ГЛАВА XLVI

Перевороты в Персии после смерти Хосрова, или Ануширвана.— Его сын, тиран Ормузд, свергнут с престола.— Узурпация Бахрама.— Бегство Хосрова II и его вторичное вступление на престол.— Его признательность к римлянам.— Аварский каган.— Восстание армии против Маврикия.— Его смерть.— Тирания Фоки.— Возведение на престол Ираклия.— Персидская война.— Хосров завоевывает Сирию, Египет и Малую Азию.— Персы и авары осаждают Константинополь.— Персидские экспедиции.— Победы и триумф Ираклия. 570-628 г.н.э.

Борьба между Римом и Персией продолжалась со смерти Красса до царствования Ираклия. Семисотлетний опыт мог бы убедить обе соперничавшие нации в невозможности сохранять их завоевания по ту сторону роковых границ, указанных Тигром и Евфратом. Но честолюбие Траяна и Юлиана было возбуждено трофеями Александра, а персидские цари питали надежду восстановить империю Кира. Такие чрезвычайные усилия могущества и мужества всегда будут останавливать на себе внимание потомства; но события, от которых в судьбе народов не произошло существенных перемен, оставляют после себя слабый отпечаток на страницах истории, и мы истощили бы терпение читателя, описывая похожие одни на другие военные действия, которые предпринимались без причины, велись без блестящих успехов и оканчивались без всяких последствий. Византийские монархи тщательно упражнялись в искусстве вести переговоры, с которым не было знакомо безыскусственное величие Сената и Цезарей, а отчеты их беспрестанных посольств, написанные с однообразным многословием языком лжи и декламации, отзываются дерзостью варваров и раболепием греков. Сожалея о бесплодном изобилии материалов, я постарался изложить эти неинтересные события в сжатом виде; но справедливого Ануширвана до сих пор выдают за образец восточных царей, а честолюбие его внука Хосрова подготовило Восток к перевороту, который был быстро совершен оружием и религией преемника Мухаммеда.

Во время тех бесплодных пререканий, которые обыкновенно предшествуют окончательной ссоре между монархами и как бы служат для нее оправданием, греки и варвары обвиняли одни других в нарушении мирного договора, заключенного между двумя империями почти за четыре года до смерти Юстиниана. Повелитель Персии и Индии желал присоединить себе провинцию Йемен, или Счастливую Аравию — ту отдаленную родину мирры и ладана, которая не подпала под власть восточных завоевателей скорее благодаря случайности, чем вследствие оказанного ею сопротивления. После поражения Абрахи под стенами Мекки раздоры его сыновей и братьев содействовали успеху персидского нашествия; персы прогнали утвердившихся в Абиссинии иноземцев за Чермное море, и принц, происходивший от древних гомеритов, был возведен на престол в качестве вассала, или вице-короля великого Ануширвана. Но племянник Юстиниана объявил, что намерен отомстить за оскорбления, нанесенные его христианскому союзнику, абиссинскому монарху, так как они доставляли ему благовидный предлог, чтобы прекратить уплату ежегодной дани, тщетно прикрывавшейся названием пенсии. Христианские церкви Персидской Армении страдали под гнетом не терпевших иноверия магов: они втайне обратились за помощью к покровителю христиан, и мятежники, после благочестивого умерщвления своих сатрапов, стали действовать открыто и нашли себе поддержку в качестве единоверцев и подданных римского императора. Жалобы Ануширвана были оставлены византийским двором без внимания; Юстин склонился на настояния турок, предлагавших ему союз против общего врага, и персидской монархии стали одновременно угрожать военные силы Европы, Эфиопии и Скифии. Восьмидесятилетний восточный монарх, может быть, предпочел бы спокойно наслаждаться своей славой и величием; но лишь только война сделалась неизбежной, он выступил в поход с пылом юноши, между тем как его соперник дрожал от страха в константинопольском дворце. Ануширван, или Хосров, лично вел осаду Дары, и хотя эта важная крепость была оставлена без войск и без магазинов, храбрость ее жителей сопротивлялась в течение пяти с лишним месяцев стрелкам, слонам и военным машинам великого царя. Тем временем один их его военачальников, Адарман, выступил из Вавилона, перешел через степь, переправился через Евфрат, опустошил предместья Антиохии, обратил