Малодушие египтян рассчитывало лишь на перемену повелителя; армии Хосрова опустошили страну; тем не менее яковиты пользовались под его владычеством непродолжительной и непрочной свободой. С торжеством Ираклия гонения возобновились и усилились, и патриарх снова бежал из Александрии в степь. Во время его бегства Вениамина ободрял голос, приказывавший ему ожидать, по прошествии десяти лет, помощи от иноземного народа, отличающегося, подобно самим египтянам, исполнением старинного обряда обрезания. Мы увидим далее, каковы были эти освободители и каков был способ освобождения, а покуда я должен перешагнуть через промежуток времени в одиннадцать столетий, чтобы описать теперешнее бедственное положение египетских яковитов. Многолюдный город Каир служит резиденцией или, вернее, убежищем для их нуждающегося патриарха и для десяти оставшихся при своих должностях епископов; сорок монастырей уцелели от нашествия арабов, а успехи рабства и вероотступничества довели коптов до незначительного числа двадцати пяти или тридцати тысяч семейств и превратили их в расу безграмотных бедняков, для которых единственным утешением служит еще более бедственное положение греческого патриарха и его малочисленной паствы.

VI. То бунтуя против Цезарей, то живя в рабской зависимости от халифов, коптский патриарх все еще гордился сыновней покорностью царей Нубии и Эфиопии. Он отплачивал за их преданность тем, что превозносил их величие и смело утверждал, что они могут вывести в поле сто тысяч всадников с таким же числом верблюдов, что они могут разливать или удерживать воды Нила и что спокойствие и плодородие Египта зависят от ходатайства патриарха даже перед этими земными властителями. В то время как Феодосий жил в Константинополе в ссылке, он советовал своей покровительнице позаботиться об обращении в христианство черных обитателей Нубии от тропика Рака до границы Абиссинии. Император, заподозрив ее намерения и будучи более ее предан православию, вступил с ней в соревнование. Два миссионера-соперника, из которых один был мельхит, а другой яковит, отплыли в одно и то же время; но императрица — вследствие ли того, что ее более боялись, или вследствие того, что ее более любили,— нашла более готовности к исполнению ее желаний, и католический священник был задержан президом Фиваиды, между тем как царь Нубии вместе со своим двором был торопливо окрещен в религию Диоскора. Запоздавший посланец Юстиниана был принят и отпущен с почетом; но когда он стал обвинять египтян в ереси и в измене, новообращенных негров уже научили отвечать на это, что они никогда не выдадут принявших истинную веру собратьев докучливым агентам Халкидонского собора. В течение многих веков нубийские епископы назначались и посвящались яковитским патриархом Александрии; христианская религия преобладала там до двенадцатого столетия, а некоторые из ее обрядов и ее остатков до сих пор встречаются в варварских городах Сеннаара и Донголы. Но в конце концов нубийцы привели в исполнение свою угрозу возвратиться к поклонению идолам; климат требовал такой религии, которая дозволяла бы многоженство, и они кончили тем, что предпочли торжество Корана унижению Креста. Метафизическая религия, быть может, была слишком утонченна для умственных способностей негритянской расы; однако негра, точно так же, как и попугая, можно бы было приучить к произнесению слов Халкидонского или монофиситского символа веры.

