А я на высоте восемь тысяч метров над облаками

лечу.

Вот так, Тулякова.

– И что ты держишься за свою фамилию? Была бы хоть красивая фамилия, а то какая-то Тю-ля-кова! Если тебе так нравится твоя фамилия и противна моя, – я пойду в ЗАГС и попрошу дать мне твою. Пожалуйста, буду Назым Туляков! – в шутку угрожал ты, получив советский паспорт, наконец со своим именем.

И мы смеялись с друзьями, а ты позвонил в ЗАГС и спросил, может ли по советским законам муж взять фамилию жены, и тебе ответили – «да, может». Какое-то время мы в шутку называли тебя «Назым Туляков», а ты мне говорил:

– Будешь упрямиться, я так и сделаю! Хватит, показала свою независимость, я даже уважал тебя за это. Теперь сделай, как я прошу. Возьми мою фамилию.

Я сделаю, Назым. Подожди чуть-чуть. Обещаю.

Сегодня у тебя было бы хорошее настроение. Вышла твоя книжка «Московское лето», последние стихи для нее ты так тщательно отбирал. А знаешь, каким тиражом? Такого у тебя еще не было – сто двенадцать тысяч восемьсот экземпляров. Вместо тебя ее принес мне Акпер. Он даже надпись сделал вместо тебя: «Вере от Назыма Тулякова. Акпер Бабаев. 28.Х.63». Значит и он, горемыка, разговаривает с тобой, хочет тебя обрадовать, крутит головой по строкам, все ищет – где ты, во что превратился…

Спасибо, Назым, за стихи, только звучат они провидчески сегодня, не как при тебе. Для нас с Акпером, конечно. А ведь может случиться, что еще кто-то из ста двенадцати тысяч восьмисот человек, купивших твой последний привет, прочтет эти стихи так, как ты хотел…

– Ты что здесь читаешь, Веруся, так таинственно? – спрашиваешь ты, войдя в комнату.

Я показываю. Ты листаешь страницы поэмы.

– Читаешь мои письма к тебе?! Как я рад, но почему тебе взбрело в голову их вдруг читать? – И, взглянув на мое лицо, пугаешься. – Что-нибудь случилось?

– Не пиши про меня больше стихов, – тихо прошу я. – Пожалуйста. Умоляю!

– Что это значит? – сердишься ты. Я объясняю.

– Нет! – кричишь ты мне прямо в лицо. – Ты не имеешь права просить меня об этом! Ты не палач! Ты знаешь, я для тебя могу сделать все, но не это! Это моя душа говорит, понимаешь! Что мне делать, если стихи идут из меня? Лопнуть?! Сколько времени ты можешь набрать воздух и не дышать? – И сообразив, что тут замешан Акпер, к нему: – И вы, Бабаев, тоже хороший друг! Слушаете сволочей, да еще приходите ей рассказываете! Нормальный человек, ни хороший, ни плохой, просто нормальный, никогда стихи так читать не будет. Только дрянь, которая развлекается литературой. Эти мухи окололитературные! «Назым Хикмет сошел с ума?» Да, сошел! И я горжусь этим! Я желаю, чтобы каждый человек так сошел с ума, как я!

Ты стоишь среди нас огромный, непримиримый, гневный. Выпрямился, руки сунул в карманы, красивый – глаз не оторвешь! И я начинаю тупо отступать:

– Пиши. Ладно, пиши (это я ему говорю, ему «ладно» и «пиши»!). Только не печатай. В конце концов, ведь это не самое главное.

– Во-первых, я не хочу этого! Не печатать. Я никогда не скрывал ни от кого, что′ я думаю, чем живу. Даже от турецкого правительства. Теперь вы хотите, чтобы я скрывал от всех, как я люблю свою жену. Не чужую, а свою жену! Вы подумайте! Да неужели ты не понимаешь, Вера, что мы с тобой можем так гордо, так честно жить потому только, что любовь есть между нами. Иначе это действительно смешно. Пошлый анекдот. Плохая шутка конферансье. Мы с тобой сами слышали на концерте: «Почему вы выходите замуж за академика? – Хочу быть его вдовой». Очень остроумно!

Ты вырываешь у меня из рук поэму, говоришь:

– Пожалуйста, покажи мне, что здесь неприличного? Я верю Слуцкому. Он бы сказал, если бы при переводе заметил что-то. Ну, покажите, покажите мне, где я тут опозорил Веру или себя? Или как это у вас называется словом… – ты после нескольких попыток произносишь: – Ском-про-ме-ти-ровал!

Назым, Назым, я погибаю без тебя! Отзовись! Дай знак, я пойму… Я догадаюсь. В ручку нашей машины кто-то каждое утро вставляет простенькие цветы. Знаю. Они не от тебя.

