За эти позорные преступления собор низложил Диоскора, а император приказал отправить его в ссылку; но чистота его верований была признана в присутствии отцов церкви и с их молчаливого одобрения. Они из предосторожности скорей предположили, чем решили, что Евтихий еретик, и никогда не призывали его к своему трибуналу; они сидели безмолвными и сконфуженными, когда один смелый монофизит, бросив к их ногам одну из написанных Кириллом книг, обратился к ним с вызовом предать в его лице анафеме учение этого святого. Если мы внимательно прочтем акты Халки-донского собора в том виде, как они изложены православной партией, мы найдем, что значительное большинство епископов приняло учение о едином естестве Христа, а под двусмысленной уступкой, что он состоял или происходил из двух естеств, можно было подразумевать или их предварительное существование, или их последующее смешение, или какой-нибудь опасный промежуток времени между зачатием человека и тем моментом, когда этот человек усвоил свойства Божества. Более положительная и более точная римская теология усвоила самое оскорбительное для слуха египтян выражение, что Христос существовал в двух естествах, а эта многозначительная частица речи (которую легче удержать в памяти, чем в уме), едва не возбудила раскола между католическими епископами. Они почтительно и, быть может, искренно признали учение, изложенное в книге Льва, но в двух следующих заседаниях заявили протест, что было бы и неудобно, и незаконно выходить из священных пределов, которые были установлены в Никее, Константинополе и Эфесе согласно со Священным Писанием и с традицией. Они наконец подчинились докучливым требованиям своих начальников; но после того как их непогрешимое решение было утверждено сознательной подачей голосов и шумными выражениями одобрения, оно было отменено в следующем заседании вследствие оппозиции легатов и их восточных друзей. Тщетно епископы повторяли хором: “Постановление отцов церкви православно и неизменно! Теперь ясно, кто на стороне еретиков! Анафема несторианам! Пусть они удалятся из собора! Пусть они отправляются в Рим!”. Легаты прибегли к угрозам; император был непреклонен, и комитет из восемнадцати епископов приготовил новое постановление, которое было подписано собравшимися против воли. От имени четвертого вселенского собора всему христианскому миру было объявлено, что Христос единоличен, но в двух естествах; между ересью Аполлинария и учением св. Кирилла была проведена незаметная грань, и искусная рука богословского артиста перекинула через пропасть узкий, как острие бритвы, мостик, через который вела дорога в рай. В течение десяти столетий невежества и рабства Европа получала свои религиозные верования от ватиканского оракула, и то же самое учение, уже покрывшееся ржавчиной старины, было без возражений внесено в верования тех реформаторов, которые отказались признавать верховенство римского первосвященника. Халкидонский собор до сих пор владычествует над протестантскими церквами; но вызванное спорами брожение умов утихло, и самые благочестивые христиане нашего времени сами не знают или не стараются узнать, в чем заключаются их собственные верования касательно тайны воплощения.

