А ты всегда посмеивался, читая измышления о себе: – Вот дураки, ну откуда они это взяли? Ничего этого не было.

Знаешь, недавно Борис Полевой написал о том, как несколько раз бывал с тобой в поездках. Написал, что ты такой хозяйственный, даже щетку сапожную и нитки всех цветов с иголками возил в чемодане. Так что, если у кого-нибудь что-то отрывалось – рукав или пуговица, – сразу бежали к тебе. Я всё думаю, зачем он так написал? Может, спутал тебя с кем-то, – не знаю. Эти мемуары мне показал возмущенный Бабаев, а потом мы вспомнили твою «аккуратность», твою «хозяйственность», твою рассеянность, твою забывчивость и, честное слово, долго смеялись.

Помнишь, ты рассказывал, как вскоре после приезда в Советский Союз поехал с нашей делегацией в Стокгольм. Ты мало кого тогда еще знал и еще хуже ориентировался в житейских вопросах, особенно за границей. Тебя успокоили, сказали, что для этой цели с делегацией едет специальный человек – администратор. Но кто этот человек, сказать забыли. Вы прилетели в Стокгольм. Тебе понадобилось деньги обменять, какие-то мелочи нужно было сделать. Среди членов делегации ты сам вычислил администратора, худенького, стеснительного человека в больших круглых очках, с тонкими нервными руками, явно привыкшими к счетам.

Ты подошел к нему и очень вежливо попросил что-то сделать. Он безропотно согласился, тут же ушел по твоим делам и тихо выполнил твое поручение. Ты снова и снова обращался к нему всю неделю, пока вы были в Стокгольме. Вернувшись в Москву, вы обнялись на прощанье, ты благодарил его за помощь – он был тебе очень симпатичен – и предложил ему свой телефон. А он протянул тебе визитную карточку с надписью: «Композитор Дмитрий Шостакович».

Вернемся, Назым, в тот день, о котором я говорила. В тот солнечный день. Почему так много солнца было в те годы, какой день ни придет на ум, все солнечный…

– Ты хочешь, Веруся, знать, как мне помог товарищ Павлов? Да, это на самом деле удивительно. После тюрьмы на меня сделали два покушения. Один раз хотели убить автомобилем. Очень типичный полицейский случай, но я все-таки думал, это случайность. Какое-то маленькое сомнение оставалось. Но люди стали меня предупреждать. И вот однажды жена одного большого купца – она была у нас в партии – узнала, что меня хотят призвать в армию под тем предлогом, что я, сидя в тюрьме, не отбыл воинскую повинность. После этого решили послать меня в пограничные войска и там убить, якобы при попытке перейти границу. Другой вариант: призвать в армию рядовым и послать служить в Анатолию. А там мороз, тяжело, после тюрьмы я бы там долго не выдержал, сам бы умер. Это уже было серьезно, и я начал искать выход.

Уважаемая жена купца, я кланяюсь вам до земли. Вы предупредили Назыма об опасности.

