Вскоре ему стало не хватать этих ночных сладострастных игрищ, совершаемых втайне, при закрытых дверях. Ему хотелось расширить рамки для своих живых картин, хотелось более просторной сцены для эротических представлений, хотелось любви на вольном воздухе, при дневном свете, без всяких ограничений.

Под предлогом охоты он каждый день углублялся в лес вдвоем с Ленитой.

По дороге он шел в нескольких шагах позади нее, чтобы полюбоваться, как она перебирает пяточками, которые то и дело показывались из-под каймы ее легкого платья.

Это непрестанное, соблазнительное колыхание юбок в такт покачиванию бедер странным и необыкновенным образом возбуждало его.

Когда в лесу попадался глубокий овраг, темная пещера, окаймленная бамбуковыми зарослями полянка, он останавливался.

Под старым раскидистым деревом, возле молодой пальмы, расправляющей свои изумрудные веера навстречу снопам солнечного света, располагал он обнаженную девушку – со вкусом, как художник, и со знанием дела, как опытный распутник – так, чтобы свет делал еще белей ее кожу на темно-зеленом фоне тенистого леса.

Ленита соглашалась на все это с податливостью снисходительной царицы или принимавшей жертву богини. Она милостиво позволяла созерцать себя и благоговейно поклоняться своей плоти.

Снова и снова Барбоза любовался Ленитой, обходя ее со всех сторон. Концентрические круги, описываемые им, походили на те, что чертит в небе ястреб, готовый упасть на жертву. Он приближался, вставал на колени и, весь дрожа, затаив дыхание, целовал ей розовые ноготки и белоснежные пальчики ног, ласкал груди, гладил округлые бедра, клал голову на гладкий живот, зажмурив глаза, вдыхая и впитывая здоровый, соблазнительный запах возбужденной женской плоти.

Однажды в лесной глуши ему вспомнилась статуя Микеланджело «Утро», которую он когда-то видел на гробнице Медичи. Неровность, покатость земли навеяли это воспоминание.

Дрожащими руками принялся он раздевать Лениту, не расстегивая, а отрывая пуговицы и крючки. Увидев ее голой, он положил ее на мох, согнул ей левую ногу в колене и опер стопу на выступающий из земли камень. Потом согнул в локте левую руку так, чтобы кончики пальцев слегка касались плеча, а правую руку и ногу расположил так, чтобы они образовали плавную, мягкую линию, контрастирующую с резким, угловатым изгибом правой стороны тела.

Отойдя, он лег на землю ничком и пополз к ней, точно ящерица.

...

Ленита едва не лишилась чувств от наслаждения.

...

Однажды ночью Барбоза не пришел в спальню к Лените.

От волнения девушка не сомкнула глаз. На рассвете она встала с постели и, не заботясь, что кто-нибудь может ее увидеть, не предпринимая никаких предосторожностей, направилась в спальню к Барбозе, толкнула дверь и вошла.

Фитиль догоравшей свечи плавал в озерце растаявшего стеарина, накопившегося в чашечке подсвечника. Пламя мерцало и дрожало, то ярко озаряя комнату, то пропадая и оставляя спальню почти полностью погруженной во мрак.

Барбоза лежал на спине, сжимая пальцами виски, и стонал. Ленита склонилась над ним.

–?Что с тобой? Что случилось? – спросила она.

–?Ничего страшного. Обычная мигрень. Иди к себе, а то тебя увидят – светает уже.

–?Да как я могу тебя оставить в такую минуту? Плохо же ты меня знаешь!

–?Хорошо я тебя знаю. Я бы не просил тебя уйти, если бы ты была мне нужна, если бы могла чем-нибудь помочь. Но ты ничего не сможешь сделать. Это не болезнь, а просто плохое самочувствие. Я здоров, просто голова побаливает.

–?Я хочу остаться. Не могу видеть, как ты мучаешься. Со мной тебе станет легче.

–?Не станет. Будет только хуже. Это пройдет. Уходи, прошу тебя, уходи!

Ленита ушла, совершенно расстроенная.

Мигрени у Барбозы были ужасны. Начинались они с тупой головной боли. Мало-помалу несчастному становился не мил весь свет. Он ощущал страшный упадок сил и вялость. Лицо бледнело, правый зрачок расширялся. Малейшее движение причиняло ему муку, ничтожнейшее усилие делалось невозможным. Он не держался на ногах, ему непременно нужно было лечь. По лбу катился холодный, ледяной пот. С правой стороны вздувалась височная артерия, глазное яблоко сжималось, словно на него сильно надавливали, и малейшее прикосновение к нему вызывало нестерпимые страдания. Темя болело так, будто в него вогнали гвоздь. При каждом ударе пульса чудилось, что гвоздь все глубже забивают в череп. Желудок наполнялся желчью. Крайняя слабость вызывала необходимость чем-нибудь подкрепиться, однако сама мысль о еде представлялась ему невыносимой. Перед глазами мелькали искры, огненные мухи. Легчайший шум, словно многократно усиленный адским эхом, казался страшным грохотом, неистово терзавшим ухо. Он не мог думать, ему было не сосредоточиться.

Если бы в такую минуту к Барбозе пришли с вестью, что пожар пожирает его драгоценные книги, что его родители погибли в огне,– он ничего не смог бы сделать и даже пальцем бы не пошевелил – воля у него была полностью парализована.

И это невыносимое страдание, эта бесчеловечная пытка длилась целый день.

Рассвело.

Как только открылись двери и на фазенде началась жизнь, Ленита вернулась в спальню к Барбозе и села у него в изголовье, раздумывая, чем бы ему помочь и как вообще следует поступать в подобных случаях.