Один из самых лукавых последователей манихейского учения настоятельно указывал на то, как опасно и неприлично предполагать, что Бог христиан принял вид человеческого зародыша и по прошествии девяти месяцев вышел из женского чрева. Благочестивый ужас его противников побудил их отвергнуть все плотские условия зачатия и разрешения от бремени и утверждать, что божественность проникла в чрево Марии, как луч солнца проникает сквозь шлифованное стекло, и что девственность Марии оставалась ненарушимой даже в ту минуту, когда она сделалась матерью Христа. Но опрометчивость этих уступок вызвала более умеренные мнения тех докетов, которые стали утверждать, что Христос не был призраком, а носил бесчувственную и нетленную телесную оболочку. Согласно с самой православной системой, он действительно приобрел такую оболочку со времени своего воскресения, и он всегда должен бы был ее иметь для того, чтобы быть способным проникать без сопротивления или без повреждений сквозь встречавшиеся на пути плотные тела. Будучи лишена самых существенных своих свойств, эта оболочка могла быть также лишена плотских атрибутов и немощей. И зародыш, который мог развиться из невидимой сущности до полной зрелости, и ребенок, который мог достигнуть физических размеров зрелого возраста, не получая никакого питания из обычных источников, могли продолжать свое существование, не пополняя ежедневной траты сил ежедневным потреблением питательных веществ. Иисус мог участвовать в трапезе своих учеников, не чувствуя ни жажды, ни голода, а его девственная чистота никогда не была запятнана невольными влечениями к чувственной похоти. Возникал вопрос, каким способом и из каких материалов было первоначально создано так странно организованное тело, и нашу более здравую теологию приводит в содрогание ответ, который давали не одни только гностики,— что и форма и содержание проистекали из божественной сущности.

Идея о чистом и абсолютном духе представляет усовершенствование, до которого дошла новейшая философия; бестелесная сущность, которую древние приписывали человеческой душе, небесным существам и даже самому божеству, не исключает понятия об обширном пространстве, и их воображение было удовлетворено утонченными свойствами воздуха, огня и эфира, несравненно более совершенными, чем грубый материальный мир. Если мы определяем место, занимаемое божеством, мы должны описать и наружность божества. Наш опыт, а может быть, и наше тщеславие представляют нам могущество разума и добродетели в человеческой форме. Последователи учения о человеческом виде божества, которых было так много между египетскими монахами и африканскими католиками, могли ссылаться на положительное удостоверение Священного Писания, что человек был сотворен по образу своего Создателя. Один из святых, живших в Нитрийской пустыне, почтенный Серапион, со слезами отказался от дорогого его сердцу предрассудка и плакал, как ребенок, переходя в такую веру, которая отнимала у него его Бога и оставляла его душу без всякого видимого предмета веры или поклонения.

3. Таковы были неустановившиеся верования докетов. Более удовлетворительная, хотя и более сложная, гипотеза была придумана азиатом Керинфом, осмелившимся противоречить последнему из апостолов. Живя на границе между миром иудейским и миром языческим, он попытался примирить гностиков с евионитами тем, что признал в одном и том же Мессии сверхъестественное соединение человека с Богом, и это мистическое учение было усвоено с разными причудливыми усовершенствованиями еретиками египетской школы Карпократом, Василидом и Валентином. В их глазах Иисус Назаретский был простой смертный и законный сын Иосифа и Марии; но он был лучший и мудрейший из всех людей и был избран достойным орудием для водворения на земле поклонения истинному и верховному Божеству. В то время как он крестился в Иордане, первый из эонов, сын самого Бога, Христос, низошел на Иисуса в форме голубя для того, чтобы жить в его душе и руководить его действиями в течение всего времени, назначенного для исполнения его миссии. Когда Мессия был предан в руки иудеев, Христос — существо бессмертное и чуждое всяких страданий,— покинул свою земную обитель в pleroma, или в мире духов, и оставил Иисуса в одиночестве страдать, скорбить и умирать. Но в высшей степени сомнительно, было ли справедливо и великодушно такое удаление, а участь невинного мученика, который сначала получал от своего божественного сообщника поощрение, а потом был покинут им, способна возбудить в мирянине сострадание и негодование. Вызванный этими предположениями ропот старались различными способами заглушить те сектанты, которые усвоили и видоизменили двойственную систему Керинфа. Они говорили, что когда Иисус был пригвожден к кресту, он оказался одаренным сверхъестественной душевной и телесной апатией, благодаря которой не чувствовал кажущихся страданий. Также утверждали, что за эти мимолетные, хотя и действительные, мучения он будет с избытком вознагражден тысячелетним земным владычеством, предназначенным для Мессии в его Новоиерусалимском царстве. Наконец, намекали на то, что если он действительно страдал, то заслуживал страданий, что человеческая натура никогда не бывает безусловно совершенна и что мучительная смерть на кресте могла считаться искуплением за легкие прегрешения Иосифова сына прежде его таинственного соединения с Сыном Божьим.