Решили, что я должен бежать. Но как? За мной по пятам ходило семь полицейских. Они дежурили круглосуточно, на джипе то и дело подъезжали к дому… Сначала я не мог ничего придумать. Вот когда совсем отчаялся, вспомнил про товарища Ивана Павлова и его рефлексы. Я стал жить по часам, но так точно, что ты не можешь себе представить. Я просыпался в один и тот же час, ровно, минута в минуту, каждый день открывал форточку, затем точно через пятнадцать минут выходил из дома и попадал точно в один и тот же трамвай. Я входил в дверь киностудии, где я работал после тюрьмы как режиссер, дублирующий фильмы на турецкий язык, ровно в положенный час и ровно в мой час выходил обедать в одно и то же кафе. И так весь мой день строился по часам с утра и до ночи. Я не допускал никакого нарушения этого режима в течение пяти или шести месяцев, и «охрана» очень скоро усвоила мой распорядок. Поэтому, когда мои два товарища назначили побег, я встал не в семь часов, как обычно, а в четыре. Я спокойно прошел мимо спящих полицейских, ни один из них даже не шевельнулся, так уверенно они спали. Но когда я вышел на улицу, то полицейская машина выскочила в другом конце, и они меня заметили. Я уже заранее разработал маршрут. Добрался до Бейоглу – там у нас старинный магазин «Пассаж», такой же, как и в Москве, у него выходы на две улицы. Вот через Бейоглу я оторвался от слежки и пришел к гостинице «Тарабья». Перед ней находился причал. Когда я вышел, мой молодой родственник Рефик уже подъехал на моторной лодке и делал круги, чтобы не привлекать внимания. Он все рассчитал, запас бензина до Варны, скорость и прочее. У него даже сиденье было пробковое, чтобы могло служить «спасательным кругом», если перевернемся. Мы ждали, когда в проливе начнется движение судов в Черное море, чтобы незаметно между ними проскочить. В конце концов так мы и сделали – прикрывшись одним большим пароходом, вышли незаметно в Черное море. Конечно, напряжение было страшное. Все время боялись, что нас увидят военные турецкие суда или еще что-нибудь произойдет непредвиденное. Но все-таки быстро плыли вперед и вскоре, минут через тридцать наконец увидели громадный корабль. Сначала я испугался, думал, черт знает, вдруг это наш или американский! Приблизились, и я прочел «Плеханов», но написано латинскими буквами. Я самого Плеханова не очень-то любил, но все-таки, думаю, «Плеханов» не может быть буржуазным. Взяли на него курс, и вскоре они увидели нас тоже. Мы подошли к ним почти вплотную. Мы стали их просить сбавить скорость, а они продолжали идти полным ходом. Нам стало трудно идти вровень. Я кричу им, что я Назым Хикмет. «Коммунист, турок! Поэт! Я – Назым Хикмет!» Сначала они крикнули, что не надо к ним подходить. Но потом они поняли, приветствуют меня, машут руками, а брать не берут! Оказалось, что корабль румынский. Я говорю им: «Я – Назым Хикмет!» – думаю, может быть, они не знают все-таки: не могу понять, почему не берут человека, который на их глазах каждую минуту может на этой утлой лодке погибнуть. Они мне все время говорят: «Товарищ Назым Хикмет, ждите немножко. Мы запросили. Ждем ответа! Сейчас мы вас возьмем, то есть скоро. Немножко терпите еще. Сейчас!» Мы с Рефиком чуть с ума не сошли. Не знаем, что они решат. Если не возьмут – мы уже до Варны не дойдем, бензина не хватит. Время-то идет! Час уже около них крутимся, второй пошел… Самое страшное – это вернуться! Это конец! Рефик мне говорит: «Давай деньги им предложим». Ая сказал: «Нельзя. Это же социалистические моряки, они взятки не берут!» Лодку несет. А они нам дают разные советы, волнуются, все столпились, кричат, но не берут! Ты представляешь наше положение?! Так продолжалось полтора часа! Не меньше. Потом они очень торжественно подняли нас на корабль, провели в кают-компанию, и там на стене я увидел стенгазету, посвященную мне. «Свободу Назыму Хикмету!» Мои фотографии. Они меня так радостно поздравляли, все жали мою руку и так далее, а я говорю: «Черт возьми, объясните мне наконец, почему вы меня так долго мучили!» Оказывается, они звонили в свой порт, в Констанцию, оттуда начальники звонили в Бухарест, оттуда другие начальники звонили в Москву, и, когда Сталин разрешил взять, они нас подняли. На это как раз ушло полтора часа. Я им сказал: «Вы же моряки! Вы видите: человек гибнет, так возьмите его, потом, если окажется, что он сволочь или почему-то нельзя его оставить живым – бросьте его назад, но нельзя же так». Они мялись, конечно, что могут говорить? Вот так я прибыл в Констанцу, оттуда в Бухарест, оттуда в Москву. А Рефик походил со мной, а потом мы обнялись, простились. Он вернулся в Стамбул. Так этот смелый молодой парень спас мне жизнь. Он рисковал своей жизнью тогда и много лет потом. Меня люди постоянно спрашивают, кто этот человек, как его имя, а я не могу им сказать. Даже в «Автобиографии» имя его не написал: «вдвоем с молодым товарищем мы шли на смерть…», но он, я думаю, прочел и понял, что я его помню и благодарен ему за жизнь. И ты его имя храни, но никому не называй ни друзьям, ни врагам, пока он сам не откроется.

