Одинокий прохожий
вернуться

Раевский Георгий
Шрифт:

«Привычной бури в домике рыбачьем…»

Привычной бури в домике рыбачьем Никто не слушал. Лишь веретено Крутилось, да младенец с сонным плачем Качался в люльке. Я открыл окно. О, как металась глубина морская, Как разлетался вдребезги прибой, Как ветр, столбы песчаные вздымая Вдоль берега, их гнал перед собой! О, эта песнь неистовой свободы: Сюда, — я слышал, — на берег, скорей! Будь не рабом, не пасынком природы, — Безумным сыном матери своей. «Числа». Париж. 1931. № 5

«Прозрачный строй летящих облаков…»

Прозрачный строй летящих облаков Пологие еще тревожит тенью Холмы, — подобно быстрому движенью Последних образов, последних снов Стихов… Еще немного, — и вот-вот Тот отдаленный холод воцарится: Сентябрьский вечер, синий небосвод, Над сжатым полем реющая птица. «Современные записки». Париж. 1931. № 45.

«Как ни был он стремителен и краток…»

Как ни был он стремителен и краток, Кружащийся полет сентябрьских дней, — В них солнце поздних сил своих остаток Излить спешило… В памяти моей Тех чистых дней и нежности твоей Таинственный хранится отпечаток. «Современные записки». Париж. 1931. № 45.

«Открылась дверь. Широкой полосой…»

Открылась дверь. Широкой полосой Свет охватил перила и ступени И два-три дерева… Во мрак ночной Бежали нарастающие тени, И бабочкою черная листва В пространство освещенное влетала, Металась по ветру и пропадала… Прощальный смех, прощальные слова, — И кто-то в сад сошел. «Спокойной ночи!» И вот уж снова: ветер, ночь и мрак… Куда бы ты ни шел, — спокойной ночи! Какая ночь, какой глубокий мрак! «Современные записки». Париж. 1932, № 50.

«Мы плачем над покойником; цветы…»

Мы плачем над покойником; цветы, Венки несем на свежую могилу, Закрыв глаза, с упрямой, жадной силой Назад зовем погибшие черты. К чему все это?.. Наступает срок: Лежит в глуши запущенная грядка, Размыт дождями вкруг нее песок, На нем ноги не видно отпечатка. И тот, кто плакать приходил сюда, Уже опять доволен и беспечен. Проходит боль, сменяются года, Над тем, кто был огнем ее отмечен. А счастие, как беззаконный вор, В чужом дому хозяином пирует И сладостным забвеньем именует Беспамятства бессмысленный позор. «Числа». Париж. 1933. № 9

«Так выступает на меди…»

Так выступает на мед и Штрих за штрихом, иглой холодной: Пастух и овцы позади, Иль женский профиль благородный, Иль дерево: под ним старик Сидит в раздумии глубоком… — Что делать, если ты отвык Глядеть спокойным зорким оком? Что делать, если всем почти Невнятен холод расстоянья? — Мысль, перешедшую в молчанье, Молчаньем бережным почти. И знай, что каждый ясный штрих Такой ценой добыт, быть может, Что обошелся он дороже Иных тревог и слез иных. «Числа». Париж. 1933. № 9

«Из распахнувшегося яркого окна…»

Из распахнувшегося яркого окна — Обрывки музыки, и снова: тишина И редких капель гулкое паденье… Так горького письма: «Мой бедный, бедный друг…», — Не в силах удержать внезапной дрожи рук, — Приостанавливаешь чтенье. «Современные записки». Париж. 1934, № 56.

«По краю неба проползла…»

По краю неба проползла, Гремя, блистая бесполезно, И на востоке залегла Грядою иссиня-железной. Еще там бегают огни Еще недоброе творится, Как в лихорадочные дни, Когда готова разразиться Над миром буря новых бед: Восстания, пожары, войны… Лишь здесь — холодный звездный свет, Холодный, пристальный, спокойный. «Современные записки». Париж. 1934, № 56.