4. Всякий, кто придерживался привлекательного и возвышенного учения, что душа бесплотна, должен вынести из своего собственного опыта убеждение, что соединение души с материей недоступно нашему пониманию. Нельзя сказать, чтобы такое соединение было несовместимо с гораздо более высокой или даже с самой высокой степенью умственного развития, а воплощение самого совершенного из сотворенных духов, эона или архангела, не заключает себе никакой резкой несообразности или нелепости. В эпоху религиозной свободы, закончившуюся Никейским собором, каждый составлял себе понятие о свойствах Христа сообразно с неясными указаниями или Священного Писания, или рассудка, или традиции. Но когда его абсолютная и настоящая божественность утвердилась на развалинах арианства, оказалось, что верования католиков держатся на краю пропасти, с которого не было возможности отступить, на котором было опасно стоять и с которого было нетрудно упасть, а различные неудобства их символа веры еще увеличивались от возвышенного характера их теологии. Они не решались установить, что сам Бог — второе лицо равной и единосущной Троицы — явился во плоти; что существо, наполняющее собой всю вселенную, было заключено в чреве Марии; что его вечное существование было отмечено днями, месяцами и годами его земного существования; что Всемогущий был подвергнут бичеванию и распятию на кресте; что его бесстрастная натура испытала физические страдания и душевную скорбь; что при своем всеведении он мог чего-либо не знать и что источник жизни и бессмертия испустил дух на Голгофе. Епископ Лаодикейский Аполлинарий, который был одним из светил церкви, отстаивал эти тревожные выводы с непоколебимой наивностью. Он был сын ученого-грамматика и был очень сведущ в науках, которые преподавались в Греции, а в своих сочинениях посвящал на служение религии и свое красноречие, и свою философию. Будучи достойным другом Афанасия и достойным противником Юлиана, он храбро спорил с арианами и с политеистами, и хотя он заявлял притязание на геометрическую точность своих доводов, он в своих комментариях принимал Священное Писание то в буквальном смысле, то в аллегорическом. Его сбившееся с настоящего пути усердие облекло в техническую форму ту мистерию, которая долго плавала в тумане народных верований, и он впервые произнес достопамятные слова: Одно естество, воплотившееся во Христе, которые до сих пор раздаются как боевой клич в церквях азиатских, египетских и эфиопских. Он утверждал, что Божество соединилось или смешалось с телом мужчины и что Логос, или вечная Премудрость, занимал в плотской оболочке место человеческой души и исполнял ее функции. Однако так как сам глубокомысленный наставник пришел в ужас от своей собственной неосмотрительности, то он пробормотал несколько слабых извинений и объяснений. Он допустил установленное греческими философами старинное различие между разумной душой человека и его чувственной душой, для того чтобы предоставить Логосу умственные функции, а второстепенный человеческий элемент употреблять на низшие отправления животной жизни. Вместе с самыми умеренными из докетов он чтил в Марии скорей духовную, чем плотскую матерь Христа, тело которого или снизошло с небес бесстрастным и чистым, или же было поглощено божественной сущностью так, что преобразовалось в нее. Против системы Аполлинария горячо восставали арианские и сирийские богословы, чьи школы были прославлены именами Василия, Григория и Златоуста и запятнаны именами Диодора, Феодора и Нестория. Но никто не посягал на личность, репутацию и достоинство престарелого епископа Лаодикеи, а его противники, которых, конечно, нельзя заподозрить в малодушной наклонности к веротерпимости, быть может, были поражены новизной его аргументов и не знали, каково будет окончательное решение католической церкви. Ее приговор в конце концов склонился в их пользу; ересь Аполлинария была осуждена, и его последователям было запрещено императорскими законами устраивать отдельные конгрегации. Но его принципов не переставали втайне придерживаться египетские монастыри, а его враги испытали на себе ненависть Феофила и Кирилла, которые были один вслед за другим александрийскими патриархами.

