— Ты хоть понимаешь, что они в любую минуту могут прийти сюда с ордером на твой арест?

Знаю ли я, что такое главный подозреваемый?

Понимаю ли я, как это будет смотреться со стороны, если у меня вдруг найдут эту книгу?

Я по-прежнему сижу в кровати, ем тост без масла и овсяную кашу без сахара. Я потягиваюсь и говорю: забей. Расслабься. Книгу прислали по почте.

Агент отвечает, что это не самый убедительный аргумент.

Он имеет в виду, что не исключена и такая возможность, что я сам послал себе эту книгу. ДСС — это как памятный сувенир о моей прежней жизни. Пусть у меня и теперь жизнь не сахар, со всеми лекарствами, плотным расписанием и полным отсутствии личной жизни, в том смысле, что я всегда на виду, это все равно лучше, чем изо дня в день чистить чужие уборные. Не то чтобы я раньше ничего не крал. Еще один верный способ воровать в магазинах — отодрать с вещи ценник. Лучше всего это делать в крупных универмагах, где много разных отделов. Выбираешь перчатки, зонт или шляпу, отдираешь ценник и относишь вещь в бюро находок. Тебе даже не нужно выносить ее из магазина.

Если потом выясняется, что это был товар из магазина, вещь возвращают обратно в торговый зал.

Но, как правило, вещь отправляется в ящик для потерянных вещей, и если в течение месяца у нее не объявится хозяин, она — твоя.

А поскольку никто ее не терял, то никто и не станет ее искать.

В бюро находок в больших магазинах, понятное дело, работают отнюдь не гении.

Агент говорит:

— Ты знаешь, что такое отмывание денег?

Скорее всего тут то же самое. Как будто я убил психолога, а потом послал себе книгу по почте. Отмыл ее, образно выражаясь. Как будто я послал себе книгу, чтобы изображать святую невинность, валяясь в постели почти до полудня, опираться спиной на дорогие подушки, поглощать свой питательный завтрак и тайно злорадствовать, вспоминая о своем преступлении.

Мысль об отмывке вгоняет меня в ностальгию. Я вдруг понимаю, что скучаю по звуку одежды с застежками-молниями, которая медленно крутится в барабане сушилки.

Здесь, в гостиничном номере, даже особенно думать не надо, чтобы найти мотив. Психолог вела записи, у нее было досье на каждого из подопечных, в том числе — и на меня. Эксгибициониста, педофила, магазинного вора.

Агент спрашивает у меня: представляю ли я себе, как проходит дознание в ФБР?

Он спрашивает у меня: неужели я и вправду считаю, что в полиции работают одни идиоты?

— Предположим, что ты не убийца, — говорит агент. — Ты знаешь, кто прислал книгу? Есть какие-нибудь догадки? Кто может тебя так подставить? Не знаешь?

Может быть, знаю. Наверное, знаю. Да.

Агент считает, что это кто-нибудь из конкурирующих религий, из завистливых конкурентов. Кто-нибудь из католиков, или баптистов, или даосов, или иудеев, или англиканцев.

Это мой брат, говорю я агенту. У меня есть старший брат, который, возможно, все еще жив, и мне вовсе не трудно представить себе, как Адам Бренсон убивает оставшихся братьев и сестер из Церкви Истинной Веры так, чтобы это смотрелось как самоубийство. Психолог выполняла за меня мою работу. Вовсе не трудно представить, как она угодила в ловушку, предназначавшуюся для меня — для того, чтобы меня убить, — бутылочка со смесью нашатырного спирта и хлорного отбеливателя, что дожидалась меня под раковиной: чтобы я отвинтил крышечку, вдохнул пары и упал замертво.

Книга падает из рук агента и приземляется, раскрывшись, на ковер. Агент хватается за голову. Он говорит:

— Матерь Божья. — Он говорит: — Я правильно понял, что у тебя есть брат, который все еще жив? Нет, только не это.

Может быть, говорю. Не исключено, что да. Я его видел в автобусе. Как-то раз. Недели за две до смерти психолога.

Агент таращится на меня, а я сижу у себя в кровати весь обсыпанный крошками от тоста, и он говорит:

— Нет. Никого ты не видел.

Его зовут Адам Бренсон.

Агент качает головой:

— Нет.

Адам звонил мне домой и грозился убить.

Агент говорит:

— Никто не грозился тебя убить.

Нет, он грозился. Адам Бренсон разъезжает по всей стране, убивает оставшихся членов общины, то ли чтобы отправить нас всех на Небо, то ли чтобы явить миру нерушимое единство Церкви Истинной Веры, то ли чтобы отомстить тому человеку, который натравил власти на церковь своим анонимным звонком насчет миссионеров труда, я не знаю.

Агент спрашивает:

— Ты понимаешь значение фразы «негативная реакция публики»?

Агент спрашивает:

— Ты понимаешь, чего будет стоить твоя карьера, если люди узнают, что ты — не единственный уцелевший из легендарного культа смертников Церкви Истинной Веры?

Агент спрашивает:

— А что, если этого твоего брата арестуют, и он расскажет всю правду о вашей церкви? Наши авторы так хорошо потрудились над твоей автобиографией, и все это пойдет коту под хвост.

Агент спрашивает:

— И что тогда?

Я не знаю.

— Тогда ты превратишься в ничто, — говорит он.

— Станешь просто еще одним знаменитым лжецом, — говорит он.

— И все тебя возненавидят. Весь мир, — говорит он.

Он орет на меня:

— Ты знаешь, какой дают срок за публичную мистификацию? За мошенничество в особо крупных размерах? За искажение фактов? За обманную рекламу? За клевету?

Он наклоняется надо мной и шепчет:

— Ты хоть понимаешь, что это такое — тюрьма? Или тебе объяснить? Так вот, Содом и Гоморра по сравнению с тюрьмой — это Миннеаполис и Сан-Паулу.