Веротерпимость не принадлежала к числу добродетелей того времени, а снисходительность к бунтовщикам редко встречалась между добродетелями монархов. Но когда монарх унижается до участия в мелочных и раздражительных богословских спорах, он легко доходит до того, что восполняет избытком своей власти недостаточность своих аргументов и безжалостно карает упорное ослепление тех, кто добровольно закрывает свои глаза перед светом его доводов. Царствование Юстиниана представляет хотя и однообразную, но пеструю картину религиозных гонений, и он, по-видимому, превзошел своих беспечных предшественников и в искусстве придумывать новые уголовные законы, и в строгости, с которой эти законы исполнялись. Он назначил всем еретикам короткий трехмесячный срок, по истечении которого они должны были или обратиться в истинную веру, или отправляться в ссылку, и хотя он смотрел сквозь пальцы на их случайные уклонения от буквы закона, они были лишены, под его железным ярмом, не только всех выгод общественной жизни, но даже тех прав, которые принадлежат от рождения каждому человеку и каждому христианину. После четырехсотлетнего существования фригийские монтанисты все еще были воодушевлены тем бешеным энтузиазмом, который внушал им влечение к совершенствованию и к пророчествам и который они впитали от своих апостолов мужского и женского пола, говоривших устами св. Духа. При приближении католических священников и солдат они охотно шли на мученическую смерть; дома, в которых они собирались, делались жертвами пламени; но эти фанатики не вымерли и через триста лет после смерти их тирана. Под покровительством своих готских союзников арианская церковь в Константинополе не боялась строгости законов; ее духовенство не уступало Сенату в богатстве и в пышности, а Юстиниан, отбирая у него жадной рукой золото и серебро, мог бы предъявить свои права на эти сокровища, как на добычу, собранную в римских провинциях и как на трофеи варварских завоевателей. Остатки язычества, еще таившиеся, и в самых образованных и в самых низких классах общества, возбуждали негодование в христианах, быть может опасавшихся, что посторонние люди сделаются свидетелями их раздоров. На одного из епископов были возложены обязанности сыщика, его усердие скоро отыскало и при дворе, и в городском населении судей, юристов, докторов и софистов, еще сохранявших привязанность к суевериям греков.

Им было грозно объявлено, что они должны безотлагательно сделать выбор между немилостью Юпитера и немилостью Юстиниана и что им не дозволят долее скрывать их отвращение к евангелию под постыдной маской равнодушия или нечестия. Патриций Фотий был едва ли не единственный из них, решившийся и жить, и умереть по примеру своих предков; ударом кинжала он спас себя от рабства и предоставил своему тирану жалкое утешение выставить с позором безжизненное тело беглеца. Более малодушные его единоверцы подчинились воле своего земного монарха, согласились принять крещение и своим необыкновенным усердием постарались изгладить подозрение в язычестве или загладить свою виновность в этом преступлении. В отечестве Гомера и на театре Троянской войны еще таились последние лучи греческой мифологии; стараниями того же епископа семьдесят тысяч язычников был отысканы в Азии, Фригии, Лидии и Карии и обращены в христианство; для новообращенных было построено девяносто шесть церквей, а полотняные одежды, библии, богослужебные книги, золотые и серебряные сосуды были доставлены благочестивой щедростью Юстиниана. Иудеи, у которых мало-помалу отняли все их привилегии, должны были подчиниться тираническому закону, обязывавшему их праздновать Пасху в тот же день, когда ее праздновали христиане. Они тем более имели право жаловаться на это стеснение, что сами католики не соглашались с астрономическими вычислениями своего государя: жители Константинополя откладывали начало Великого Поста на целую неделю позже, чем как было установлено властями, и за тем имели удовольствие поститься в течение семи дней, между тем как на рынке мясо продавалось по приказанию императора. Палестинские самаритяне представляли разношерстное сборище людей и двусмысленную школу: язычники считали их за иудеев, иудеи за еретиков, а христиане за идолопоклонников. На их священной Гаризимской горе уже ранее того был водружен крест, внушавший им такое сильное отвращение, но гонение, которому их подверг Юстиниан, не оставляло им другого выбора, как крещение или восстание. Они предпочли последнее: они встали с оружием в руках под знамя одного бесстрашного вождя и выместили свои обиды на жизни, собственности и храмах беззащитного населения. Самаритяне были в конце концов подавлены восточными армиями; из них двадцать тысяч были убиты, двадцать тысяч были проданы арабами персидским и индийским язычникам, а остатки этой несчастной нации загладили свою преступную измену грехом лицемерия. Полагают, что сто тысяч римских подданных погибли в Самаритянской войне, превратившей когда-то плодородную провинцию в покрытую развалинами и пеплом пустыню. Но, по религии Юстиниана, умерщвление неверующих не считалось за преступление, и он благочестиво старался восстановить единство христианских верований при помощи огня и меча.