Мне привезли турецкую газету «Джумхуриет», где 18 декабря 1964 года журналист Ильхан Сельджук написал: «…Что же касается истории с побегом Назыма Хикмета в Россию… Любителей его стихов это очень огорчает. Одни говорят, что если бы Назым Хикмет не убежал, его бы убили. И даже есть те, кто считает: “Пусть бы лучше убили”». Ты не нуждаешься в оправдании своего побега, Назым. Мне, обыкновенной русской женщине, трудно понять эти разговоры об измене родине поэта, которого посадили в тюрьму за поэзию и приговорили к пятидесяти пяти годам заключения, а когда под нажимом честных людей многих стран помиловали, возникла угроза убийства. Ты говорил мне об этом, я верю тебе. Да, тебе была дорога жизнь, но для чего? Для того, чтобы на твоей родине больше не сажали поэзию в тюрьмы, чтобы Турция всегда была матерью самым верным своим сыновьям, чтобы Ильхан Сельджук сегодня мог напечатать эту, так взволновавшую меня статью. Ты был самым сознательным, самым оптимистичным и самым нежным патриотом своей отчизны. И может быть, даже не дети, а внуки детей Ильхана Сельджука еще оценят силу и красоту твоей любви к обожаемой Турции. Время все ставит на свое место.

Никогда не забуду тот футбольный матч между командами Турции и Советского Союза. Мне кажется, что турецкие футболисты тогда приехали к нам впервые. Международные матчи в те времена случались не часто, и стадион был битком набит. Ты заранее купил четыре билета: мы пригласили Акпера с Тосей. Вчетвером сели на скамью, помню, как нас вжали с двух сторон, словно прессом – людей было гораздо больше, чем мест. Ты радовался, что турки вызывают такой громадный интерес у москвичей. Вокруг нас спорили разные люди о предстоящем поединке, и некоторые болельщики даже в сердцах говорили:

– Дали бы турки нашим прикурить как следует, чтобы не зазнавались. Супермены! Считают себя неотразимыми, а разве раньше так играли!

Тебя эти реплики изумляли. Ты редко ходил на стадион и не знал, что московские болельщики самые требовательные, самые незлобливые, и потому справедливо считаются самыми доброжелательными в мире.

Мы с Акпером решили болеть за турков.

– Ну а за кого ты будешь болеть? – я шутливо спросила тебя, хотя, конечно, у меня не было никаких сомнений.

– Как за кого? За наших, конечно.

– За турков? – уточнила я.

– Нет, Вера, – очень серьезно пояснил ты. – Я буду на стороне советской команды.

– Как?.. – изумилась я. – Сейчас твои бедные турки встретятся с нашими асами. Представляешь, как им достанется! Сам говоришь, что футбол у вас только начинается… – огорчалась я все больше и больше. Твое решение мне казалось противоестественным. И вдруг ты повернулся ко мне и к Акперу. Повернулся и с гневной грустью сказал:

– Для вас этот футбол – только развлечение. Вы не понимаете, что сейчас на поле выйдут и начнут соревноваться две системы: буржуазная и социалистическая. Я буду на стороне социализма.

Игра началась. Когда гостям забили три первых мяча, я посмотрела на тебя. Твое лицо выражало отчаяние:

– Понимаю, но не могу ничего с собой поделать… Все-таки очень жаль моих турецких сыновей.

Турецкая команда проиграла с большим счетом. Ты возвращался домой понурый:

– Бедные парни, – повторял ты, – бедная, отсталая страна. Что они могли сделать… Больно, очень больно!