Ты бросил поэму, пошел на кухню. Слышу, как ты гремишь чайником, наливаешь воду. За что я обидела тебя, за что? Я иду за тобой, я толкаюсь рядом с тобой на кухне, накрываю стол к чаю. Я виновата, но мне не хочется просить прощения. Ты ведь не можешь на меня сердиться, ты мне все спускаешь с рук, я это так хорошо знаю. Вот и сейчас… Я ставлю на стол розетки и вишневое варенье. Ты любишь вишневое варенье. Ты незаметно наблюдаешь за мной. Вижу. Я кладу тебе на розетку большую серебряную ложку, ты улыбаешься, понимаешь, что хочу подсластить свои глупые слова, хочу тебе хорошего настроения, хочу равновесия.

Ты подходишь ко мне, берешь в ладони мое лицо.

– Потом, когда меня не станет, ты будешь так рада каждому слову моей любви, будешь повсюду ее искать. Слова любви помогут тебе выстоять в самое трудное время. Пойми это, Вера. Дай мне высказать то, что живет во мне. Не запрещай, не слушай никого. Нам это необходимо. Мне – сейчас, тебе – потом.

Прости меня, Назым. Если бы ты знал, если бы ты только мог знать, как ты был прав тогда, хороший мой. Вот так, муженек, твоя Тулякова…

Весь следующий день ты работал у себя в кабинете, дописывал статью для «Литературной газеты». Поставив точку, взял меня за руку, подвел к креслу:

– Посиди немножко. Я хочу тебе прочесть.

Я не удивилась. Ты всегда читал мне все, что писал. Я приготовилась слушать статью и вдруг:

Ты знаешь карту, по которой

путешествовали мы с тобой.

Наш корабль – трехмачтовый. Луковицеобразный

нос.

На носу – золотая статуя девушки, похожей на тебя.

На вымпеле – стихи, написанные мной для тебя.

Изумрудоглазых ловили мы рыб.

Серебрянокрылых видели птиц.

Обезьяны бананами забросали с берега нас.

Мы неслись на всех парусах по темным морям.

Мы запутывались в меридианной сети

и выпутывались из нее.

Наконец мы прибыли в Дар-эс-Салам.

– Не сердись, я решил прибавить эти строчки в четвертое письмо. По-моему, так оно лучше читается.

18 ноября 1961 года в Музее Маяковского состоялся твой вечер. Один старенький человек сохранил его магнитофонную запись. Сегодня я снова побывала там, Назым.

Помнишь, мы подъехали к дому Маяковского. На улице стояла толпа перед закрытой дверью. Зал не вмещал всех желающих. Люди бросились к тебе:

– Проведите, товарищ Хикмет! Пожалуйста, попросите, чтобы нас впустили. Мы согласны стоять, слушать вас в коридоре…

Но встречающая нас женщина в ответ на твою просьбу покачала головой и сказала:

– В коридоре яблоку негде упасть… Ничего нельзя сделать, люди стоят от самой вешалки. Мы впустили гораздо больше, чем могли. Вы увидите.

Ты был счастлив.

Все оказалось действительно так, как она сказала. Мы с трудом протиснулись в зал. И мне так легко сделалось оттого, что увидела тебя, стоявшего перед людьми веселым, сильным, со счастливыми глазами.

– Товарищи! Я очень хорошо помню, как я впервые в девятнадцать лет выступал в Политехническом музее с Маяковским. Мне было страшно читать свои турецкие стихи, я очень колебался. Маяковский меня толкнул и сказал: «Иди, турок, не бойся! Все равно тебя ни черта не поймут, но будут аплодировать!» Меня не поняли, конечно, но аплодировали. Это были мои первые аплодисменты здесь. Я учился в Москве. Самые прекрасные годы юности я провел в Москве. Я первый раз влюбился в Москве. Первый раз напился по-настоящему тоже в Москве. Я в Москве познакомился с учением Маркса и Ленина. Потом я первый раз оперу видел в Москве. И многие, многие вещи я узнал впервые здесь. Я познакомился в Москве с Маяковским, с первым переводчиком моих стихов Эдуардом Багрицким. Поэтому я себя считаю очень старым москвичом. Мне скоро будет шестьдесят. Я постараюсь писать стихи, пьесу и один роман. Наверное, стихи получатся, пьеса хуже, а роман совсем не получается. В зале рассмеялись.

– Сейчас я хочу попросить моих товарищей поэтов-переводчиков, чтобы они читали то, что я сделал в последнее время. Как бы мой отчет перед вами. Но раньше я вам прочту по-турецки «Каспийское море». Согласны? Когда мне приходится выступать, я читаю эти стихи, во-первых, потому что ничего, кроме них, не знаю наизусть, а потом их легче фонетически понимать. Сейчас я так не пишу. Я так писал, когда мне было двадцать лет.

Люди слушали тебя, затаив дыхание, а потом долго и горячо аплодировали. Потом Муза Павлова почти час читала отрывок из «Человеческой панорамы». В зале тишина.