Лука. Знаю... А твоих... нашли?

Параска. Семен Негрич нашел. В лесу возле Лоз. Нашел и похоронил. А сам потом бежал к партизанам.

Лука. Семен Негрич?.. Странно.

Параска. Почему... странно?

Лука. Ты плохо соображаешь, Параска. Ты еще маленькая.

Параска. Нет, я уже большая. Мне скоро пятнадцать. Я вот, например, понимаю, что вы... любите мою маму.

Лука (сжав ее больную руку). Молчи.

Параска. Ой, больно!

Лука. Больше мне об этом ни слова!

Параска. Я буду молчать. (Подняв руку для клятвы.) Клянусь!

Лука (опустив ее руку). Ты просто дурочка.

Параска (после паузы). Значит, вы думаете, что Семен...

Лука. Тебе виднее. Смотри. (Засучив рукав рубашки.) Это еще с той памятной ночи. След от полицейской пули.

Параска. Ах! Значит, и вы тоже шли тогда через горы раненый? Шли, и кровь капала из вашей руки? Это вас ранили за то, что вы хотели помочь нам? Да?

Дед. (Поцеловав рукав сорочки Луки, выбегает из хаты, чуть- чуть не сбив с ног деда Штефана.)

Штефан (заметив Луку, взволнованно). Идут... Идут...

Лука (испуганно). Кто?

Штефан. Они. Сеятели. Колхозники. Послушай.

На мою землю, на мое поле идут! С музыкой идут. С коломыйка ми. Как на свадьбу... Пшеницу сеять. Где это видано? (При­слушивается.)

Лука. Да, идут. (Положив руку на плечо Штефана.) Кре­питесь, дед!

Штефан. Уж не под силу мне все это, Лука! Давно выгоре­ло мое сердце.

Лука. Неправда. Теперь оно бьется еще сильнее. (Пауза.) Так же, как и мое.

Штефан (заглядывая Луке в глаза). Лука, ты столько лет учился во Львове, ты в свете бывал. Быть может, ты привез оттуда добрые вести? Скажи: чего мы дождемся с тобой, Лука?

Лука. Я не знаю, дед, чего мы еще дождемся. Я знаю толь­ко, чего я хочу дождаться...

Штефан. Они же... Они, нищие, тоже хотят добиться своего. Слышишь, как наигрывают?.. На скрипке... на цимбалах... да еще на бубне, как тот Грицько в песне «В гору иде, шумить, бубнить, що на великим щасти...»

Лука. Бывает, дед, и на похоронах играют.

Штефан. А я уже не знаю, Лука, кого это хоронят?

Лука (подходит к дверям, опирается о косяк и смотрит вдаль). Вы еще узнаете, дед, вы еще увидите. Большая игра только начинается. И не в одном нашем селе...

Штефан. Должно быть, перешли уже мостик.

Лука. Боже! Там, возможно, Варвара... Дед... (Озираясь, тихо.) Тогда, в сорок первом, я запрятал под стреху вашего овина автомат, тот, с заставы. Он еще там?

Штефан. Ты что, сдурел? Стрелять в них хочешь?

Лука. В них? Теперь — нет, я не сошел с ума, дед... Хотя, может, и лишусь рассудка, если... Где автомат, дед?

Штефан (отойдя от него и глядя в противоположную сто­рону, тихо). Сегодня хата не моя и овин не мой. Все, что мог, зарыл в землю. Лишь она, единственная, умеет молчать.

Лука (подходя к нему). Дедушка, у меня есть кое-что смертоносное, но оно малого калибра. Мне автомат нужен, как воздух. Дай мне его, дедушка.

Штефан (мрачно). Вот смеркнется, тогда выкопаешь его себе... А раньше нельзя.

Лука. Ах, черт! Что же мне делать?

На крыльцо поднимается отец Юлиан, сорокалетний мужчина, выше среднего роста, с худым, бледным, старательно выбритым лицом, окаменелые черты которого не проявляют ни печали, ни радости. Лишь изборожденный морщинами лоб и задумчивые глаза говорят о том, что страсти не чужды этому человеку. Коротко подстриженные волосы по­крыты на висках сединой. Движения отца Юлиана спокойные и плавные. Волнуясь, он достает из кармана белоснежный носовой платок и вытирает лоб. Говорит тихо, но выразительно. Ходит почти неслышной походкой, и потому, быть может, кажется, что он появляется неожиданно и также внезапно исчезает, как бы сливаясь с фоном. На нем — старая, но доброт­ная сутана, плотно облегающая его фигуру, черная мягкая шляпа с гори­зонтальными полями. Из-под сутаны выглядывает глухой черный во­ротничок с твердым белым подворотничком.

Отец Юлиан. Слава Иисусу Христу!

Штефан (нерешительно). Слава во веки!

Отец Юлиан. Я вам не помешал?

Лука. Нет.

Отец Юлиан (Луке). Параска передала мне просьбу вашей бабушки.

Штефан. И вас моя старая замучит, отче. Уже семнадцать раз за этот месяц вы исповедовали и причащали ее, а сегодня снова мир стал ей в тягость: «Умираю, говорит, приведи священ­ника». Одно горе, а не баба. Сосет мою кровь, как пиявка, при­вередничает. (Стиснув ладонями виски.) Что мне с ней делать?