При таком образе мыслей он, по меньшей мере, должен бы был никогда не впадать в противоречия. В первый год своего управления он высказал свое усердие в качестве приверженца и покровителя православия: благодаря примирению греков с латинами было признано, что книга св. Льва заключает в себе верования императора и империи; в несториан и в евтихиан был с обеих сторон направлен обоюдоострый меч гонения, и постановления четырех соборов Никейского, Константинопольского, Эфесского и Халкидонского были утверждены кодексом католического законодателя. Но в то время как Юстиниан старался поддержать единство верований и обрядов, его жена Феодора, пороки которой не были несовместимы с благочестием, подпала под влияние монофиситских проповедников; тогда явные и тайные враги церкви ожили и стали размножаться от одной ласковой улыбки своей милостивой покровительницы. Религиозный раздор нарушил внутреннее спокойствие столицы, дворца и императорской опочивальни; однако так сомнительна была искренность царственных супругов, что многие приписывали их кажущееся разномыслие тайному и злобному замыслу, направленному против религии и благоденствия их подданных. Знаменитый спор о трех главах, не стоивший стольких строк, сколько он наполнил томов, носил на себе глубокий отпечаток именно такого лукавства и недобросовестности. Уже прошло триста лет с тех пор, как труп Оригена был съеден червями; его душа, которую он считал одаренной предсуществованием, была в руках его Создателя, но его сочинения жадно читались палестинскими монахами. В этих сочинениях прозорливый взор Юстиниана отыскал более десяти метафизических заблуждений, и этого учителя первобытной церкви духовенство обрекло вместе с Пифагором и Платоном на горение в вечном адском огне, существование которого он осмеливался отвергать. Под прикрытием этого прецедента был нанесен изменнический удар Халкидонскому собору. Отцы церкви терпеливо выслушивали похвалы Феодору Мопсуэстийскому, а благодаря их справедливости или их снисходительности снова были приняты в лоно церкви и Феодорит Киррский, и Ива Эдесский. Но имена этих восточных епископов были запятнаны обвинениями в ереси; первый из них был наставником, а двое последних были друзьями Нестория; самые подозрительные места их сочинений были изобличены под названием трех глав, а осуждение их памяти затрагивало честь собора, название которого произносилось всем католическим миром или с искренним, или с притворным уважением. Если эти епископы, независимо от того, были ли они невинны или виновны, уже заснули вечным сном, то их, вероятно, не могли разбудить громкие обвинения, раздававшиеся над их могилой через сто лет после их смерти. Если они уже находились в когтях у демонов, то их страдания не могли быть ни увеличены, ни облегчены человеческими усилиями. Если же они наслаждались в обществе святых и ангелов наградой за свое благочестие, то им должна была казаться смешной бессильная ярость богословских насекомых, еще ползавших по земной поверхности. Главное из этих насекомых — император римлян — поражало их своим жалом и обливало своим ядом, быть может, не примечая настоящих мотивов Феодоры и преданной ей церковной партии. Жертвы его ненависти уже не подчинялись его власти, и запальчивый тон его Эдиктов мог только провозгласить их осуждение на вечное мучение и пригласить восточное духовенство к участию в хоре проклятий и анафем. Восток не без некоторых колебаний подчинился воле своего государя; в Константинополе был созван Пятый вселенский собор из трех патриархов и ста шестидесяти пяти епископов, и как авторы, так и защитники трех глав были устранены от духовного общения со святыми и торжественно преданы сатане. Но латинские церкви более дорожили честью Льва и Халкидонского собора, и если бы они по-прежнему выступили на бой под знаменем Рима, они могли бы отстоять требования здравого смысла и человеколюбия. Но их глава была пленником в руках врага, а опозоренный святокупством престол св.