Помнишь, в Коктебеле мы познакомились и подружились с последним секретарем Льва Толстого – Н. Н. Гусевым. Ему уже было под восемьдесят, а он был бодрым, всегда в ровном благожелательном настроении, всегда отзывчив к общению. Ты полюбил с ним говорить, и вы редкий день не проводили несколько часов вместе. Когда Гусев узнал, что ты перевел в тюрьме два тома «Войны и мира» – разволновался, ваши и без того теплые отношения упрочились. Однажды он, желая сделать тебе приятное, рассказал, как Лев Толстой в молодости выучил турецкий язык, восхищался его красотой и даже на строжайшем экзамене в Казанском университете сумел получить по турецкому пятерку. Как же ты, Назым, был рад, весь светился! Всем вокруг об этом рассказывал, а Гусев все дополнял историю новыми подробностями, и оказалось, что на тех же экзаменах Толстой получил двойку по русскому и единицу за отечественную историю. С тех пор Толстой заново завладел твоей душой. Помнишь, как Гусев рассказывал значительным тоном о философии вегетарианства Толстого, а писатели вокруг посмеивались над причудами великого старца. Так слушай, Назым. Сейчас посмешу тебя. Недавно мы с Анютой гостили в усадьбе Поленово у дочери художника – Ольги Васильевны Поленовой. У них в Поленово теперь музей-заповедник, и потомки знаменитой семьи летом съезжаются в большой флигель. Утром, пока не приехали автобусы с экскурсантами, Ольга Васильевна сама провела нас по пустому дому-музею, мы даже уютно посидели в их былой гостиной, и там она вспоминала удивительные дружбы своей семьи со многими знаменитыми художниками, с Чеховым, Буниным, Толстым… А потом неожиданно меня спросила: «Правда ли, что турки первые изобрели носовой платок?» Я говорю: «Откуда вы знаете?» – «От Назыма Хикмета! Был у нас в театре и рассказывал. Нам всем очень понравилось». А уж потом, когда повела нас в лес за земляникой, начала шутить и веселить всех разными историями. Попался ей на язык Толстой. «Знаете, – говорит, – Вера, одна помещица, подруга моей матери, рассказывала нам, как у нее целый месяц в деревне гостил Лев Николаевич. Прежде чем отправить его к ней, Софья Андреевна долго ее наставляла в письмах, как с ним обходиться, что он любит, чего нельзя, и, конечно, о вегетарианском приготовлении блюд. Приехал Толстой, помещица старается, готовит ему постные разносолы по лучшей поваренной книге, а угодить никак не может. И каша не вкусная, и щи не идут… Помещица в отчаянии посылает нарочного с письмом к Софье Андреевне: так, мол, и так. Плохо. Не ест ничего граф. А та ей отвечает: «А вы кашу на сливочках, надеюсь, варили? А щи на курином бульоне?!» Помещица все поняла, Толстой стал доволен и прожил дольше обещанного».

Вот так, Назым, жизнь писателей будоражит воображение людей, обрастает мифами, легендами, анекдотами. Хорошо, когда памятники иногда подмигивают прохожим. Ты ведь всегда радовался, когда видел в Риме, Неаполе, Флоренции детей, играющих в легендарных фонтанах, сидящих на плечах у мраморных героев и скачущих на их лошадях… Как давно тебя нет, Назым. Как тяжело становится жить.

Из всех изобретений ХХ века ты больше всего любил телефон за несравнимую ни с чем возможность быстрого контакта с человеком в любой точке земли. Как-то мне попалась пачка телефонных счетов. Боже мой! Астрономические суммы вынимал из твоего кошелька этот маленький аппаратик!

И телефон у нас в доме звонил не переставая с утра до позднего вечера. Ты бежал к нему как сумасшедший. Ты жил в предчувствии доброй вести. Я ни разу не слышала от тебя обычного для всех комментария дурной новости: «Я как чувствовал, у меня на душе кошки скребли». Ты постоянно ждал известий, звонка из Турции. Не буквально, конечно, а вот вдруг какой-то турок в Москву приедет, позвонит и попросит тебя для Турции сделать важное дело. С этим вечным твоим ожиданием случались курьезы.

Однажды после обеда мы с друзьями разговаривали в гостиной. Зазвонил телефон. Я сняла трубку – женский взволнованный голос попросил Назыма. Ты стал спрашивать, кто говорит, но женщина не хотела называть себя. Ты приглашал ее домой, но она наотрез отказалась и просила тебя немедленно приехать к метро «Новослободская». По важному делу. Но ты пользовался только машиной, метро не знал, а незнакомка требовала тебя для важного разговора. В конце концов ты упросил ее приехать к фонтану нашего сквера, пообещал выйти через сорок минут. Волнуясь, ты решил, что странный настойчивый звонок связан с Турцией. Наверное, девушку попросил позвонить какой-то турок, который сообщит ему важную, секретную информацию. Поэтому такая конспирация.

