так пыточная пылает болью во тьме кромешной. «Любимое — убиваем» [63] , — промолвил нам Голос Грешный. Он пел. Но никто на свете не внял его песнопенью. Не вняли ни лес, ни полночь глухому его хрипенью. Да разве могли деревья услышать его и слушать? У них ведь, как у двуногих, корой зарастают уши. Он мог бы пронять их криком, как делает племя певчих, он мог бы визгливой нотой дробиться к ним и допечь их, но он ведь поет так тихо и даже порою — молча, неправильно, непривычно, чудно и неправомочно, услышат ли в небе звезды, безжалостно полночь жаля, как черная мгла рыдает во чреве его рояля? услышит ли ночь, ломаясь по трещинам мощных молний, сквозь грохот, и хруст, и скрежет звучанье его бемолей? Услышит ли, лунатичной и пьяной луной облитый, лоснящийся лес напевы кромешной его молитвы? Услышишь ли ты, чьи очи темны, как полночный ветер? Ни полночь, ни лес, ни травы, ни ты — и никто на свете! Он пел. Но себя не слышал и сам себе не ответил.

62

Гусла (гусле) — смычковый одно- и двухструнный музыкальный инструмент в форме гитары.

63

Здесь содержится реминисценция строки из поэмы О. Уайльда «Баллада Редингской тюрьмы».

Сонатина ре минор

Замедленно сеется дождь по низине. На летнюю сельву дождь сеется зимний. Льняная завеса вдоль мокрой долины. Медлительный ливень, протяжный и длинный. Растрепан тростник водянистой трепальней, растрепаны листья взлохмаченной пальмы, и в горле у речек — разбухшие комли. Рыдают о чем ли, тоскуют о ком ли, дымясь над землею, туманы печали? Чьи пальцы нажали на нервы рояля? На мягкие клавиши вкрадчивой грусти? Адажио ленто дождем в захолустье скользнуло, как лента, на листья и гравий, — адажио ленто, нон танто, пьюграве, [64] соната бог весть из чьего реквизита, в ключе си бемоль, ну, а кто композитор? Чьи пальцы нажали на нервы рояля? Адажио ленто, как память печали, налево — дожди и туманы — направо. Адажио ленто, адажио граве! Замедленно сеется дождь по низине. На жаркую зелень дождь сеется зимний, на заросли вереска, на луговину… Труба водостока хрипит горловиной, и стонет стекло от его перестука, и скука скулит, как побитая сука- Льняная завеса вдоль мокрой долины. Медлительный ливень, протяжный и длинный. Корявые корни У паводка в горле. Сотлели мечты, и желанья прогоркли. И ржавчиной рыжей проникнула влага в железо амбиций и в бицепс зигзага. Соната бог весть из чьего реквизита; в ключе си бемоль, ну, а кто композитор? Чьи пальцы нажали на нервы рояля? Мелодия ливня, подобная дыму, твердит, что я снова увижусь с любимой. Чьи пальцы нажали на нервы печали? Льняная завеса вдоль мокрой долины. Медлительный ливень, протяжный и длинный.

64

Нон танто — не слишком; пью граве — более торжественно (ит.).