Совершенно иначе были настроены греки и египтяне под православным управлением Льва и Маркиана. Эти благочестивые императоры охраняли символ своей веры оружием и Эдиктами, и пятьсот епископов объявили по совести и по чести, что для поддержания декретов Халкидонского собора дозволяется даже проливать кровь. Католики с удовольствием заметили, что этот собор был ненавистен и несторианам, и монофизитам; но несториане были менее заносчивы или менее влиятельны, и Восток сделался сценой раздоров, возбужденных упорным и кровожадным фанатизмом монофизитов. Толпа монахов овладела Иерусалимом; они стали грабить, жечь и убивать во имя одного воплощенного естества; Гроб Господень запятнался кровью, а городские ворота охраняла против императорских войск шумная толпа мятежников. После того как Диоскор впал в немилость и был сослан, египтяне все еще жалели о своем духовном пастыре и ненавидели узурпацию его преемника, назначенного членами Халкидонского собора. Трон Протерия охраняла стража из двух тысяч солдат; он в течение пяти лет вел борьбу с жителями Александрии и при первом известии о смерти Маркиана сделался жертвой их фанатизма. За три дня до праздника Пасхи патриарх был осажден в соборной церкви и умерщвлен в церковном приделе, где совершалось крещение. Его обезображенный труп был предан пламени, и его прах был рассеян по ветру; это преступление было совершено по внушению мнимого ангела — честолюбивого монаха, который под именем Тимофея Кошки занял место Диоскора и усвоил его религиозные верования. Это пагубное суеверие перешло в ожесточение вследствие того, что обе стороны старались выместить одна на другой свои обиды; из-за метафизического спора несколько тысяч людей были убиты, и христиане всех званий лишились как существенных наслаждений общественной жизни, так и невидимых даров крещения и св. Причастия. До нас дошла написанная в ту пору нелепая сказка, которая, быть может, была ничто иное, как аллегорическое изображение фанатиков, которые терзали и друг друга, и самих себя. “Во время консульства Венанция и Целера,— говорит один важный епископ,— жителями Александрии и Египта овладело странное и дьявольское бешенство: старые и малые, рабы и вольные люди, монахи и лица духовного звания — одним словом, все местные уроженцы, недовольные постановлениями Халкидонского собора, лишились языка и рассудка, лаяли, как собаки, и грызли собственными зубами свои руки”.

Продолжавшиеся тридцать лет раздоры наконец побудили императора Зинона издать знаменитый Энотикон, который в его царствование и в царствование Анастасия был подписан всеми восточными епископами, рисковавшими лишиться своего сана и быть отправленными в ссылку в случае, если бы они не приняли или нарушили этот благотворный и основной закон. Духовенство может находить смешной или достойной сожаления самонадеянность мирянина, который берется устанавливать религиозные догматы; однако, когда монарх нисходит до такой унизительной для него роли, его ум бывает менее заражен предрассудками и личными расчетами, а его авторитет может опираться лишь на одобрение народа. Зинон является всего менее достойным презрения в истории церкви, и я не усматриваю никаких манихеевских и евтиховских заблуждений в благородных словах Анастасия, что преследование поклонников Христа и римских граждан недостойно императора. Энотикон был всего более приятнее египтянам; однако самые недоверчивые и даже самые желчные из наших православных ученых не могли подметить в нем ни малейшего пятна, и он верно изображал католические верования о воплощении, и не усваивая, и не отвергая особых терминов и мнений враждовавших сект. В нем формально предавались анафеме учения Нестория, Евтихия и всех еретиков, которые разделяли или смешивали два естества Христа или же превращали его в призрак. Не пытаясь определить, должно ли слово естество употребляться в единственном или во множественном числе, он почтительно одобрял чистое учение св.Кирилла и догматы, установленные на соборах Никейском, Константинопольском и Эфесском; но вместо того, чтобы преклоняться перед декретами Четвертого вселенского собора, он уклонялся от этого предмета, высказывая порицание всех противоположных учений, если таковые проповедовались в Халкидоне или где-либо.

С этим двусмысленным выражением могли безмолвно согласиться и приверженцы, и недруги последнего собора. Самые здравомыслящие христиане одобряли этот способ введения веротерпимости; но их рассудок был слаб и легко поддавался посторонним влияниям, а их пылкие собратья относились с презрением к их покорности, называя ее трусостью и раболепием. Нелегко было держаться строгого нейтралитета по отношению к такому предмету, на котором сосредоточивались, и людские мысли и людские толки; книга, проповедь, молитва снова разжигали пламя полемики, а личная вражда между епископами то разрывала, то снова скрепляла узы, связывавшие верующих. Промежуток между Несторием и Евтихием был наполнен тысячью оттенков языка и мнений; одинаково мужественные, но неодинаково сильные египетские акефалы, и римские первосвященники стояли на двух противоположных концах богословской лестницы. Акефалы, у которых не было ни царя, ни епископа, держались в течение трехсот с лишним лет в стороне от александрийских патриархов, которые приняли константинопольское вероисповедание, не требуя формального осуждения Халкидонского собора. Папы предали константинопольских патриархов анафеме за то, что они приняли александрийское вероисповедание, не выразив формального одобрения постановлениям того же собора. Их непреклонный деспотизм вовлек в эту духовную заразу самые православные из греческих церквей, стал отвергать или подвергать сомнению законность их таинств и в течение тридцати пяти лет поддерживал раскол между Востоком и Западом, пока не подвергнул окончательному осуждению память четырех византийских первосвятителей, осмелившихся не признавать над собой верховной власти св. Петра. До истечения этого периода времени непрочное перемирие между Константинополем и Египтом было нарушено усердием соперничавших прелатов. Македоний, которого подозревали в привязанности к Несториевой ереси, защищал постановления Халкидонского собора, находясь в опале и в изгнании, между тем как преемник Кирилла пытался купить осуждение этого собора взяткой в две тысячи фунтов золота.