город Апамею в пепел и сложил собранную в Сирии добычу к стопам своего повелителя, который благодаря своим упорным усилиям в самой середине зимы наконец овладел оплотом Востока. Но эти потери, возбудив удивление в провинциях и при дворе, имели то благотворное последствие, что возбудили в душе Юстина раскаяние и желание отречься от престола; в правительственных сферах Византии повеяло другим духом, и благоразумный Тиберий добился трехлетнего перемирия. Этот промежуток времени был употреблен на приготовления к войне, и голос молвы поведал всему миру, что императорская кавалерия была усилена стапятьюдесятью тысячами солдат, пришедших из отдаленных альпийских и прирейнских стран, из Скифии, Мезии, Паннонии, Иллирии и Исаврии. Однако персидский царь, не испугавшись этих слухов или не поверивши им, решил предупредить неприятельское нападение, снова перешел через Евфрат и, отпуская Тибериевых послов, высокомерно дал им приказание ожидать его прибытия в главном городе каппадокийских провинций Кесарии. Две армии сошлись и вступили в бой при Мелитене; варвары, омрачая воздух тучей стрел, растянули свою боевую линию и развернули свои фланги поперек равнины, а выстроившиеся глубокими и густыми колоннами римляне ожидали боя на более близком расстоянии, рассчитывая на то, что им доставит перевес тяжесть их мечей и пик. Один из скифских вождей, командовавший их правым крылом, внезапно обошел фланг персов, напал на их арьергард в присутствии Хосрова, проник в центр их лагеря, разграбил царскую палатку, оскорбил их благочестивое уважение к вечному огню, навьючил на верблюдов азиатскую добычу, проложил себе дорогу сквозь массы персов и возвратился с победными возгласами к своим ратным товарищам, которые провели весь день в единоборствах или в бесплодных стычках. Пользуясь ночной темнотой и тем, что римские войска расположились отдельными лагерями, персидский монарх отомстил за эту неудачу и совершенно уничтожил один из этих лагерей благодаря быстроте и стремительности своего нападения. Но приведение в ясность понесенных потерь и сознание своего опасного положения заставили Хосрова торопливо отступить; он сжёг лежавший на пути и совершенно покинутый жителями город Мелитену и, не заботясь о безопасности своей армии, отважно переплыл Евфрат верхом на слоне. После этой неудачной кампании недостаток магазинов, а может быть, и нашествие турок заставили его распустить или разделить его войска; победа осталась за римлянами, а их полководец Юстиниан, двинувшись на помощь к мятежникам Персидской Армении, водрузил свое знамя на берегах Аракса. Великий Помпей когда-то остановился в трех днях пути от Каспия; неприятельская эскадра впервые появилась на этом внутреннем море, и семьдесят тысяч пленников были переселены из Гиркании на остров Кипр. С наступлением весны Юстиниан спустился в плодоносные равнины Ассирии; пламя войны стало приближаться к резиденции Ануширвана; разгневанный монарх сошел в могилу, а его последний Эдикт запретил его преемникам рисковать своей особой в сражениях с римлянами. Однако воспоминание об этом временном унижении исчезло в блеске продолжительного царствования, а увлекшиеся мечтами о завоеваниях враги Ануширвана снова пожелали на время отдохнуть от бедствий войны. На престол Хосрова Ануршивана вступил старший и самый любимый из его сыновей Ормузд, или Ормизд. Вместе с царствами Персидским и Индийским он получил в наследство славу и пример своего отца, преданность искусных и храбрых офицеров всякого ранга и административную систему, которую время и государственная мудрость согласовали с благополучием монарха и народа. Но на долю царственного юноши выпало еще более ценное благо — преданность мудреца, руководившего его воспитанием и всегда предпочитавшего честь своего воспитанника его интересам, а его интересы его наклонностям. В споре с греческими и индийскими философами Бузург однажды утверждал, что самое тяжелое из постигших нас в жизни несчастий — старость без воспоминаний о добродетелях, и мы позволяем себе думать, что именно этот принцип побудил его руководить в течение трех лет управлением Персидской империи. Его усердие было награждено признательностью и покорностью Ормузда, сознававшего, что он обязан своему наставнику более, чем своему