Когда честолюбие Хосрова должно было ограничиться защитой его наследственных владений, он должен бы был из любви к славе или даже во избежание позора сразиться со своим соперником в открытом поле. В битве при Ниневии он мог бы или воодушевить персов своим мужеством и научить их побеждать, или мог бы с честью пасть от копья римского императора. Но преемник Кира предпочел ожидать исхода войны на безопасном расстоянии, собрал все, что уцелело от поражения, и стал медленно отступать перед подвигавшимся вперед Ираклием, пока со вздохом не увидел своего любимого Дастагердского дворца. И друзья и враги Хосрова были убеждены, что он намеревался похоронить себя под развалинами города и дворца, а так как и те и другие могли бы воспротивиться его бегству, то повелитель Азии спасся вместе с Сирой и тремя наложницами сквозь скважину в городской стене за девять дней до прибытия римлян. Вслед за медленным и величественным шествием, в котором он предстал перед глазами падавшей ниц толпы, состоялся его торопливый и тайный отъезд, и он провел первую ночь в избе крестьянина, с трудом согласившегося отворить для великого царя ворота своего скромного жилища. Его склонность к суевериям уступила место страху: на третий день он с радостью укрылся за укреплениями Ктесифона, но тогда только стал считать себя вне всякой опасности, когда река Тигр оградила его от преследования римлян. Известие о его бегстве возбудило ужас и смятение в Дастагердском дворце, во всем городе и в лагере; сатрапы не знали, кого им следует более опасаться — своего государя или неприятеля, а женщины его гарема с удивлением и с удовольствием смотрели на пестрые толпы людей, пока ревнивый супруг трех тысяч жен не запер их снова в более отдаленной крепости. По его приказанию дастагердская армия отступила в новый лагерь: ее фронт был прикрыт Арбой и выстроенными в линию двумястами слонами; войска беспрестанно прибывали из отдаленных провинций, и самые низкие служители царя и сатрапов поступали в солдаты для окончательной борьбы в защиту престола. Хосров еще мог бы заключить мир на благоразумных условиях, а посланцы от Ираклия неоднократно убеждали его пощадить жизнь его подданных и избавить человеколюбивого завоевателя от прискорбной необходимости опустошать огнем и мечом самые красивые страны Азии. Но гордость перса еще не низошла до одного уровня с его фортуной; его на время ободрило известие об отступлении императора; он от бессильной ярости проливал слезы над развалинами своих ассирийских дворцов и слишком долго пренебрегал постоянно усиливавшимся ропотом народа, который был выведен из терпения упорством старика, не щадившего ни жизни, ни собственности своих подданных. Этот несчастный старик сам изнемог от мучительных душевных и физических страданий и, чувствуя приближение смерти, решился возложить царскую корону на голову самого любимого из своих сыновей, Мердазы. Но воля Хосрова уже не встречала прежней почтительной покорности, и гордившийся рангом и достоинствами своей матери Сиры Шируйэ вошел в соглашение с недовольными с целью отстоять свои права первородства и воспользоваться ими, прежде чем откроется наследство. Двадцать два сатрапа, которые сами называли себя патриотами, соблазнились ожидавшими их при новом царствовании богатствами и почестями; солдатам наследник Хосрова обещал увеличение жалованья, христианам — свободное исповедование их религии, пленникам — свободу и денежные награды, а народу — немедленное заключение мира и уменьшение налогов. Заговорщики решили, что Шируйэ появится в лагерь с внешними отличиями царского звания, а на случай, если бы попытка не удалась, приготовили ему убежище при императорском дворе. Но нового монарха встретили единодушные радостные возгласы; Хосров был задержан в своем бегстве (хотя трудно понять, куда мог бы он бежать), его восемнадцать сыновей были умерщвлены в его присутствии и его заключили в темницу, где на пятый день он испустил дух. И греческие, и новейшие персидские писатели подробно рассказывают, как оскорбляли, морили голодом и пытали Хосрова по приказанию бесчеловечного сына, который далеко превзошел жестокосердие своего отца; но во время его смерти чей язык стал бы рассказывать историю отцеубийцы? чей глаз мог бы проникнуть в башню забвения? Религия и милосердие его врагов-христиан низвергли его без всякой надежды на спасение в пропасть еще более глубокую, и, конечно, нельзя отрицать, что на такое адское жилище всех более имеют права тираны всех веков и всяких школ. Слава Сасанидов померкла вместе с жизнью Хосрова; его бесчеловечный сын пользовался плодами своих преступлений только в течение восьми месяцев, а затем в течение четырех лет царский титул присваивали себе девять претендентов, оспаривавшие друг у друга с помощью меча или кинжала обломки разоренной монархии. Каждая персидская провинция и каждый персидский город сделались сценами самовластия, раздоров и кровопролития, и анархия господствовала в течение еще почти восьми лет, пока все партии не смолкли и не примирились под общим игом арабских халифов.