При лихорадочном состоянии умов того времени смысл или, вернее, звук одного слова мог нарушить спокойствие империи. Трисагион (трижды святой) “Свят, свят, свят Господь Бог бранных сил!” был, по мнению греков, тот самый гимн, который с начала веков пели ангелы и херувимы перед престолом Божьим и который был поведан константинопольской церкви путем откровения в половине пятого столетия. Жители Антиохии из благочестия прибавили к нему слова: “который был распят за нас”; это признательное обращение или к одному Христу, или ко всем лицам св. Троицы могло быть оправдано установленными богословием правилами, и оно было мало-помалу усвоено католиками, и восточными, и западными. Но оно было придумано одним монофизитским епископом; этот подарок врага был сначала отвергнут как ужасное и опасное богохульство, а император Анастасий едва не поплатился за такое опрометчивое нововведение троном и жизнью. Жители Константинополя не имели понятия ни о каком разумном принципе политической свободы, но они считали за законный повод к восстанию изменение цвета ливреи на тех, кто участвовал в скачках, или изменение оттенков в таинственных учениях, которые преподавались в школах. Два соперничавших хора пели в соборной церкви Трисагион с вышеупомянутой предосудительной прибавкой и без нее, а когда у певчих истощались голосовые средства, они прибегали к более солидным аргументам — к палкам и к каменьям; император наказал зачинщиков, а патриарх защищал их, и судьба короны и митры была поставлена в зависимость от исхода этой важной борьбы. На улицах внезапно появились бесчисленные толпы мужчин, женщин и детей; легионы выстроившихся в боевом порядке монахов руководили этим сборищем, поощряли его своими возгласами и сами сражались во главе его: “Христиане! Настал день мученичества; будем защищать нашего духовного пастыря; анафема манихейскому тирану; он недостоин престола”.

Таков был боевой клич католиков, и галеры Анастасия стояли перед дворцом готовыми к отплытию, пока патриарх не простил раскаявшегося императора и не успокоил взволнованную толпу. Торжество Македония было непродолжительно, так как он вскоре после того был отправлен в ссылку; но фанатизм его паствы снова разгорелся по поводу того же вопроса: “Было ли одно из лиц св. Троицы распято на кресте?”. Ради столь важного дела партии синих и зеленых на время прекратили свои раздоры и своими совокупными усилиями парализовали деятельность властей гражданской и военной. Ключи от городских ворот и знамена городской стражи были сложены на форуме Константина, который был главным местом стоянки и лагерем верующих. День и ночь они были постоянно заняты или тем, что распевали гимны в честь своего Бога, или тем, что грабили и убивали служителей своего государя. Они носили на пике голову монаха, который был любимцем императора и которого они называли другом врага Святой Троицы, а от зажигательных снарядов, пущенных ими в еретические строения, неразборчивое пламя охватило самые православные здания. Статуи императора были разрушены, а он сам скрывался в одном из предместий до тех пор, пока не осмелился просить своих подданных о пощаде. Анастасий появился на поставленном в цирке троне без диадемы на голове и в позе просителя. Католики пропели в его присутствии свой настоящий Трисагион, с радостью приняли сделанное им через посредство глашатая предложение отречься от престола, выслушали кем-то сделанное им замечание, что так как все не могут царствовать, то необходим предварительный выбор нового монарха, и получили обещание казни двух непопулярных чиновников, которых император без колебаний отдал на съедение львам. Для таких неистовых, но скоротечных восстаний служил поощрением успех Виталиана, который с армией из гуннов и болгар, большей частью исповедовавших языческую религию, объявил себя поборником католической веры. Во время этого благочестивого восстания он опустошил Фракию, осадил Константинополь, истребил шестьдесят пять тысяч своих христианских единоверцев, пока наконец не добился возвращения изгнанных епископов, исполнения требований папы и утверждения постановлений Халкидонского собора; этот православный договор был против воли подписан умиравшим Анастасием и более точно исполнялся дядей Юстиниана. Таков был исход первой из тех религиозных войн, которые велись от имени Бога Мира его последователями.