родителю; но когда старость и труд ослабили физические силы и, может быть, умственные способности этого благоразумного советника, он удалился от двора и предоставил юного монарха его собственным страстям и страстям его любимцев. Вследствие роковой неустойчивости всего, что создается человеческими руками, в Ктесифоне повторились те же сцены, свидетелями которых был Рим после смерти Марка Антонина. Удаленные отцом льстецы и развратники были восстановлены сыном в прежних должностях и стали пользоваться его доверием; их владычество упрочилось от опалы и ссылки друзей Ануширвана, и добродетель была мало-помалу изгнана из сердца Ормузда, из его дворца и из государственного управления. Честные правительственные агенты, назначавшиеся для того, чтобы служить для своего государя глазами и ушами, уведомляли его, что беспорядок усиливается, что губернаторы провинций устремляются на свою добычу с львиной и орлиной свирепостью и что их хищничества и несправедливости способны внушить самым верным его подданным отвращение к имени и власти их государя. За такие добросовестные советы стали наказывать смертью; к ропоту городских жителей относились с пренебрежением, а их восстания подавляли при помощи военных экзекуций; должностные лица, служившие посредниками между верховной властью и народом, были уволены, и ребяческое тщеславие Ормузда, заставлявшего его никогда не показываться иначе, как с диадемой на голове, побудило его объявить, что он один будет как повелителем, так и судьей в своих владениях. В каждом слове, в каждом поступке сын Ануширвана обнаруживал, что ему совершенно чужды добродетели его отца. Его жадность подвергла солдат лишениям; его завистливое своенравие унижало сатрапов; дворец, трибуналы и воды Тигра были обагрены кровью невинных, и тиран радовался страданиям и казни тринадцати тысяч жертв. Он иногда снисходил до оправдания своих жестокостей тем, что опасения персов могут породить ненависть; а их ненависть может привести их к восстанию; но он забывал, что его собственная вина и его собственное безрассудство внушали те чувства, которыми он был недоволен, и подготавливали тот взрыв, которого он основательно опасался. Выведенные из терпения продолжительными угнетениями и не предвидевшие конца своим страданиям, города Вавилон, Суза и Кармания подняли знамя восстания, а владетели Аравии, Индии и Скифии отказали недостойному преемнику Ануширвана в уплате обычной дани. Римляне опустошали пограничные округа Месопотамии и Ассирии, то предпринимая медленную осаду городов, то вторгаясь внутрь страны; один из их военачальников воображал, что он идет по стопам Сципиона, а солдат воодушевлял чудотворный образ Христа, кроткий лик которого никогда бы не следовало выставлять перед фронтом армий. В то же самое время на восточные провинции Персии напал великий хан, перешедший через Окс во главе трех- или четырехсот тысяч турок. Неосторожный Ормузд принял вероломное предложение их опасной помощи; городам Хорасана или Бактрианы было приказано отворять перед ними свои ворота; движением варваров к горам Гиркании обнаружилось тайное соглашение между турецкими и римскими армиями, а совокупное действие этих армий могло ниспровергнуть трон Сасанидов.

Персию погубил царь; ее спас герой. После восстания Варана, или Бахрама, сын Ормузда заклеймил его названием неблагодарного раба; но в этом укоре сказалась лишь гордость деспота, так как Бахрам происходил от древних князей Реев, то есть от одного из тех семи родов, которые по своим блестящим и существенным прерогативам стояли выше всей остальной персидской знати. При осаде Дары Бахрам выказал свою храбрость на глазах Ануширвана и как от этого царя, так и от его сына получал повышения по службе, состоя то в звании главного начальника армий, то в звании наместника Мидии, то в должности главного начальника дворцового управления. Народное предсказание, что он будет спасителем Персии, могло быть вызвано его прежними победами и его необыкновенной наружностью; в данном ему прозвище Гиубина выражались свойства сухого дерева; он был гигант по своей физической силе и по своему росту, а его физиономию сравнивали с мордой дикой кошки. В то время как народ трепетал от страха, Ормузд прикрывал свой ужас под названием подозрений, а его