Лишь только сделались проходимы дороги, которые вели через горы, император получил приятные известия об успехе заговора, о смерти Хосрова и о восшествии его старшего сына на персидский престол. Виновники переворота, желая похвастаться своими заслугами при находившемся в Таврисе дворе и в тамошнем лагере, опередили послов Шируйэ, которые привезли от своего повелителя письма к его брату, римскому императору. На языке, которым выражались узурпаторы всех веков, Шируйэ приписывал божеству свои собственные преступления и, не роняя своего достоинства, предлагал прекратить продолжительную распрю между двумя народами путем заключения мирного и союзного договора, более прочного, чем медь или железо. Условия договора были установлены без большого труда и добросовестно исполнены. В подражание Августу император потребовал возвращения захваченных персами знамен и пленников; заботливость обоих монархов о национальном достоинстве была воспета поэтами их времени, но упадок дарований может быть измерен расстоянием между Горацием и Георгием Писидийским; подданные и ратные товарищи Ираклия были избавлены от угнетений, от рабства и от изгнания; но, по настоятельным требованиям Константинова преемника, вместо римских орлов ему было возвращено подлинное древо от настоящего Креста Господня. Победитель не имел желания расширять пределы обессиленной империи, а сын Хосрова без сожалений отказался от завоеваний своего отца; персы, очистившие города Сирии и Египта, были с почетом препровождены до границы, и война, подточившая жизненные силы двух монархий, не произвела никакой перемены ни в их внешнем положении, ни в том, которое они прежде занимали одна по отношению к другой. Возвращение Ираклия из Тавриса в Константинополь было непрерывным триумфом, и после подвигов шести блестящих кампаний для него наконец настал день субботний, и он мог спокойно насладиться отдыхом от своих трудов. Долго сдерживавшие свое нетерпение Сенат, духовенство и народ вышли навстречу своему герою со слезами и с радостными приветствиями, с масличными ветвями и с бесчисленными светильниками; он въехал в столицу на колеснице, запряженной четырьмя слонами, и лишь только отделался от шумных выражений общей радости, нашел более естественное удовлетворение в объятиях своей матери и своего сына.

Следующий год ознаменовался торжеством совершенно иного рода — возвращением Гробу Господню подлинного креста. Ираклий сам отправился на поклонение к святым местам; осмотрительный патриарх проверил подлинность святыни, и в память этой внушительной церемонии было установлено ежегодное празднование Воздвижения Честнаго Креста. Прежде чем вступить на почву, освященную смертью Христа, император был приглашен сложить с себя диадему и пурпуровую мантию, напоминавшие о мирском величии и тщеславии; но, по мнению его духовенства, гонение иудеев было гораздо легче согласовать с евангельскими правилами. Он снова воссел на трон для принятия поздравлений от послов франкского и индийского, и в мнении народа необыкновенные заслуги и слава великого Ираклия помрачили славу Моисея, Александра и Геркулеса. Тем не менее избавитель Востока был беден и слаб. Из собранной в Персии добычи самая ценная часть была истрачена на войну, роздана солдатам или потоплена бурей в волнах Эвксинского моря. Совесть императора мучило принятое им на себя обязательство возвратить суммы, которые он занял у духовенства для его же защиты; чтобы удовлетворить этих неумолимых кредиторов, нужно было внести денежный фонд на вечные времена; провинции, уже истощенные войной и жадностью персов, были принуждены вторично внести уже уплаченные подати, а недоимка, лежавшая на простом гражданине, который служил казначеем в Дамаске, была заменена пеней в сто тысяч золотых монет. Потеря двухсот тысяч солдат, павших на полях сражений во время этой продолжительной и опустошительной войны, была менее пагубна, чем упадок искусств и земледелия и уменьшение народонаселения, и хотя под знаменем Ираклия сформировалась победоносная армия, от этого сверхъестественного усилия, по-видимому, скорей истощились, чем развились силы империи. В то время как император торжествовал свою победу в Константинополе или в Иерусалиме, случилось происшествие, которое само по себе было бы очень обыкновенным и ничтожным, если бы не служило прелюдией для громадного переворота,— сарацины ограбили один небольшой городок на границах Сирии и разбили наголову отряд войск, шедший защищать его. Эти грабители были апостолы Мухаммеда; их фанатическое мужество вызвало их из глубины степей, и в последние восемь лет Ираклиева царствования арабы отняли у него все те провинции, которые он вырвал из рук персов.