Христианство пустило более глубокие корни в Абиссинии, и Александрийская церковь держала эту колонию в постоянной опеке, несмотря на то, что сношения между ними иногда прекращались на семьдесят и на сто лет. Эфиопский синод когда-то состоял из семи епископов; если бы их число доходило до десяти, они могли бы выбрать самостоятельного первосвятителя, а один из их царей намеревался возвести своего родного брата в звание главы церкви. Но такой результат нетрудно было предвидеть, и потому в увеличении числа епископов было отказано; епископские обязанности были мало-помалу сосредоточены в лице абуны, который был главой абиссинского духовенства и посвящал в духовное звание; когда его должность оказывается вакантной, патриарх замещает ее одним из египетских монахов, который благодаря тому, что он чужеземец, внушает более уважения народу и менее опасений монарху. В шестом столетии, когда Египет окончательно впал в раскол, соперничавшие вожаки, опиравшиеся на своих покровителей Юстиниана и Феодору, постарались опередить один другого в завоевании этой отдаленной и независимой провинции. И на этот раз предприимчивость императрицы одержала верх, и благочестивая Феодора ввела в этой уединенной церкви верования и правила благочиния яковитов. Окруженные со всех сторон врагами своей религии, эфиопы дремали в течение почти тысячи лет, позабыв об остальном мире, который также позабыл о них. Их пробудили из усыпления португальцы, которые, обогнув южную оконечность Африки, появились в Индии и в Чермном море, точно будто спустившись на землю с какой-нибудь отдаленной планеты. В первые минуты своего сближения подданные Рима и подданные Александрии были поражены скорее сходством, чем различием своих верований, и каждая из двух наций ожидала важных выгод от союза со своими христианскими единоверцами. Благодаря полному отчуждению от остального мира эфиопы снова стали жить жизнью дикарей. Их корабли, когда-то возившие товары на Цейлон, едва осмеливались плавать по африканским рекам; развалины Аксума были покинуты жителями; вся нация рассеялась по деревням, а ее начальник, носивший пышный титул императора, не имел ни в мирное, ни в военное время другой резиденции, кроме подвижного лагеря. Из сознания своего собственного упадка абиссинцы составили разумный проект ввести у себя европейские искусства и промышленность и отправили в Рим и в Лиссабон послов с поручением привести им оттуда кузнецов, плотников, кровельщиков, каменщиков, типографщиков, хирургов и докторов. Но вскоре вслед за тем общественная опасность заставила их просить немедленной помощи оружием и солдатами для защиты мирного населения от варваров, опустошавших внутренность страны, и от турок и арабов, приближавшихся с морского побережья с более грозными силами. Эфиопию спасли четыреста пятьдесят португальцев, выказавших на поле битвы прирожденное европейцам мужество и созданное искусством могущество мушкетов и пушек. Под влиянием испуга император дал обещание перейти вместе со своими подданными в католическую религию; представителем папского верховенства был назначен латинский патриарх; фантазия, преувеличивавшая действительные размеры Абиссинской империи вдесятеро, предполагала, что в недрах этой страны более золота, чем в американских копях, а корысть и религиозное усердие построили на добровольном подчинении африканских христиан самые сумасбродные проекты.

Но исторгнутые во время болезни обещания были нарушены с возвращением здоровья. Абиссинцы стали отстаивать учение монофиситов с непоколебимой твердостью; их вялая привязанность к этому учению воспламенилась от упражнений в религиозных диспутах; они стали клеймить латинов названиями ариан и несториан, а тех, кто разделял две натуры Христа, стали обвинять в поклонении четырем богам. Иезуитским миссионерам была назначена местом их богослужения или, вернее, их ссылки Фремона. Их опытность в свободных и в механических искусствах, их богословские познания и их добрые нравы внушали бесплодное уважение; они не были одарены способностью творить чудеса и тщетно просили о присылке им в подкрепление европейских солдат. По прошествии сорока лет их терпеливость и ловкость наконец нашли более благосклонных слушателей, и два абиссинских императора убедились в том, что Рим способен обеспечить своим приверженцам и земное благополучие и вечное блаженство. Первый из этих двух новообращенных лишился и короны, и жизни, а мятежная армия получила благословение от абуны, который предал вероотступника анафеме и освободил его народ от верноподданнической присяги.