служители скрывали свою нелюбовь под маской испуга, один Бахрам выказывал свое непреклонное мужество и свою мнимую преданность, и лишь только он убедился, что может выступить против неприятеля во главе лишь двенадцати тысяч солдат, он из хитрости объявил, что именно этому роковому числу предназначены небесами почести триумфа. Крутой и узкий спуск с Пуле Рудбара, или Гирканского утеса, был единственным проходом, по которому неприятельская армия могла проникнуть на территорию Реев и в равнины Мидии. С господствовавших над этим проходом высот кучка энергичных бойцов могла засыпать камнями и стрелами мириады турок: персидские стрелы поразили насмерть турецкого императора и его сына, а обратившийся в бегство неприятель, оставшись и без начальников, и без провианта, сделался жертвой озлобленных жителей. Для патриотизма персидского главнокомандующего служила стимулом его привязанность к городу его предков; в момент победы каждый крестьянин обратился в солдата и каждый солдат в героя, а их воинственный пыл был возбужден привлекательным зрелищем сделанных из массивного золота кроватей, тронов и столов, которые были награблены неприятелем в Азии и служили украшением для его лагеря. И не такой завистливый монарх, как Ормузд, нелегко простил бы своего благодетеля, а тайную ненависть персидского царя еще усилил злобный донос, будто Бахрам удержал в свою пользу самые ценные плоды своей победы. Но приближение римской армии со стороны Аракса заставило безжалостного тирана выразить улыбкой свое одобрение, и Бахрам был награжден за свои труды дозволением сразиться с новым врагом, который по своему военному искусству и по своей дисциплине был более грозен, чем скифские орды. Возгордившийся своим недавним успехом, Бахрам послал в римский лагерь глашатая с высокомерным требованием назначить день битвы и решить, сами ли римляне перейдут через реку или же предоставят свободный через нее переход войскам великого царя. Наместник императора Маврикия отдал предпочтение тому, что было более безопасно, и выбор места битвы, вместо того чтобы усилить победу персов, сделал их поражение более кровопролитным, а их отступление более трудным. Но гибель подданных Ормузда и опасность, угрожавшая его владениям, перевешивались в его душе желанием унизить его личного врага, и лишь только Бахрам вновь собрал свои силы и сделал им смотр, царский посланец привез ему оскорбительный подарок, состоящий из прялки, прядильного станка и полного женского одеяния. Исполняя волю своего государя, он появился перед солдатами в этом унизительном костюме; они приняли это оскорбление за свое собственное; по всем рядам раздались мятежные возгласы, и главнокомандующий принял от них клятву, что они будут ему верны и отомстят за него. Второй посланец, которому было приказано привести мятежника закованным в цепи, был растоптан ногами слона, и вслед за тем повсюду были разосланы манифесты, приглашавшие персов отстаивать их свободу против ненавистного и презренного тирана. Измена быстро распространилась повсюду; преданные Ормузду рабы сделались жертвами народной ярости; войска перешли под знамя Бахрама, и провинции снова приветствовали в нем спасителя страны.

Так как все сообщения были прерваны, то Ормузд мог считать своих врагов по угрызениям своей совести и по ежедневному удалению тех царедворцев, которые или пользовались его бедственным положением для отмщения за свои обиды, или не хотели помнить оказанных им благодеяний. Он с высокомерием окружал себя блеском царского величия; но город Модэн и находившийся там царский дворец уже были не во власти тирана. К числу жертв его жестокосердия принадлежал один принц из рода Сасанидов, по имени Биндоэс, которого он приказал заключить в темницу; цепи заключенного были разорваны благодаря усердию и мужеству его брата, и он предстал перед царем во главе тех сторожей, которые были избраны орудиями его тюремного заключения и, может быть, его смертной казни. Испуганный внезапным появлением и смелыми упреками своего пленника, Ормузд тщетно искал вокруг себя совета и помощи; он убедился, что вся его сила заключалась в повиновении других и без сопротивления уступил усилиям одного Биндоэса, который стащил его с трона и повлек в ту самую темницу, в которой так еще недавно