Помыкевичева. Делай, как знаешь, Дзуня. Я верю глубоко в святость и необычность твоих чувств...

хотя и беспокоит меня это белье... (Лесе.) Панна Леся, если вы способны постигнуть всю красоту и величие человеческой души, то вы должны молиться на этого человека.

Леся. Я молюсь, милостивая пани. Я давно уже, очень давно молюсь — так горячо, как никто другой...

Помыкевичева. Вы немного самоуверенны, детка. (Выходит в столовую.)

Дзуня. Ну, что это, Леся?

Леся. Это молитва...

Дзуня. А ты забыла, что кто-нибудь может войти... Леся, могут войти!..

Леся. Войти?.. Этого, этого никто не должен видеть. (Встает.)

За что это? За что это, пане Дзуня?

Дзуня. За красоту твою, за любовь...

Леся. За любовь...

Дзуня. За красоту твоей любви...

Леся. Пане Дзуня, мне хочется уйти отсюда. Я пойду, пожалуй, домой!

Дзуня. Вас кто-нибудь оскорбил?

Леся. Нет, нет, я хочу уйти, потому что вот здесь в груди полно счастья, я хочу его сохранить, чтобы оно было только со мной, чтобы не затерялось где-нибудь по углам, а здесь по углам я видела паутину —: густая страшная паутина... Я уйду Отсюда сейчас...

Дзуня. Иди, Леся, оставь меня здесь и спи спокойно, все равно ты не услышишь, как плачет мое сердце...

Леся. Я останусь. Это ведь была только прихоть, обычная прихоть. Не правда ли, пане Дзуня?

Дзуня. Как я люблю тебя, мое дитятко родное...

Леся. Я остаюсь, я не растеряю своей радости, при вас я не буду бояться.

Дзуня. Неужели ты боишься чего-нибудь, Леся?

Леся. Нет, только отец Румега что-то... Пане Дзуня, чего он хочет от меня?

Дзуня. Доброго слова... и сердца, Леся.

Леся. И больше ничего?

Дзуня. Я ведь сказал — доброго сердца... А разве этого ему недостаточно?

Леся. Пане Дзуня, мне меценат говорил, будто бы отец Румега хочет...

Дзуня. У него самые лучшие намерения, Лесичка. И... Я горячо желал бы, чтобы и ты была с ним любезна...

Леся. Если так, то пусть же отец Румега станет моим отцом...

Из столовой доносятся аплодисменты и крики «браво».

Дзуня. Скажи, Лесичка, дорогая, нашим, нашим отцом!

Входит отец Румега с бутылкой и двумя бокалами.

Румега. Ну, что же ты, доченька моя, убежала от меня?

Дзуня. Панна Леся, отче, хотела только поверить мне одну тайну.

Румега. Вот интересно, какую это тайну хотела вам Лесичка поведать.

Дзуня. Что уважаемый сосед по столу очаровал ее; да она еще ребенком мечтала иметь такого отца.

Румега. И будет, непременно будет его иметь, пусть только доченька выпьет со мной за свое здоровье!

Дзуня. Такая трогательная, почти семейная сцена, где третий свидетель — лишний. Извините, господа! (Уходит.)

Леся. Пане Дзу...

Румега. Пускай себе идет, ну, зачем он нам. Мы сами по себе. Выпьем, Леся. (Наливает.) За твое здоровье, миленькая!

Леся. За ваше здоровье, отче.

Румега. Не отче, Леся, а — папенька.

Леся. Папенька... (Пьет.)

Из столовой слышен громкий, взволнованный голос: «Позвольте мне в этот час поднять тост во славу родной интеллигенции, самых верных и наилучших сынов народа, которые, подобно античным героям, с глубо­ким патриотизмом и самопожертвованием мучеников святой католической церкви отдают всю свою жизнь Украине, а если понадобится, то за нее пойдут и деды и внуки на смерть и на муки!» Аплодисменты, браво, да здравствует и т. д.

Помыкевич. Ч-ч-черт!

Румега. Вы, меценат...

Помыкевич. Я говорю, что мрач-ч-чная судьба ждет теперь тех, кто станет нам поперек дороги.

Румега, Меценат! Вы... вы... неужели вы думаете, что больной человек, к тому же священник, депутат...

Помыкевич. Я, отче, имел в виду наших врагов.

Румега. А вы в другой раз лучше сразу говорите, кого имеете в виду.

Помыкевич. Неужели, отче, у вас есть какие-либо основания быть сегодня в плохом настроении. Не правда ли, панна Леся?