Петра был занят малодушным Вигилием, который после непродолжительной и непоследовательной борьбы преклонился перед деспотизмом Юстиниана и перед лжемудрствованием греков. Его вероотступничество возбудило негодование в латинах, и только два епископа согласились рукоположить его диакона и преемника Пелагия. Тем не менее настойчивость пап мало-помалу перенесла на их противников прозвище еретиков; власти светская и церковная угнетали церкви иллирийские, африканские и итальянские не без некоторого содействия со стороны военной силы; жившие вдалеке варвары придерживались верований Ватикана, и по прошествии ста лет еретические три главы окончили свое существование в глухом уголке венецианской провинции. Но религиозное неудовольствие италийцев уже оказало содействие военным успехам лангобардов, а сами римляне приучились не доверять религиозным верованиям своего византийского тирана и ненавидеть его управление.

Юстиниан не был ни стоек, ни последователен в том, что предпринимал с целью прочно установить и свои собственные шаткие верования, и верования своих подданных. В своей молодости он возмущался малейшим уклонением от православного учения; в своей старости он выходил за пределы умеренных еретических заблуждений, и яковиты были не менее католиков скандализованы его заявлением, что тело Христа было нетленно и что его человеческая натура никогда не знала никаких нужд и немощей, унаследованных от нашей бренной плоти. Это фантастическое мнение было сообщено во всеобщее сведение в последних Эдиктах Юстиниана, а в ту минуту, когда так кстати его похитила смерть, духовенство отказывалось подписаться под его верованиями, монарх был готов поддерживать их с помощью гонений, а народ был расположен или подчиниться им против воли, или оказать им сопротивление. Епископ Трирский, полагаясь на то, что он был недосягаем для восточного императора, стал увещать его тоном авторитета и преданности: “Всемилостивейший Юстиниан, вспомните о вашем крещении и о символе вашей веры! Не позорьте ваших седых волос ересью. Возвратите отцов вашей церкви из ссылки и спасите ваших приверженцев от вечной гибели. Вам не может быть безызвестно, что Италия и Галлия, Испания и Африка уже оплакивают ваше заблуждение и проклинают ваше имя. Если вы немедленно не откажетесь от того, чему поучали, и не объявите во всеуслышание — я ошибался, я согрешил, анафема Несторию, анафема Евтихию,— вы предадите вашу душу тому же пламени, в котором те будут вечно гореть”. Он умер без всяких признаков раскаяния. Его смерть в некоторой мере восстановила внутреннее спокойствие церкви, а царствования четырех его преемников, Юстина, Тиберия, Маврикия и Фоки, отличались тем, что составляли редкий и благотворный пробел в церковной истории Востока.

Наши чувства и наш разум всего менее способны направлять свою деятельность на самих себя; нам всего труднее видеть наши собственные глаза и мыслить о нашей собственной душе; тем не менее мы думаем и даже чувствуем, что для разумного и способного к самосознанию существа необходим один принцип деятельности, необходима одна воля. Когда Ираклий возвратился из персидского похода, он, в качестве православного героя, обратился к епископам с вопросом: Христос, которого он чтил в одном лице, но в двух естествах, имел ли одну волю или две. Они отвечали в единственном числе, и император предался надежде, что египетские и сирийские яковиты согласятся с таким учением, которое, очевидно, безвредно и которое, по всему вероятию, истинно, так как его проповедовали даже несториане. Эта попытка не имела успеха, и как робкие, так и заносчивые католики осудили все, что имело внешний вид отступления перед коварным и отважным противником. Православная, то есть господствовавшая в ту пору партия придумала новые способы выражения, новые аргументы и новые объяснения: каждому из двух естеств Христа она приписала свойственную лишь ему особую энергию; но это различие сделалось совершенно незаметным, когда было допущено, что воля и человеческая, и божественная неизменно была одна и та же. Этот духовный недуг сопровождался обычными симптомами; но представители греческого духовенства, как бы насытившись бесконечными спорами о воплощении, внушили спасительную мысль и монарху, и народу. Они объявили себя монофелитами (признающими единство воли); но, считая эти слова новыми, а вопрос излишним, посоветовали воздерживаться от всяких религиозных споров, так как этот образ действий всего более согласен с евангельской мудростью и с евангельским милосердием.