сам был заключен. Старший сын Ормузда, Хосров, убежал из города в самом начале мятежа; он согласился возвратиться вследствие настоятельной и дружеской просьбы Биндоэса, который обещал ему возвести его на отцовский престол и рассчитывал, что сам будет царствовать от имени неопытного юноши. В основательной уверенности, что его сообщники не могут ни миловать, ни сами ожидать помилования и что каждый перс будет неумолим в своем приговоре против тирана, Биндоэс подверг Ормузда публичному суду, для которого нельзя было найти прецедента или примера в летописях Востока. Сын Ануширвана, пожелавший быть своим собственным защитником, был как преступник введен в полное собрание аристократов и сатрапов. Его слушали с приличным вниманием, пока он говорил о пользе порядка и повиновения, об опасности нововведений и о неизбежных раздорах между теми, которые поощряли друг друга попирать ногами власть своего законного и наследного монарха. Трогательным воззванием к их человеколюбию он возбудил то сострадание, в котором редко отказывают падшему величию царей, а в то время, как они взирали на униженную позу и нищенскую наружность пленника, на его слезы, его цепи и следы позорного бичевания, они невольно вспоминали, как еще недавно они преклонялись перед божественным блеском его диадемы и царского одеяния. Но в собрании раздался гневный ропот, когда он осмелился оправдывать свое поведение и хвастаться одержанными в его царствование победами. Персидские аристократы презрительно улыбались, когда он стал определять обязанности царя; они пришли в негодование, когда он осмелился унижать характер Хосрова, а своим неосторожным предложением отказаться от престола в пользу своего второго сына он подписал свой собственный приговор и обрек своего невинного любимца на неизбежную гибель. Обезображенные трупы этого мальчика и его матери были выставлены перед глазами народа; Ормузду выкололи глаза раскаленной иглой, а вслед за наказанием отца состоялось коронование его старшего сына. Хосров вступил на престол без преступления и из сыновней преданности попытался облегчить страдания низвергнутого монарха: он приказал перевезти Ормузда из темницы в один из дворцовых апартаментов, ничего не жалел, чтобы доставить ему некоторое утешение в чувственных наслаждениях, и терпеливо выносил яростные взрывы его гнева и отчаяния. Он мог пренебрегать мстительностью слепого и непопулярного тирана, но корона не могла твердо держаться на его голове, пока он не подчинил своей власти или не приобрел дружбы всесильного Бахрама, упорно отказывавшегося признать законность переворота, который был совершен без согласия настоящих представителей Персии — его самого и его солдат. На предложение всеобщей амнистии и второго ранга в империи Бахрам отвечал письмом, в котором называл себя другом богов, победителем людей, врагом тиранов, сатрапом из сатрапов, главнокомандующим персидских армий и принцем, украшенным одиннадцатью добродетелями. Он приказывал сыну Ормузда Хосрову избегать примера и участи его отца, заключить в темницу изменников, с которых сняли цепи, положить незаконно присвоенную им диадему на хранение в какое-нибудь священное место и принять от своего снисходительного благодетеля прощение своих заблуждений и управление одной провинцией. Эта переписка привела лишь к тому результату, что обнаружила высокомерие бунтовщика, и в особенности смирение царя; но первый сознавал свою силу, а второй так хорошо сознавал свое бессилие, что скромные выражения его ответного письма еще не уничтожали надежды на сделку и примирение. Хосров выступил в исходе во главе дворцовых рабов и столичной черни; эти воины пришли в ужас при виде знамен испытанной в боях армии; они были окружены и захвачены в расплох благодаря искусным маневрам Бахрама, и низложившие Ормузда сатрапы или были наказаны за свое восстание, или загладили свою первую измену вторым, и еще более преступным, предательством. Жизнь и свобода Хосрова были пощажены, но он был поставлен в необходимость искать помощи или пристанища у чужеземцев, а безжалостный Биндоэс, горя нетерпением обеспечить за ним бесспорное право на верховную власть, поспешно возвратился во дворец и с помощью тетивы от лука положил конец бедственному существованию Ануширванова сына.