Мы уже видели, каков был Юстиниан в качестве монарха, завоевателя и законодателя; нам остается оценить его как богослова; но уже не в его пользу говорит тот факт, что его склонность к богословским занятиям составляет очень выдающуюся черту в его характере. Он разделял суеверное уважение своих подданных к живым и к умершим святым; в своем Кодексе, и в особенности в своих Новеллах, он подтвердил и расширил привилегии духовенства, а всякий раз, как возникали споры между монахами и мирянами, этот пристрастный судья склонялся к тому мнению, что истина, невинность и справедливость всегда находятся на стороне церкви. И перед публикой, и дома благочестие императора было ревностно и примерно; он молился, бдел и постился, как монах, на которого наложена строгая епитимия; его фантазия увлекалась надеждой или уверенностью, что он вдохновлен свыше; он обеспечил за собой покровительство Святой Девы и святого архангела Михаила, а свое исцеление от опасной болезни приписывал чудесной помощи святых мучеников Козьмы и Демьяна. Столица и восточные провинции были украшены памятниками его религии, и хотя самая большая часть этих дорогих сооружений может быть приписана его личным вкусам или тщеславию, однако усердие царственного архитектора, вероятно, усиливалось от искренней любви и признательности к его невидимым благодетелям. Между всеми титулами, украшавшими его императорское величие, титул Благочестивого был самый приятный для его слуха; защита мирских и духовных интересов церкви была серьезным занятием его жизни, и его обязанности отца отечества нередко приносились в жертву обязанностям защитника веры. Религиозные споры того времени соответствовали его характеру и складу его ума, а профессора богословия могли в глубине души насмехаться над усердием постороннего человека, который изучал их ремесло, оставляя в пренебрежении свое собственное. “Чего могли бы мы бояться от вашего впавшего в ханжество тирана?”— говорил один смелый заговорщик, обращаясь к своим сообщникам. “Он просиживает без сна и безоружным целые ночи в своем кабинете, совещаясь с почтенными седобородыми старцами и перевертывая страницы духовных сочинений. Плоды этих ночных занятий обнаруживались на конференциях, на которых Юстиниан мог блестеть звучностью своего голоса и вкрадчивостью своих аргументов, а также в проповедях, которые под названием Эдиктов и посланий знакомили империю с богословскими мнениями ее повелителя.

В то время как варвары опустошали провинции, а легионы одерживали победы под предводительством Велисария и Нарсеса, никогда не показывавшийся в лагере преемник Траяна довольствовался теми победами, которые он одерживал во главе соборов. Если бы он пригласил на эти соборы человека беспристрастного и рассудительного, он мог бы узнать от него, что “религиозные споры проистекают из высокомерия и безрассудства, что истинное благочестие выражается самым похвальным образом в молчании и покорности, что человек, будучи мало знаком со своей собственной натурой, не должен сметь исследовать натуру своего Бога и что нам достаточно знать, что высшее могущество и благость составляют атрибуты Божества”.