За гибель Заденгеля отомстил мужественный и счастливый в своих предприятиях Сусней, вступивший на престол под именем Сегведа и взявшийся с должной энергией за исполнение благочестивого замысла своего родственника. После нескольких диспутов между иезуитами и необразованным абиссинским духовенством император объявил себя приверженцем Халкидонского собора в полной уверенности, что его священники и подданные немедленно перейдут в религию своего государя. Вместо того чтобы предоставить им свободу выбора, он издал закон, предписывавший под страхом смертной казни верить, что в Христе было два естества; абиссинцам было приказано работать и веселиться в субботние дни, и Сигвед отказался перед лицом Европы и Африки от всяких сношений с александрийской церковью. Католический патриарх Эфиопии, иезуит Альфонс Мендец, принял от имени Урбана VIII изъявления покорности новообращенного и его отречение от прежних заблуждений. “Я признаю,— сказал император, став на колени,— что папа наместник Христа, преемник св. Петра и властелин всего мира. Я клянусь, что всегда буду ему повиноваться, и повергаю к его стопам и самого себя, и мои владения”. Такая же клятва была принесена его сыном, его братом, всеми лицами духовного звания, дворянством и даже придворными дамами; латинского патриарха осыпали почестями и богатствами, а его миссионеры стали строить церкви или цитадели в самых выгодных местах. Сами иезуиты оплакивают теперь пагубную опрометчивость своего начальника, который, позабыв евангельскую кротость и политические правила своего ордена, стал с неосмотрительным насилием вводить римскую литургию и португальскую инквизицию. Он запретил исполнять старинный обряд обрезания, который был введен в Эфиопии не столько из суеверия, сколько из необходимости предохранять здоровье от вредного влияния климата. Он стал требовать от туземцев нового крещения и нового посвящения в духовный сан, и местные жители пришли в ужас, когда этот иноземец приказал вырывать из могил самых святых между их предками и стал отлучать от церкви самых знаменитых между их соотечественниками. Абиссинцы восстали с оружием в руках на защиту своей религии и свободы, но их отчаянные усилия не увенчались успехом. Пять восстаний были потушены в крови бунтовщиков; два абуны пали в сражениях; целые легионы были истреблены на полях битв или задохнулись в своих пещерах, и ни личные достоинства, ни высокое общественное положение, ни пол не могли спасти врагов Рима от позорной смерти. Но над победоносным монархом наконец одержало верх упорство его подданных, его матери, его сына и самых верных его друзей. Сегвед внял голосу сострадания, рассудка и, может быть, страха, и изданный им Эдикт о свободе совести тотчас обнаружил и тиранию, и бессилие иезуитов. После смерти своего отца Василид изгнал латинского патриарха и согласно с желаниями нации восстановил египетские верования и правила церковного благочиния. Церкви монофиситов огласились торжественными гимнами, в которых говорилось, что “эфиопские овцы наконец избавились от западных гиен”, и доступ в это отдаленное царство навсегда закрылся для искусств, наук и фанатизма европейцев.

ГЛАВА XLVIII

План остальных частей этого сочинения.— Порядок вступления на престол и характер греческих императоров, царствовавших в Константинополе со времен Ираклия до взятия города латинами.

641-1185 г.н.э.

Я уже проследил непрерывный ряд римских императоров от Траяна до Константина и от Константина до Ираклия и верно изложил как счастливые, так и несчастные события их царствований. Перед нашими глазами уже протекли пять веков упадка и разрушения империи; но от конца моих трудов, от взятия турками Константинополя, меня все еще отделяет с лишком восьмисотлетний период времени. Если бы я стал излагать дальнейшие события с прежней подробностью, мне пришлось бы наполнить много томов мелочными фактами, и читатель не был бы вознагражден за свое терпение ни поучительностью, ни интересом рассказа. По мере того как я стал шаг за шагом следить за упадком и разрушением империи, летописи каждого нового царствования налагали бы на меня все более и более неблагодарную, все более и более печальную задачу. Из этих летописей я извлек бы скучное и однообразное описание все того же бессилия и все тех же бедствий; естественная связь между причинами и проистекавшими от них событиями часто нарушалась бы переходами от одного предмета к другому, а накопление мелочных подробностей ослабило бы ясность и эффект тех общих очерков, в которых заключается и польза, и украшение истории отдаленных времен. Со времен Ираклия театр византийских событий и сужается, и омрачается; пределы империи, установленные законами Юстиниана и победами Велисария, со всех сторон исчезают перед нашими глазами; римское имя, составляющее настоящий предмет наших исследований, сокращается до размеров небольшого уголка Европы, до размеров предместий, окружающих Константинополь, и судьба Греческой империи становится похожей на судьбу Рейна, воды которого теряются в песках, прежде чем смешаться с водами океана. Отдаленность времени и места уменьшает в наших глазах размеры могущества, а эту убыль внешнего величия не восполняют более благородные дары добродетели и гения.