– Я чувствовал, что этот звонок вот-вот прозвонит, – говорил ты нам.

Летний день клонился к вечеру, ты накинул пиджак и ушел. Тебя не было долго – минут тридцать или сорок. Мы начали беспокоиться. Потом ты вернулся с лицом раздосадованного человека, попавшего в глупое положение.

– Ну что? – спросили мы. – Кто же это был?

– Такая худенькая женщина, немножко бедно одетая. Бледное лицо… Сказала, что она представительница одной московской швейной фабрики. У них работает большинство женщин. И вот они узнали, что Назым Хикмет собирается жениться. Они очень много спорили об этом и решили, что жениться я не имею права. «Но почему я не имею права жениться?» – «Потому что такой поэт, как вы, не может принадлежать одной женщине. Вы принадлежите всем!»

Мы спросили, что ты ей ответил.

– Я сказал, что, во-первых, миленькая, я уже женился. Во-вторых, поэты тоже люди, а не боги, черт побери! Им тоже хочется человеческого счастья, семьи, чтобы дом был у них, жена была. Какой же дом без жены? Вот все это у меня сегодня есть. Потому я сегодня поэт очень счастливый. Но она ничего не поняла. Ушла страшно разочарованая.

Телефон постоянно трезвонил в будни, а по воскресеньям наступала тишина. И ты обижался, ворчал, что тебе звонят только потому, что всем от тебя что-нибудь нужно. Нет, конечно. Хотя среди множества людей попадались и те, кто стремился использовать громкое имя Назыма Хикмета. Приносили напечатанные на машинке от твоего имени рецензии на свои бездарные стихи и пьесы, ходатайствовали о квартирах, иногда пытались подсунуть какие-то жалобы, даже кляузы… При этом ты с ходу распознавал дурного человека. Тот еще ничего не сказал, а ты замолкаешь, мрачнеешь – уверен, стоит только «гостю» рот открыть, как повалятся из него змеи и жабы. Но в житейских вопросах старался помогать всем без исключения.

– Сволочь – тоже человек, у него дети есть, жена. Говорил, что просить людям очень тяжело. Если человек просит, значит дошел до крайней точки безысходности.

Но особенно мучили и раздражали тебя звонки, когда в трубке молчали. Это случалось у нас очень часто. После таких звонков у тебя бывало подавленное настроение.

– Почему молчат! Может быть, хотели услышать твой голос, а, Вера?

Ты все воспринимал чрезвычайно остро, все глубоко переживал. Приходил в ярость, если тебе говорили «начальник» или «ну, хозяин, куда поедем?»; если называли иностранцем или, того хуже, «нацменом». Совершенно не мог выносить хамства, грубости – а у нас без хамства в магазине и бутылку молока не дадут! Мы, обыкновенные советские люди, в подобных ситуациях если и обижаемся, то за униженного человека, хотим удовлетворения ему, а ты требовал сатисфакции за себя – ведь в лице другого человека обругали тебя самого.

У тебя всегда было много дел. Ты работал одновременно над несколькими вещами в кабинете, вот за этим огромным столом. Надевал на нос свои громадные очки, открывал футляр турецкой машинки и писал четыре-пять часов в день. При этом испытывал такое волнение и напряжение, что твое лицо покрывалось капельками пота, и ты обязательно засучивал рукава рубашки. В это время был похож на грузчика или пахаря, так много затрачивал энергии и сил. Однажды в журнале «Театр» написал, что работаешь только на кухне. Наврал… Это я всегда готовлю и сижу за русской машинкой на кухне. А ты мне почему-то страшно завидовал, но в кухне работать не мог – там духота. Когда уставал от машинки, то опрокидывался спиной на зеленый диван в гостиной и лежал, как большая рыба на морском берегу. Но голова твоя продолжала работать, ты не умел ничего не делать. Или читал «полицейские романы». Ты таскал их с собой повсюду и всюду терял.