Этот закон молчания был установлен сначала в эктезисе или изложении Ираклия, а потом в типе или в образце его внука Констанса, а императорские Эдикты были частью с рвением, частью против воли подписаны четырьмя патриархами — Римским, Константинопольским, Александрийским и Антиохийским. Но Иерусалимский патриарх и тамошние монахи забили тревогу: латинские церкви усмотрели тайную ересь не только в выражениях греков, но даже в их молчании, а изъявленная папой Гонорием готовность подчиниться воле его государя встретила со стороны более смелых и более невежественных его преемников протест и порицание. Они осудили отвратительную и ужасную ересь монофелитов, которая воскрешала заблуждения Манеса, Аполлинария, Евтиха и др.; они подписали на гробнице св. Петра приговор об отлучении от церкви; они примешали к чернилам вино, употреблявшееся для причастия, то есть кровь Христа, и не опустили ни одного церковного обряда, способного навести ужас или страх на людей суеверных. В качестве представителей западной церкви папа Мартин и его Латеранский собор предали проклятию коварное и преступное молчание греков; сто пять итальянских епископов, большей частью принадлежавших к числу подданных Констанса, не побоялись отвергнуть его зловредный тип и нечестивый эктезис его деда, а авторов этих постановлений вместе с их приверженцами причислить к тем явным еретикам, которые в числе двадцати одного отступили от веры и сделались орудиями дьявола. Даже при самом кротком императоре такое оскорбление не могло бы остаться безнаказанным. Папа Мартин окончил свою жизнь на негостеприимных берегах Таврического Херсонеса, а его оракул, аббат Максим, был бесчеловечно наказан отсечением языка и правой руки.

Но их упорство перешло к их преемникам, и торжество латинов отомстило за их поражение и загладило позор так называемых трех глав. Постановления римских соборов были утверждены Шестым вселенским собором, заседавшим в Константинополе во дворце и в присутствии нового Константина, принадлежавшего к числу потомков Ираклия. Византийский первосвятитель и большинство епископов усвоили новые верования императора; несогласные вместе со своим вождем Макарием Антиохийским подверглись духовным и светским наказаниям, налагаемым на еретиков; Восток внял поучениям Запада, и вслед за тем был окончательно утвержден догмат, заставивший католиков всех веков верить, что в лице Христа соединяются две воли или две силы. Представителями папы и римского собора были два священника, один диакон и три епископа; но у этих неважных латинских богословов не было ни оружия, чтобы влиять путем насилия, ни сокровищ, чтобы влиять путем подкупа, ни красноречия, чтобы влиять путем убеждения, и мне неизвестно, каким способом они успели склонить гордого греческого императора к отречению от верований его детства и к преследованию религии его предков. Быть может, монахи и жители Константинополя питали расположение к латеранскому догмату, который на самом деле самый неразумный из двух, и эта догадка подтверждается необычайной скромностью греческого духовенства, обнаружившего в этой борьбе сознание своего бессилия. В то время как собор был занят прениями, один фанатик, чтобы скорее разрешить спор, предложил воскресить мертвого; два прелата присутствовали при этой попытке, но сознание ее неудачи может считаться за доказательство того, что страсти и предрассудки толпы не были на стороне монофелитов. При следующем поколении, когда сын Константина был низложен и убит последователем Макария, монофелиты удовлетворили и свою мстительность, и свое стремление к господству: кумир или памятник Шестого вселенского собора был разрушен, а подлинные акты собора были преданы пламени. Но в следующем году их покровитель был свергнут с престола, восточные епископы освободились от обязанностей, наложенных на них случайно выраженным согласием, римский догмат был более прочно установлен православными преемниками Вардана, а более популярный и более наглядный спор о почитании икон заставил позабыть утонченные вопросы, касавшиеся воплощения.

