Грегор тоже от меня отпросился – читать над гробом молитвы. Его я не замечаю: как обычно, затерялся посреди толпы. Грязновато-белая хламида, препоясанная лохматым вервием, тусклая плешь, пыльные ноги. Наступишь – не заметишь.

Зато на самом виду, сразу за носилками, красуются рядом трое: скромная юница и по бокам ее мощные рыцари.

Нет, я точно не назвал бы вдову нашего Олафа красивой. (Строго говоря, он и сам так не говорил и не думал.) Бледненькая, тощенькая, как крысиный хвостик, и вся, начиная с волос под прозрачной исчерна-серой вуалью и до белого траурного одеяния, как бы присыпана пеплом. Однако и в глазах идущего рядом с ней маркиза Рацибора, и, что самое удивительное, – в отеческом взгляде ее будущего свекра блестит нечто куда большее, чем наслаждение от хорошей матримониальной сделки. Как сказал бы Туфейлиус, красота любимой – в глазах любящего.

– А в нем осталось очень мало телесной влаги, в его мертвом теле, – задумчиво говорит Сейфулла. – Ты ведь даже посмотреть на него побоялся – одни мы обмывали и убирали. Почему?

И тут, где нас никто не может услышать, я рассказываю ему.

Как внезапно, на какой-то почти неощутимый миг, почувствовал возвращение Торригаля, его шагреневой, акульей рукояти в моей руке. И уже сложив клинок наземь, краем глаза увидел, что женская личина как бы вписалась в Древо, мелькнув подобием…

– Грегор рассказывал нам языческий миф, помнишь? Чудовище со вьющимися змеями вместо волос. Только тут были переплетенные ветви.

– Горгона, – ответил он.

– Мелькнув подобием Горгоны Медузы. Да. И ярко-красные губы, точно окрашенные выпитой кровью, и светлое серебро кожи, а волосы – как червонное золото осенней листвы.

Сейфулла хмыкнул:

– Надо как следует на тебя надавить, чтобы пробудить в тебе поэта.

– Ты не сильно удивился тому, что прячется за поэзией, как я вижу.

– Знаешь, Хельмут, хаким Абу Рейхан Бируни, побывав в Индии, описал одно тамошнее поверье. Будто бы человек, совершенствуя душу, проходит длинный ряд перерождений и воплощений. А твой Торригаль – почти что человек, коему ты отдал свое имя и для поминовения которого собрал клинки, видом подобные разумным существам. Клянусь, я бы скорее не поверил последнему, чем тому, что твой верный клинок пытается вернуться к тебе.

– Ты ведь сразу посулил мне удачу с Гаокереном.

– Не удачу. Предзнаменование. Это разные вещи.

И еще я спросил – не знает ли он, верны ли те слова покойного Олафа о моей мантии. Однако упоминать Гиту побоялся.

– Такие накидки, как я видел у тебя, принадлежат семье, – проговорил он, – и о каких-либо особенных их свойствах я не знаю. Правда и то, что никогда я не встречал сукон, так хорошо вылощенных и окрашенных, и притом в два различных цвета, и столь изящных украшений. Добавлю, что если золотые фигурки пророков людская молва относит к дневной и солнечной стороне Всевышнего, то длинные серебряные полосы с вычеканенной и вырезанной на ней узорной вязью письмен суть истинные знаки ночного, лунного дара, изображение мостов и перемычек, что позволяют видеть Его и говорить с Ним без посредников, одной душой.

Как ни странно, это словоблудие я запомнил, хотя и не очень-то собирался.

Немного спустя, в этот же день, но поближе к вечеру, были объявлены широкие поминки, которыми с одинаковой силой накрыло и Вробург, и лагерь Хоукштейнов, и четверых ваших покорных слуг. Выплеснулось во всю ширь, что называется. Никто уже не помнил или еще не понял про оммаж и мою хитрую катову поспешность, однако эти два обстоятельства заставляли всех – не то чтобы сторониться нас, но относиться с изрядной долей благоговейного страха.

И уже на следующее утро (дела тут делались споро) пришел благородный рыцарь Арман Шпинель де Лорм, во всем новом и блестящем, стальном и парчовом, и при нем, скромненький такой, наш монашек в полупрозрачной летней рясе и тонких летних сандалиях. Оказывается, Йохан – или Йоханна, мужская форма имени скорее прозвище, чем серьезная попытка скрыть свое женское естество, – предлагает нам четверым постоянную службу. В городе нет толкового исполнителя судебных приговоров: вещь не такая уж редкая, кстати. Старый «господин» месяца два назад мирно скончался. Платить будут хорошо. Город, судя по всему, спокойный, закон не проявляет особой жестокости по отношению к его преступившим, допросы с применением степеней не в особенной чести, а помещение для жилья мне уже, разумеется, найдено.

– У самой городской стены, – говорит Грегор. – И совсем рядом с… гм… общинными девушками. Так полагалось по старинному обычаю, что поделать. Но сам домик очень красив. Толстые стены, высокие потолки и двери, обширные кладовые, большие окна со съемными решетками и даже с дорогими стеклами, что и защищены этими решетками, два этажа, а вокруг небольшой сад. Я бы мог там с южной стороны устроить настоящий монастырский дворик, знаешь, с лечебными и пряными травками.

– Так ты, Грегориус, и не мыслишь от него отойти – от нашего Хельмута? – спрашивает Арман.

– Ну да. Зачем искать другого жилья? При нем – при деле, а что до прочего, то моя паства сама меня находит, – рассудительно произносит монах, – и мои больные тоже.

– Ну, я как был при тебе писцом, Хельмут, так им и останусь, – не очень решительно говорит Арман. – Сестрица, правда, к себе зовет: я же теперь человек военный.

– И что будешь летописать?

– Вначале – историю Олафа ван Фалькенберга, держателя и благодетеля Вробурга, и его подвижнической смерти. А потом увидим.