Дед смотрел на меня чуть раскосыми, темно-карими своими глазами и тихо улыбался. Теперь, я уже знала, как мы будем отныне чаевничать вдвоем; по утрам он будет раскочегаривать печь и провожать меня в школу (не ту прежнюю, куда меня палкой загоняли, уж это я почувствовала в том, как он это произнес – наша школа), а сам на обратном пути зайдет в магазинчик за хлебом, что лошадь по имени Ариша привезла в синем фургончике, поставленном на полозья, и за молоком, которое толстуха – татарка Зоя будет черпать из большой фляги с тугим засовом на крышке. Из подпола дедусь нагребет картошки – она тут не будет пахнуть сырой земляной пылью – и испечет прямо в кожуре.

Я вернусь из школы. Держу пари, уж там не скрипят разномастные парты, и на переменке нас не построят шеренгой, и в физкультурном зале не будет пахнуть безводным клозетом! Мы с дедом поедим и будем вместе повторять уроки совсем других учителей, добрых и властных: мнимые величины в геометрии, историософию, метаэкологию и умозрение в красках и буквах, поэтику и версификацию, сравнительное богословие и гиперэкуменику. А потом снова выйдем на двор и построим из снега крепость, поднимем над нею зеленый флаг и водрузим на флагштоке ледяную колядную звезду. И поздно вечером, когда снова придет черед топить нашу голландку, а дом со всех сторон обступит мохнатая темнота, будем тихими голосами вспоминать о Господине Рассвета.

Но только…

– Дедусь, погоди. А лыжи мои где – на чердаке? Красные такие, подростковые.

– На веранде, я еще в начале зимы обе пары перенес. Ты возьми лучше мои, вон какая вытянулась – почти с меня ростом. Что-то случилось?

– Боюсь, что я пришла на это разветвление слишком рано. Где-то я-девушка разошлась со мной-старухой, и нам надо снова сойтись. Чтобы отыскать один след…

– Или, напротив, все верно сделалось, – ответил он глуховато. – Тебе просто очень захотелось кое-что увидеть перед тем, как доработать то твое странствие.

– Но я вернусь, – говорю я, – куда мне деться. Только не знаю, как скоро.

Впрочем, говорить это не имело особого смысла: что им всем до времени и времени до них, тут иные категории. Сама вечность стоит здесь, как вода в тихом озере – так могла бы сказать Иньянна, так говорю я, девочка в зимнем лесу. Зачем мне беспокоиться? Лес у нас ручной, домашний, на другой стороне улицы, поэтому и номера домов нечетные, будто среди тамошних сосен поселились невидимки. Наверное, так оно и есть, потому что они то и дело себя обнаруживают: сгребают и жгут мусор, брошенный посюсторонними (или потусторонними? Запуталась) детишками, засыпают помойки, тишком обирают кусты лесной малины росистым утром. Кто-то из них подбросил мне, в моем раннем детстве, забавного медвежонка, с мордочки похожего на мышь. Загадочный, поворотный лес: в нем то и дело возникали места, которые никто раньше не видел, и тотчас же исчезали, стоило отвернуться.

Лыжи вначале скользили по насту шибко, как во время гонки, потом притормозились: снег был влажный и лепкий, снег конца осени, на каждой лыже налипло с добрый фунт, и пришлось остановиться и счистить, чтобы не чувствовать себя как на качели. Широкие снегоступы, похожие на теннисную ракетку из прутьев, оказались бы куда более кстати. Я изменила ухватку и не столько скользила, сколько притаптывала снег, как в снежнацких горах, благо лыжи оказались доброй мункской работы: наверное, из самого горного приграничья привезли вдогонку нам с Артом и прочими снежнаками.

А снег ниспадал на истерзанную дождями землю, как прощение, окутывал спящие ветви и спящие луговины покровом, торжественным и траурным одновременно, и огромные снежинки падали в подкрахмаленную озимь, творя волшебство.

Так пелись мне стихи после долгого немого перерыва, и это были мои собственные стихи, которые я повторяла точно заклинание.

Перед тем как мне уйти, кхондки сказали, что Бэс-Эмманюэль исчез из лагеря еще утром. А поскольку он обожал совать свой длинный усатый нос во все новости, здесь же налицо была самая потрясательная, – было очевидно, что унюхал он нечто вообще замечательное и из ряда вон выходящее. И вот я отыскала его след, который четко прорисовывался на снегу извилистой полосой из пятилепестковых цветочков: Бэсик двигался от ствола к стволу, обнюхивая их аж до верхних веток – когти оставляли на коре легкие царапины – и по обеим сторонам его трассы пролегали полосы от вислых ушей.

…Костер я заметила издали: кудреватый, рыже-алый, хитро подмигивающий. Горел он уже давно, и от кольца седой золы наносило снежнацким запахом. А еще прямо на золе и угольях стоял котелок, и из него пахло самой вкусной в мире едой…

Бэс подбежал ко мне на рысях, разбрызгивая с усов бледно-желтые хлопья:

– Госпожа Тати! Госпожа, это ведь он вернулся!

«Он» мог быть и его Шушанк… Но то, конечно, был Бродяга Даниль, Бомж-Доброволец. Самый простой и необыкновенный Странник Даниэль, который, улыбаясь, обернулся ко мне. Одет он был, как всегда, небрежно, однако по-зимнему, в кожушок и теплые штаны с ботинками, и в устало брошенной наземь руке держал поварешку. Ею он только что орудовал в высокой солдатской манерке.