Шрифт:
жидкого стекла или силикона»
«Под этим тонким, прозрачным слоем пигментные пятна растекаются чернильными
кляксами. И без того загорелое лицо Морозовой ещё больше темнеет и идёт лёгкой рябью.
Теперь оболочка уже не такая прозрачная – Яша вглядывается в мутные воды, и под её
поверхностью, там, где секунду назад чётко представлялось лицо женщины, начинает что-то
копошиться. Яков не может разглядеть, что именно. То ли водоросли, то ли мох, то ли
шерсть. Он быстро представляет лицо Ивана и снова видит то же самое: под его кожей,
ставшей прозрачной, что-то живёт. Другое, не такое, как у Василисы. Яков представляет
лицо Морозовой – опять тот же эффект. Тогда он вызывает в памяти лицо Орвокки. И не
видит ничего. Под идеально прозрачным слоем оказывается только лицо самой Орвокки,
неприятно застывшее, как посмертный слепок. Яков одёргивает себя, думает, это уже
слишком – куда только не заводит мысль, если дать ей волю. Стоп»
Он прибавил шагу, уже почти бежал. Страдал одышкой, но не остановился.
Посреди Анонниеми, в заброшенном, как многим казалось, доме весь день играла музыка –
то ли кто-то приехал, то ли сама по себе. Что за музыка – не разобрать. Она звучала громко,
но сквозь деревянные стены так, будто проигрыватель окунули в пластиковую бочку. Может
быть, в чреве дома, не связанная с внешним миром ни окнами, не дверьми, ни единой
щёлочкой, каким-то хитрым образом существовала особая внутренняя комната.
–
Две попытки самоубийства за год – это уже слишком, тут с ума любой сойдёт. Мне
кажется, я отупела. В хорошем смысле. Наверное, после очень сильных эмоциональных
переживаний и такого физического стресса наступает какая-нибудь фаза сбережения
энергии. Уже скучно думать о том, о чём я думала раньше. И никакой остроты чувств. Ты
просто не думаешь. И не чувствуешь. И мне кажется, у меня что-то с памятью. Когда я
вспоминаю, нет уверенности, что всё произошедшее случилось со мной в действительности.
Честно говоря, так теперь со всеми моими воспоминаниями. Всё прошлое как будто в сон
превратилось. И ещё я не могу со всей уверенностью сказать, что не умерла тогда. Хожу тут
неупокоившимся призраком. Это странно. Вроде воспоминания о самоубийстве должны
быть мне противны, но иногда они дарят покой. Думая о том, как верёвка сдавила горло, я
как будто возвращаюсь в некую исходную точку, откуда всё начинается. И сознание
проясняется. Я порой даже жалею, что эти воспоминания стираются из памяти – жизнь с её
суетой вновь заглатывает, ты вновь погружаешься в водоворот неосознанности, автоматизма
– а в той точке была чистота и ясность. Я человек. Я иду. Я ищу. Ничего лишнего. Глупо,
конечно, повторять самоубийство снова и снова, чтобы удерживать эту чистоту сознания, да
чего уж там – это вообще-то дико смешная затея. И невозможно это. Хотя почему? Может,
когда-то существовала или возникнет такая культура, практикующая ритуал недосмерти.
Каждый желающий, почувствовав, что суета и вульгарность жизни скрутили его, сможет
оказаться в одном мгновении до смерти – наверное, это какой-нибудь аппарат обеспечит – и
тогда его голова начнёт работать иначе, как бы заново, и он отправится дальше на поиски –
по крайне мере, вспомнит о цели своих поисков, утерянной в миру. Это что-то вроде
перезагрузки программы… Видимо, я что-то повредила у себя в голове. Но себе же на
пользу. Уже не хочется страдать, как раньше. Я совсем редко стала плакать, грустить. Я по-
прежнему ощущаю в себе зло. Но теперь вижу его. А раньше не видела, раньше я только
проклинала судьбу. А теперь вижу, что зло во мне – это я сама. Я – поименованная, я –
строящая дом и выращивающая сына, я – возводящая границы. Как странно, что с младых
106
ногтей нас учат быть личностями, а потом у нас от этого одни проблемы. Куда бы легче
было, учи нас в школе быть не собой, а, скажем, соседом по парте, а ещё лучше –
одновременно собой и соседом по парте, и поощряли бы не за личные достижения, а
например, за способность ощутить разом целый класс, а потом – всю школу. Но этому не
учат. И потом мы всю жизнь маемся в поисках любви, всячески изощряемся, чтобы добиться