ГЛАВА XLVII

Богословская история учения о воплощении.— Человеческая и божественная натура Христа.— Вражда между патриархами Александрийским и Константинопольским.— Св. Кирилл и Несторий.— Третий вселенский собор в Эфесе.— Евтихиева ересь.— Четвертый вселенский собор в Халкидоне.— Гражданские и церковные раздоры.— Религиозная нетерпимость Юстиниана.— Три главы.— Споры с монофелитами.— Положение восточных школ.—

I. Несториане.—II. Яковиты.— III. Марониты.—

IV. Армяне.— V. Копты и абиссинцы. 412-698 г.н.э.

После искоренения язычества христиане могли бы наслаждаться в мире и благочестии победой, которая оставила их без соперников; но в их среде еще не иссяк источник раздоров, и они позаботились не столько об исполнении правил, преподанных основателем их религии, сколько об исследовании его свойств. Я уже имел случай заметить, что вслед за спорами о Троице возникли споры о Воплощении, которые были не менее первых позорны для церкви и пагубны для государства, но были еще более мелочны в своем происхождении и более живучи в своих последствиях. Я намереваюсь описать в этой главе двухсотпятидесятилетнюю религиозную борьбу, обрисовать церковный и политический раскол, созданный восточными школами, и предпослать их шумным или кровавым распрям скромное исследование учений первобытной церкви.

1. Из похвальной заботливости о чести первых новообращенных христиане питали соответственную их надеждам и желаниям уверенность, что евиониты или, по меньшей мере, назареи отличались от них только своей упорной привязанностью к обрядам Моисеевой религии. Церкви этих сектантов исчезли; их книги были преданы забвению; их скромная свобода давала простор их религиозным мнениям, а усердие или благоразумие трех столетий могло отливать в различные формы их неустановившиеся верования. Однако даже самая снисходительная критика должна отказать им в каких-либо понятиях о настоящей и врожденной божественности Христа. Так как они воспитаны в школе иудейских пророчеств и предрассудков, то их никогда не учили заходить в своих надеждах далее ожидания, что появится мессия с человеческой натурой и с мирскими целями. Хотя у них и достало мужества на то, чтобы приветствовать их царя, когда он появился перед ними под видом плебея, но по грубости своих понятий они не были способны распознать их Бога, старательно скрывшего свою божественную натуру под именем и личностью простого смертного. Товарищи Иисуса Назаретского обходились с ним как с другом и соотечественником и, судя по всем проявлениям его умственной и животной жизни, можно было полагать, что он принадлежит к одному с ними разряду существ. Его развитие от детского возраста до юношества и до возмужалости выражалось в постепенном увеличении роста и мудрости, и после мучительной душевной и телесной агонии, он испустил дух на кресте. Он жил и умер для пользы человечества; но жизнь и смерть Сократа также были посвящены делу религии и справедливости, и хотя стоик или герой мог бы относиться с пренебрежением к скромным добродетелям Иисуса, слезы, которые этот последний проливал над судьбой своего друга и своей страны, могут считаться за самое несомненное доказательство его человеколюбия. Евангельские чудеса не могли удивлять народ, упорно веривший в более блестящие чудеса книг Моисеевых. Древние пророки исцеляли недуги, воскрешали мертвых, разделяли моря на две части, останавливали Солнце и подымались на небеса на огненной колеснице; а на метафорическом языке евреев название Сына Божия могло быть дано святому и мученику.