В то время как Хосров торопливо готовился к отъезду, он обсуждал с оставшимися при нем друзьями, что следует ему делать — скрываться ли в долинах Кавказских гор или укрыться под палатками турок, или же просить покровительства у императора. Ввиду продолжительного соперничества между преемниками Артаксеркса и Константина ему очень не хотелось появляться просителем при неприятельском дворе; но он взвесил военное могущество римлян и благоразумно сообразил, что близость Сирии облегчит его бегство, а помощь римлян будет самой надежной. В сопровождении только своих наложниц и отряда из тридцати телохранителей он тайно удалился из столицы, пробрался вдоль берегов Евфрата, переехал через степь и остановился на расстоянии десяти миль от Цирцезия. При третьем ночном обходе римского префекта известили о его прибытии, и на рассвете он впустил царственного иноземца внутрь крепости. Оттуда царь Персии был отправлен в более почетную резиденцию, в город Гиераполь, а когда к Маврикию прибыли письма и послы от Ануширванова внука, он скрыл свою гордость и выказал свою благосклонность. Послы униженно напоминали ему о превратностях фортуны и об общих для всех монархов интересах, преувеличивали неблагодарность распространителя вредных принципов Бахрама и в особенности настаивали на том, что интересы самих римлян требуют существования двух монархий, которые держат мир в равновесии и служат двумя великими светилами, оживотворяющими и украшающими землю своим благотворным влиянием. Душевная тревога Хосрова скоро стихла, так как император объявил, что вступится за интересы справедливости и царской власти; но Маврикий из благоразумия отклонил расходы и отсрочки, с которыми было бы сопряжено его бесполезное прибытие в Константинополь. Бесприютному монарху была поднесена от имени его великодушного благодетеля богатая диадема вместе с неоценимым подарком из драгоценных камней и золота; на границах Сирии и Армении была собрана сильная армия под начальством храброго и верного Нарсеса, а к этому главнокомандующему, который по своему происхождению принадлежал к одной с Хосровом нации и был назначен по его выбору, было приказано перейти через Тигр и не вкладывать своего меча в ножны, пока Хосров не вступит на престол своих предков. Это блестящее предприятие было не так трудно, как могло бы казаться. Персы уже раскаивались в пагубной опрометчивости, с которой они предпочли честолюбивого подданного законному представителю рода Сасанидов, а смелый отказ магов освятить узурпацию Бахрама заставил этого последнего взять в свои руки скипетр наперекор законам и предрассудкам нации. Во дворце стали возникать заговоры, в столице мятежи, в провинциях восстания, а безжалостная казнь виновных и внушавших подозрения персов вместо того, чтобы заглушать общее неудовольствие, лишь усиливала его. Лишь только внук Ануширвана развернул по ту сторону Тигра свое собственное знамя рядом со знаменами римлян, к нему стали присоединяться ежедневно увеличивающиеся толпы аристократии и народа, и по мере того, как он подвигался вперед, он с радостью со всех сторон принимал ключи от своих городов и головы своих врагов. Когда Моден избавился от присутствия узурпатора, преданные Хосрову жители подчинились первому требованию Мебода, имевшего под своим начальством только две тысячи всадников, и Хосров принял священные и драгоценные дворцовые украшения как залог их верности и как предзнаменование скорого успеха. После сосредоточения императорских войск, которому Бахрам тщетно пытался воспрепятствовать, спор разрушился двумя битвами; одной на берегах Заба, а другой — на границах Мидии. Римляне вместе с верными персидскими подданными составляли шестидесятитысячную армию, а все силы узурпатора не превышали сорока тысяч человек; оба главнокомандующих выказали свое мужество и искусство, но победа в конце концов осталась за теми, на чьей стороне были численное превосходство и дисциплина. С остатками разбитой армии Бахрам бежал в восточные провинции, омываемые Оксом; вражда к Персии примирила его с турками; но его жизнь сократил яд, быть может, самый сильный из всех ядов — угрызения совести, отчаяние и горькое воспоминание о прошлом величии. Тем не менее новейшие персы до сих пор еще вспоминают о подвигах Бахрама, а несколько изданных им прекрасных законов продлили его бурное и случайное царствование.

