Мягкое, нежное ядро в непробиваемой гранитной и базальтовой кожуре.

Грегор отписал своим «братцам», что обретается при деле и всем доволен. Есть кого лечить, пасти, венчать и утешать.

Первой же осенью он понабрал в окрестностях цитадели всяких семян и травок вместе с корнями и заделал в жирную, удобренную городскую почву.

Весной всё пошло в рост и зацвело совершенно невиданным образом: рука у монаха оказалась легкая.

Я получил от властей форменное одеяние, но оно не так уж отличается от одежды купца средней руки и отчасти даже почетно. Все черное, из прекрасного тонкого сукна, что держит тепло и не пропускает жары: короткий плащ с капюшоном, камзол, обтяжные рейтузы, башмаки с массивными серебряными пряжками. Меня узнаю́т и здороваются со смесью священного ужаса и иронического почитания. Здесь меня почти сразу оценили как лекаря, ничуть не уступающего Грегориусу, только что он больше по части терапии и лечения травками, настойками и мазями, а я – прирожденный хирург и родовспомогатель.

Во Вробурге, как мне и обещали, почти не применяют пыток и редко казнят смертью, причем не усугубляют ее чем-либо еще, считая само прекращение жизни достаточной карой. Но, как и везде, любое преступление здесь считают нарушением некоего общего мирового закона, прорехой в ткани бытия, на которую необходимо наложить заплату строго определенной формы и очертаний. Ведь даже в случае предельной строгости наказания истинная цель его – не терзать и не уничтожать самого человека, но восполнить ущерб, нанесенный мирозданию его паскудством. Иногда одним лишь опозорением в глазах прочих людей.

Вот оттого именно казни и наказания отличаются во Вробурге предельным разнообразием – но в то же время и резким вкусом аттической соли.

Насильников из не слишком злостных приговаривают к публичному женскому рукоприкладству, причем представительниц слабого пола всячески урезонивают, убеждая не причинять гаду особого ущерба, чтобы и другим хватило. После чего препровождают то, что осталось, в ближайший монастырский госпиталь, рекомендуя после исцеления постричь скопца в монахи.

Неуемных злодеев считают совершенными безумцами и отправляют в хорошо охраняемые скорбные дома, где те могут в одиночестве прочувствовать и как бы перелистать богато иллюстрированную летопись своих злых деяний.

Любодеев, которые ухватили лакомый кусок до брака, буде они окажутся застуканы с поличным, а иногда даже и прощенных мужем и женой прелюбодеев казнят здесь прилюдной поркой, привязывая к особой эшафотной поперечине лицом к лицу. У меня для этого и подобных тому вещей были заведены два новых подмастерья, оба без особых фантазий и душевной вредности. Простые деревенские парни, которые вовсю стараются умерять силу ударов и не бить по самому голому и беззащитному. Вот если бы на их месте был синеглазый и чувствительный блондинчик Арман, всякий раз думал я, весь город погряз бы в блудном грехе.

После телесного наказания обоих молодых и не очень тут же венчает наш славный Грегор. Я тоже имею право скрестить руки юнца и юницы над своим славным мечом, если родители всё равно противятся бракосочетанию, и для этого непременно надзираю над площадной казнью. Хотя по большей части ко мне прибегают тайком – и на квартиру.

Но вот что самое непостижимое – экзекуция здесь оказывается вернейшим залогом счастья новой супружеской пары!

Маски позора, в других городах железные или медные, вробуржцы искуснейшим образом выгибают из толстой кожи, что не в пример приятнее в телесном отношении и оттого куда как чувствительней в отношении причиняемого ими срама. Их носит всякая беззаконная мелочь: сплетницы и кляузники, пьянчуги, те, кто ставит синяки своим любимым женам и мужьям, озорники из хороших семей, что повадились задирать пригожим простолюдинкам юбки на голову и там завязывать узлом.

Клеймить мелких воров и фальшивых игроков в кости мне тоже приходится, однако я с подачи наблюдательного Грегора в первую же зиму изобрел способ метить кожу сильным холодом. Правда, это можно применить лишь в большие морозы, которые в городе редки, а ждать этого срока не хочет никто, особенно сам клиент, заточенный в местную тюрьму.

Смертная казнь всегда была во Вробурге редка и относительно милосердна: квалифицированные убиения тут вообще не в чести, вешать лично мне приходилось раза два, и то отпетых разбойников и насильников, которых даже в сумасшедший дом боялись брать. По большей части я пускаю в ход свой клинок, благо рука у меня оказалась такая же легкая, как у Грегориуса, хоть и на совсем иной манер. Их у меня их вскорости стало уже несколько, причем отменных, но по особо торжественным случаям я всё же достаю мой меч-«древо» – в безутешной надежде, что он оживет снова…

Со временем отрубать головы мне приходилось всё чаще, ибо о моем мастерстве стали наслышаны другие города и веси, которые, вместо того, чтобы просить меня выехать к ним, норовили посылать клиентов прямо в нашу цитадель. Постепенно попасть под мой меч начало считаться прямой удачей – считалось, что более легкой и верной руки, чем у меня, нет во всей Франзонии. Один из тех, кому довелось испытать на себе мое искусство, сказал даже, что мои руки умеют успокаивать самим наложением уз. К тому же удостоенные такой чести преступники куда меньше пытались сбежать из-под стражи, чем прочие, как будто мой Гаокерен, да и остальные верные клинки, кстати дарил им полное отпущение грехов. Не хуже попа или монаха-исповедника.

Как я однажды узнал, вробуржский магистрат начал даже торговать чем-то вроде пропусков на торжество главоотсечения, взяв за основу правила, которых придерживаются площадные актеры. Главная площадь Вробурга, что простерлась перед зданиями ратуши и суда и широко обведена по окружности кизильником и бирючиной, была условно поделена на «партер», мощенный булыжником, «галереи», или «трибуны», которые сооружались из досок одновременно с разборным эшафотом и напоминали крыльцо с огромными ступеньками, и «ложи», то есть окна в прилежащих к ней частных домах, которые в обязательном порядке арендовались властями у хозяев, получавших три четверти суммы найма и вдобавок – почтенных, именитых гостей.