Однако в неполных верованиях назареев и евионитов заметны лишь слабые следы различия между еретиками, полагавшими, что рождение Христа совершилось согласно с общими законами природы, и менее преступными раскольниками, чтившими девственность его матери и устранявшими участие земного отца. Неверие первых находило для себя опору в видимых подробностях его рождения, в законном бракосочетании его мнимых родителей Иосифа и Марии и в предъявлении его прав на царство Давида и на наследие Иуды, основанных на родстве по прямой линии. Но тайная и достоверная история была изложена в нескольких копиях Евангелия св. Матфея, которое эти сектанты долго сохраняли в еврейском подлиннике как единственное свидетельство в пользу их верований. Естественные подозрения мужа, сознававшего свое собственное целомудрие, были рассеяны уверением (полученным во сне), что беременность его супруги была делом Святого Духа, а так как историк не мог быть личным свидетелем этого семейного чуда, совершившегося на далеком от него расстоянии, то он, должно быть, внимал тому же голосу, который подсказал Исайе будущее зачатие девы. Сын девы, рожденный неисповедимым действием Святого Духа, был созданием беспримерным или не имевшим себе подобных и во всех своих душевных и телесных атрибутах был выше потомков Адама. С тех пор как иудеи познакомились с греческой или халдейской философией, они стали верить в предсуществование, переселение и бессмертие душ, а в оправдание Провидения предполагали, что душу запирали в ее земной тюрьме для того, чтобы она очистилась от нравственной грязи, которой запятнала себя в своем прежнем положении. Но степени и нравственной чистоты, и нравственной испорченности почти неизмеримы. Можно было основательно предполагать, что в сыне, рожденном от Марии и от Святого Духа, жила самая возвышенная и самая добродетельная человеческая душа, что его унижение было добровольное и что его миссия имела целью искупить не его собственные грехи, а грехи всего мира. По возвращении на свои родные небеса он был награжден за свое повиновение тем вечным царствием Мессии, которое неясно предвещали пророки в материальном виде мира, завоевания и земного владычества. Всемогущество Божие могло расширить человеческие способности Христа до такого размера, который соответствовал бы небесному сану. На языке древних титул Бога не был исключительным достоянием верховного Отца, и несравненный исполнитель Его воли, Его единородный Сын, мог без самонадеянности требовать от подвластного ему мира религиозного, хотя и второстепенного, поклонения.

2. Семена веры, медленно всходившие на каменистой и неблагодарной почве Иудеи, были перенесены в полной зрелости в более благоприятный климат языческих стран, а жившие в Риме или в Азии чужеземцы, никогда не видевшие человеческого образа Христа, были охотнее расположены признавать его божественность. Политеисты и философы, греки и варвары привыкли к мысли о длинной преемственности, о бесконечном ряде ангелов, демонов, божеств, эонов, эманаций, исходивших от престола света. И не могло казаться ни странным, ни неправдоподобным, что первый из этих эонов, Логос, или Слово Божие, имевший одинаковую сущность с Отцом, сошел на землю для того, чтобы избавить человеческий род от пороков и заблуждений и руководить им как в этой жизни, так и на пути к бессмертию. Но первобытные восточные церкви были заражены господствовавшим в ту пору учением о вечности и о врожденной испорченности материи. Многие из обращенных в христианство язычников отказывались верить, что небесный дух, составлявший нераздельную часть первоначальной сущности, лично соединился с массой нечистой и оскверненной плоти и в своей заботливости о божественности Христа благочестиво отвергали его человечность. В то время как его кровь еще дымилась на Голгофе, многочисленная и ученая азиатская школа доке-тов придумала фантастическую систему, которую впоследствии распространяли маркиониты, манихеи и гностики различных наименований. Они отрицали истину и подлинность евангелий в том, что касается зачатия Марии, рождения Христа и тридцатилетней жизни, предшествовавшей исполнению его миссии. Они утверждали, что он впервые появился на берегах Иордана в полной возмужалости, но что это была лишь форма без материи,— человеческая фигура, созданная рукой Всемогущего для того, чтобы подражать людским способностям и делам и постоянно вводить в заблуждение чувственные органы друзей и врагов. Членораздельные звуки голоса звучали в ушах его учеников, но внешность, которая отпечатывалась на их зрительных нервах, не допускала более надежного удостоверения путем осязания, и они наслаждались духовным, а не телесным присутствием Сына Божия. Иудеи бесплодно изливали свою ярость на бесчувственный призрак, и мистические сцены страданий и смерти Христа, его воскресения и вознесения были исполнены на иерусалимском театре для блага человечества. Если докетам доказывали, что такая идеальная пантомима и такое непрерывное притворство были недостойны Бога истины, они ссылались на то, что очень многие из их православных собратьев считали дозволительным обман с благочестивой целью. По системе гностиков, Иегова Израилев, создавший этот низший мир, был дух мятежный или, по меньшей мере, невежественный. Сын Божий низошел на землю для того, чтобы уничтожить его храмы и его законы, и для достижения этой благотворной цели искусно перенес на самого себя ожидание и предсказание мирского Мессии.