Восшествие Хосрова на престол сопровождалось празднествами и смертными казнями, и музыку, игравшую на царских банкетах, нередко прерывали стоны умиравших или изувеченных преступников. Общее помилование доставило бы утешение и спокойствие стране, потрясенной последними переворотами; но прежде чем порицать кровожадные наклонности Хосрова, мы должны справиться, не были ли персы приучены впадать в одну из двух крайностей — или бояться жестокости своего государя, или презирать его слабость. Руководствуясь или мщением, или справедливостью, победитель подверг заслуженному наказанию и восстание Бахрама, и заговор сатрапов; заслуги самого Биндоэса не могли смыть с его рук царскую кровь, а сын Ормузда желал доказать свою невинность и поддержать уважение к священной неприкосновенности монархов. В то время как могущество Рима было в полном цвете, несколько монархов были обязаны своим возведением на персидский престол оружию и влиянию первых Цезарей. Но их подданным скоро внушали отвращение и пороки, и добродетели, усвоенные ими в чужой стране, а непрочность их владычества послужила поводом для народного поверья, что прихотливое легкомыслие восточных рабов с одинаковым увлечением и просило римлян о выборе для них царя, и протестовало против такого выбора. Но славе Маврикия придало новый блеск продолжительное и благополучное царствование его сына и союзника. Отряд из тысячи римлян, состоявших при Хосрове в качестве телохранителей, свидетельствовал о его доверии к преданности иноземцев; когда его власть укрепилась, он нашел возможным отпустить этих непопулярных защитников, но он всегда относился к усыновившему его императору с одинаковой признательностью и уважением, и до самой смерти Маврикия мир и союз между двумя империями оставались нерушимыми. Однако продажная дружба римского императора была куплена дорогими и важными подарками; ему были возвращены крепости Мартирополь и Дара, а жители персидской Армении с радостью перешли в подданство империи, восточные пределы которой расширились до берегов Аракса и до соседних с Каспийским морем стран, чему еще не было примера в прежние времена. Благочестивые люди питали надежду, что не только государство, но и церковь извлекут для себя пользу из этого переворота; но если Хосров с искренним сочувствием внимал советам христианских епископов, эти впечатления были сглажены усердием и красноречием магов, а если он был вооружен философским равнодушием к религии, он приспособлял свои верования или, скорее, публичное выражение своих верований к разнообразным требованиям своего положения то в качестве изгнанника, то в качестве монарха. Мнимое обращение персидского монарха в христианство ограничивалось местным и суеверным поклонением одному из антиохийских святых Сергию, который внимал его молитвам и являлся ему в сновидениях; он обогатил раку этого святого приношениями золота и серебра и приписывал своему незримому покровителю успехи своего оружия и беременность любимой своей жены Сиры, которая была ревностной христианкой. Красота Сиры, или Схирины, ее остроумие и музыкальные дарования до сих пор славятся в истории Востока или, вернее, в восточных сказках; ее собственное имя означает на персидском языке нежность и грацию, а прозвище Парвиз заключает в себе намек на прелести ее царственного любовника. Однако Сира никогда не разделяла страсти, которую внушала, и счастье Хосрова было отравлено ревнивым подозрением, что в то время, как он обладал ее особой, ее сердце принадлежало менее знатному избраннику.

В то время как величие римского имени воскресало на Востоке, — в Европе положение дел приняло менее удовлетворительный и менее блестящий оборот. С удалением лангобардов и гибелью гепидов уничтожалось на Дунае равновесие двух сил, и авары прочно утвердили свое владычество от подножия Альп до берегов Эвксинского моря. Царствование Баяна было самой блестящей эпохой их монархии; их каган, живший в деревенском дворце Аттиллы, по-видимому, принял за образец характер и политику этого завоевателя; но так как давно знакомые нам сцены стали тогда повторяться на менее обширном пространстве, то подробное описание копии не имело бы ни величия оригинала, ни его новизны. Гордость Юстина II, Тиберия и Маврикия была унижена надменным варваром, который едва ли мог опасаться для самого себя тех бедствий войны, которым подвергал других, и всякий раз, как Азии угрожала опасность со стороны Персии, Европе приходилось страдать от нашествий аваров или от их дорого стоившей дружбы. Когда римские послы просили у кагана личного свидания, им приказывали подождать у входа в его палатку и проходило десять-двенадцать дней, прежде нежели он соглашался принять их. Если содержание или тон данного им поручения был оскорбителен для его слуха, он с действительным или с притворным гневом оскорблял их достоинство и достоинство их государя, отдавал их обоз на произвол грабителей и щадил их жизнь только в том случае, если они обещали привезти более дорогие подарки и впредь выражаться более почтительно. Но его собственные послы пользовались и злоупотребляли в Константинополе самой неограниченной свободой: они назойливо требовали увеличения подати или возвращения пленников и дезертиров, и достоинство империи почти одинаково унижалось и от позорной уступчивости, и от тех лживых и трусливых оправданий, с помощью которых устранялись их дерзкие притязания. Каган никогда не видывал слонов, и его любопытство было возбуждено странным и, быть может, преувеличенным описанием этого удивительного животного. По его приказанию самый большой слон из императорских конюшен был одет в великолепную сбрую и в сопровождении многочисленной прислуги отведен в находившуюся на равнинах Венгрии царскую деревню. Осмотр громадного животного внушил ему удивление, отвращение и, может быть, страх, и он осмеял бесплодное усердие римлян, отправлявшихся на край земли и моря отыскивать такую бесполезную редкость.