Прежде конца седьмого столетия догмат воплощения — в том виде, как он был установлен в Риме и в Константинополе, — однообразно проповедовался на отдаленных островах Британском и Ирландском, и все христиане, у которых богослужение совершалось на греческом или на латинском языке, придерживались одинаковых понятий или, вернее, повторяли одни и те же слова. Их многочисленность и внешние признаки могущества давали им некоторое право называть себя католиками; но на Востоке им давали менее почетное название мельхитов, или роялистов, то есть таких людей, верования которых основывались не на Священном Писании, не на рассудке и не на традиции, а были установлены и поддерживались произвольной властью светского монарха. Их противники могли ссылаться на слова членов Константинопольского собора, объявивших себя рабами государя, и могли с злобной радостью рассказывать, как декреты Халкидонского собора были внушены и переделаны императором Маркианом и его целомудренной супругой. Понятно, что господствующая партия старается внушать принципы покорности, а несогласные предъявляют и отстаивают требования свободы. Под бичом гонителей несториане и монофиситы превратились в мятежников и в перебежчиков; таким образом, самые старые и самые полезные союзники Рима приучились считать императора не за начальника христиан, а за их врага. Язык, составляющий главную причину сближения или разъединения племен и народов, скоро придал восточным сектантам особое и неизгладимое отличие, уничтожившее международные сношения и всякую надежду на примирение. Продолжительное владычество греков, их колонии и, главным образом, их красноречие распространили употребление их языка, который, бесспорно, был самым совершенным из всех, какие были придуманы людьми. Однако и в Сирии, и в Египте большинство населения еще говорило на своих национальных наречиях, впрочем, с тем различием, что коптский язык был в употреблении лишь между грубыми и необразованными крестьянами, жившими по берегам Нила, тогда как сирийский язык был языком поэзии и диалектики на всем пространстве между горами Ассирии и Чермным морем. Армения и Абиссиния были заражены языком или ученостью греков, а их варварские диалекты, воскресшие в трудах новейших европейских ученых, были непонятны для жителей Римской империи. Языки сирийский и коптский, армянский и эфиопский освящены тем, что на них совершается богослужение в местных церквах, а теологию этих народов обогатили переводы и Священного Писания, и произведений самых популярных отцов церкви. По прошествии тысячи трехсотшестидесяти лет пламя религиозной вражды, впервые зажженное проповедью Нестория, еще не угасло в недрах Востока, и враждующие между собой христианские общины до сих пор еще придерживаются верований и правил церковного благочиния, установленных их основателями. Несториане и монофиситы, несмотря на то, что живут в самом низком невежестве, бедности и рабстве, отвергают религиозное верховенство Рима и очень дорожат веротерпимостью своих турецких повелителей, которая дозволяет им предавать анафеме, с одной стороны, св. Кирилла и Эфесский собор, а с другой — папу Льва и Халкидонский собор. Содействие, оказанное ими падению Восточной империи, останавливает на себе наше внимание, и читатель найдет некоторый интерес в разнообразных подробностях относительно I. несториан, II. яковитов, III. маронитов, IV. армян, V. коптов и VI. абиссинцев. Первые три секты употребляли сирийский язык, а каждая из трех остальных выражалась на своем национальном диалекте. Однако новейшие уроженцы Армении и Абиссинии не могли бы вступать в разговор со своими предками, а отвергнувшие арабскую религию египетские и сирийские христиане усвоили арабский язык. Время оказало содействие ухищрениям духовенства, и как на Западе, так и на Востоке к Божеству обращаются на устарелом языке, который незнаком большинству верующих.