5. И низкие понятия евионитов, и фантастические теории докетов были отвергнуты и преданы забвению, а усердие, выказанное католиками в борьбе с заблуждениями Аполлинария, побудило их с виду одобрить учение Керинфа о двойственном естестве. Но вместо временного соединения они установили, а мы до сих пор принимаем действительное, неразрывное и вечное соединение совершенного Бога с совершенным человеком — второго лица Троицы с разумной душой и человеческой плотью. В начале пятого столетия единство двух естеств было господствующим учением церкви. Со всех сторон высказывалось признание, что способ их существования недоступен для нашего понимания и не может быть выражен на нашем языке. Однако тайное и непримиримое разномыслие существовало между теми, кто всего более опасался смешать божественное естество Христа с человеческим, и теми, кто всего более опасался отделить эти естества одно от другого. Религиозное исступление заставляло и тех, и других с отвращением отвергать заблуждение противников, которое обоюдно считалось пагубным и для истины, и для спасения души. Обе стороны заботливо охраняли и защищали и соединение, и различие двух естеств и старались придумать такие формы выражения, такие догматы, которые были бы всего менее доступны для сомнения или двусмысленного истолкования. Бедность идей и языка заставляла их отыскивать в искусстве и в природе все, что могло бы доставить повод для уподобления, а всякое уподобление, направленное к разъяснению такой мистерии, которая не имеет ничего себе подобного, вовлекало их фантазию в новые заблуждения. В микроскопе полемизаторов атом принимает размеры чудовища, и каждая из двух партий искусно преувеличивала нелепые или нечестивые выводы, к которым могли привести принципы ее противников. В старании увернуться одна от другой они блуждали по разным темным и извилистым тропам, пока не были поражены ужасом при виде призраков Керинфа и Аполлинария, охранявших противоположные выходы из богословского лабиринта. Лишь только они усматривали в требованиях здравого смысла мерцание ереси, они вздрагивали, отступали мерными шагами назад и снова погружались в мрак непроницаемой ортодоксии. Чтобы устранить от себя вину или упрек в пагубном заблуждении, они отрекались от своих выводов, объясняли свои принципы, извинялись в своих неосторожных выходках и единогласно заявляли о единодушии и взаимном доверии. Однако под пеплом полемики еще таилась едва заметная для глаз искра; дуновение предрассудков и страстей быстро раздуло ее в громадное пламя, и словопрения восточных школ потрясли основы и церкви, и государства.

Имя Кирилла Александрийского занимает видное место в истории религиозных распрей, а данный ему титул святого служит доказательством того, что в конце концов его мнения и его партия одержали верх. В доме своего дяди архиепископа Феофила он впитал в себя принципы православия, внушавшие религиозное рвение и стремление к господству, и с пользой провел пять лет своей молодости в соседних монастырях Нитрийской пустыни. Под руководством игумена Серапиона он занялся изучением богословия с таким неутомимым рвением, что в течение одной бессонной ночи прочел все четыре евангелия, католические Послания и Послание к римлянам. К Оригену он чувствовал отвращение; но сочинения Климента и Дионисия, Афанасия и Василия беспрестанно были у него в руках; изучая спорные вопросы и в теории, и на практике, он укрепил свою веру и изощрил свой ум; он окружил свою келью паутиной схоластического богословия и задумал план тех наполненных аллегориями и метафизикой сочинений, остатки которых, собранные в семи многоречивых фолиантах, теперь спокойно дремлют рядом со своими противниками. Кирилл молился и постился в пустыне; но его помыслы (этот упрек сделан одним из его друзей) все еще были обращены на здешний мир, и честолюбивый отшельник охотно исполнил желание Феофила, который приглашал его променять его уединение на суматоху городской жизни и соборов. С одобрения своего дяди он принял на себя обязанности проповедника и скоро приобрел популярность. Его привлекательная наружность была украшением церковной кафедры; его гармоничный голос звенел внутри собора; его друзья занимали такие места, откуда можно было всего удобнее вызывать или поддерживать рукоплескания конгрегации, а писцы торопливо записывали его проповеди, которые могли равняться с речами афинских ораторов если не по своей композиции, то по впечатлению, которое они производили. Смерть Феофила открыла более широкое поле для честолюбивых ожиданий его племянника и способствовала их осуществлению. Александрийское духовенство разделилось на партии; солдаты вместе со своим военачальником поддерживали архидиакона; но неодолимая народная толпа отстояла с помощью криков и насилий интересы своего любимца, и Кирилл вступил на архиепископский престол, который был занят за тридцать девять лет перед тем Афанасием.