Константинополь, без сомнения, был более богат и многолюден в последние минуты существования империи, нежели Афины в самую цветущую свою эпоху, когда скромная сумма в шесть тысяч талантов, или в один миллион двести тысяч фунтов стерлингов, составляла итог богатств, принадлежавших двадцать одной тысяче взрослых граждан мужского пола. Но каждый из этих граждан был свободным человеком, не боявшимся пользоваться свободой и в своих мыслях, и в словах, и в действиях; его личность и собственность охранялись беспристрастными законами, и он имел право голоса в делах государственного управления. Резко выдававшиеся и разнообразные черты их характера как будто увеличивали их число; под эгидой свободы, на крыльях соревнования и тщеславия, каждый афинянин старался возвыситься до одного уровня с национальным достоинством; с этой высоты некоторые избранные умы заносились за пределы того, что доступно взорам толпы, и судя по тому, как велико бывает число замечательных людей в больших, многолюдных государствах, можно бы было подумать, что в Афинской республике жили миллионы граждан. Территории Афин, Спарты и союзных с ними государств не превышали своими размерами какой-нибудь французской или английской провинции; но после победы при Саламине и Платее эти маленькие республики разрастаются в нашем воображении до гигантских размеров Азии, которую победоносные греки попирали своими ногами. Напротив того, подданные Восточной империи, усваивавшие и бесчестившие названия греков и римлян, представляют безжизненное однообразие гнусных пороков, для которых нельзя найти оправдания в свойственных человеческой натуре слабостях и в которых не видно даже той энергии, которая воодушевляет выдающихся преступников.

Свободные люди древности могли с благородным энтузиазмом повторять слова Гомера, что “с первого дня своего поступления в рабство пленник утрачивает половину своих благородных качеств”. Но поэту были знакомы только последствия гражданского или домашнего рабства и он не мог предвидеть, что вторая половина человеческих достоинств может быть уничтожена тем духовным деспотизмом, который сковывает не только действия, но даже мысли распростертого ниц поклонника. Этим двойным игом греки были подавлены при преемниках Ираклия, а в силу неизменного закона справедливости сами тираны пришли в изнеможение от порочности своих подданных, так что мы напрасно стали бы искать на троне, в лагерях и в школах таких имен и таких характеров, которые стоят того, чтобы их спасли от забвения. И нельзя сказать, чтобы бедность самого сюжета восполнялась искусством живописцев и разнообразием их красок. В восьмисотлетнем промежутке времени первые четыре столетия покрыты туманом, сквозь который изредка проникают слабые и надломленные лучи исторического света; в биографических сведениях об императорах от Маврикия до Алексея мы находим, что только жизнь Василия Македонянина была сюжетом особого сочинения, а ненадежный авторитет позднейших компиляторов не вознаграждает нас за отсутствие, утрату или неполноту современных свидетельств. Четыре последних столетия не заслуживают упрека в бедности исторических памятников: с воцарением Комнинов в Константинополе снова ожила муза истории; но ее внешность носит отпечаток жеманства, а ее движения лишены изящества и грации. Священники и царедворцы идут один вслед за другим все по одной и той же тропе, проложенной рабством и суеверием; их взгляды узки, их суждения слабы или неверны, и мы дочитываем наполненный бесплодными подробностями том, не получив никакого понятия о причинах событий, о характерах действующих лиц и о нравах того времени, которое там описано или с похвалами, или с сетованиями. Замечание, что энергия меча переходит и на перо, было сделано по отношению к отдельным личностям, но его можно применить и к целому народу, а опыт доказывает нам, что тон исторического произведения возвышается или понижается вместе с духом времени, в которое оно написано.