Такая награда не была недостойна его честолюбия. Пользуясь тем, что императорский двор был далеко и что ему была подчинена громадная столица, александрийский патриарх (таков был принятый им титул) мало-помалу присвоил себе и официальное положение, и власть светского сановника. И общественная, и частная благотворительность подчинялась его произволу; его голос или воспламенял, или укрощал страсти народной толпы; его приказания слепо исполнялись многочисленными фанатиками (parabolani), освоившимися при ежедневном исполнении своих обязанностей со сценами убийства, и светское могущество таких христианских первосвященников стало пугать и раздражать египетских префектов. Из желания скорей искоренить ересь, Кирилл начал свое царствование тем, что стал притеснять самых невинных и самых безвредных сектантов — новациан. Запрещение совершать их религиозные обряды казалось ему делом справедливым и похвальным, и он конфисковал их священные сосуды, не опасаясь навлечь на себя обвинение в святотатстве. Размножившиеся до сорока тысяч евреи пользовались веротерпимостью и даже некоторыми привилегиями, которые были обеспечены законами Цезарей и Птолемеев и продолжительной давностью семисот лет, протекших со времени основания Александрии. Без всякого легального приговора, без всякого императорского повеления патриарх повел на рассвете мятежную толпу в атаку против синагог. Безоружные и захваченные врасплох евреи не могли оказать никакого сопротивления; их молитвенные дома были срыты до основания и после того, как воинственный епископ наградил свои войска ограблением еврейских богов, он выгнал из города уцелевшие остатки неверующего народа. Он, вероятно, мог бы ссылаться в свое оправдание на наглость, с которой евреи пользовались своими богатствами, и на их непримиримую ненависть к христианам, кровь которых они незадолго перед тем проливали среди уличных беспорядков, или возбужденных с коварным умыслом, или случайно возникших. Светская власть не должна была оставлять такие преступления безнаказанными, а при этом беспорядочном нападении невинных не отличали от виновных, и Александрия обеднела, лишившись богатой и трудолюбивой колонии. За свое усердие Кирилл должен бы был подвергнуться наказанию, установленному Юлиевым законом; но при слабом правительстве и в век суеверий он был уверен в безнаказанности и даже ожидал одобрения. Египетский префект Орест подал жалобу; но его справедливые сетования были слишком скоро позабыты чиновниками Феодосия и слишком глубоко засели в памяти иерея, который притворно примирился с префектом, но в душе не переставал ненавидеть его. В то время как Орест проезжал по городским улицам, на его колесницу напал отряд из пятисот нитрийских монахов; его стража спаслась от этих диких степных зверей бегством; на его протесты, что он христианин и католик, нападающие отвечали градом камней, и по его лицу потекла кровь. Честные александрийские граждане поспешили к нему на помощь; он немедленно удовлетворил и требования справедливости, и свою жажду мщения на том монахе, который нанес ему рану, и Аммоний испустил дух под рукой ликтора. По приказанию Кирилла тело казненного было поднято с земли и перенесено с торжественной процессией в собор; Аммоний был переименован в Фавмазия, чудесного; его гробница была украшена трофеями мученичества, и патриарх с церковной кафедры восхвалял душевное величие убийцы и мятежника. Такие почести могли внушить верующим желание сражаться и умереть под знаменем святого, а Кирилл, вскоре вслед за тем, вызвал или одобрил гибель девственницы, исповедовавшей религию греков и находившейся в дружеских сношениях с Орестом. Дочь математика Теона Ипатия принимала участие в ученых занятиях своего отца; ее ученые комментарии уяснили геометрию Аполлония и Диофанта, и она публично преподавала и в Афинах, и в Александрии философию Платона и Аристотеля. Скромная девушка, соединявшая с полным расцветом красоты умственную зрелость, отвергала все любовные ухаживания и заботилась только о пользе учащихся; самые знатные и самые достойные люди посещали женщину-философа, и Кирилл с завистью смотрел на богатые экипажи и кучи рабов, стоявшие у входа в ее академию. Между христианами распространился слух, что дочь Теона была единственным препятствием для примирения префекта с архиепископом, и это препятствие было торопливо устранено. Во время Великого Поста Ипатию стащили с ее колесницы, раздели догола и потащили к церкви; чтец Петр вместе с кучкой диких и бесчеловечных фанатиков безжалостно били ее, сдирали с ее костей мясо устричными раковинами и бросили ее трепещущее тело в огонь. Благовременная раздача денежных подарков приостановила производство следствия и избавила виновных от заслуженного наказания; но умерщвление Ипатии запятнало неизгладимым позором и личность, и религию Кирилла Александрийского.

Суеверие, быть может, охотнее извинило бы умерщвление молодой девушки, чем изгнание святого, и Кирилл отправился вместе со своим дядей на неправедный Дубский собор. Когда имя Златоуста было очищено от нареканий и освящено церковью, племянник Феофила, стоявший во главе умирающей церковной партии, все еще отстаивал справедливость произнесенного над Златоустом приговора и подчинился решению всего католического мира лишь после продолжительных отсрочек и после упорного сопротивления. Его вражда к византийским первосвященникам была результатом сознания его личных интересов, а не гневной вспышки: он завидовал их блестящему положению при императорском дворе и опасался их честолюбия, которое налегало тяжелым гнетом на европейских и азиатских митрополитов, вторгалось в церковное управление Антиохии и Александрии и старалось придать их епархии размеры империи. Продолжительное управление Аттика, умеренно пользовавшегося званием, отнятым у Златоуста, прекратило вражду между восточными патриархами; но Кирилла наконец вывело из терпения возвышение соперника, более достойного и его уважения, и его ненависти. После непродолжительного и беспокойного управления константинопольского епископа Зизинния император прекратил распри духовенства и народа тем, что сам назначил ему преемника, приняв в этом случае в соображение голос общественного мнения и не стеснившись тем, что высшие достоинства были на стороне чужеземца. Уроженец Германикеи, антиохийский монах Несторий обратил на себя внимание своим суровым образом жизни и красноречием своих проповедей; но в первом христианском поучении, произнесенном в присутствии благочестивого Феодосия, он обнаружил всю язвительность и несдержанность своего религиозного рвения. “Дай мне, о Цезарь!— воскликнул он,— дай мне землю, очищенную от еретиков, и я дам тебе в замен царство небесное. Истреби вместе со мною еретиков, и я истреблю вместе с тобою персов”. Считая такое соглашение окончательно вступившим в силу, константинопольский патриарх — на пятый день после того — открыл тайное сборище ариан и напал на них врасплох; они предпочли покорности смерть; пламя, которое было зажжено их отчаянием, быстро перешло на соседние дома, и торжество Нестория было омрачено данным ему прозвищем зажигателя. Его епископское усердие ввело по обеим сторонам Геллеспонта суровые формулы верований и благочиния, а за хронологическую ошибку касательно празднования Пасхи он наказал как за преступление против церкви и государства. Он омыл кровью упорных квартодециманов Лидию и Карию, Сарды и Милет, а Эдикт императора или, верней, Эдикт патриарха перечислил двадцать три степени или названия подлежащих наказанию еретических заблуждений. Но меч гонения, которым Несторий поражал с такой яростью, скоро был направлен в его собственную грудь. Религия была предлогом епископской борьбы, но, по мнению одного святого современника, честолюбие было настоящим ее мотивом.