– Хорошо, что Вера с вами.

Потом зовет меня к телефону:

– Сиди, сиди, одиноко ему.

А Уланова спрашивает:

– Еще сидит?

Через пятнадцать минут звонит снова.

– Все еще сидит?

Начинаю собираться. Завадский меня удерживает.

– Куда же вы? Вы пришли к народному артисту Советского Союза, сейчас он будет вас мучить…

Я смеюсь, потому что в это время народного артиста покачивает от слабости, и он с испугом идет на диван.

Мы с ним частенько говорим о тебе. Недавно Юрий Александрович спросил:

– Вера, как вам столь многое удалось зафиксировать в памяти, точно расставляя акценты?

Я отшутилась, сказала, что во всем виновата моя молодость. Ведь возраст с двадцати трех до тридцати ученые считают интеллектуальным пиком человека, а по прихоти судьбы именно с двадцати трех до тридцати одного года я и природнялась к тебе.

Иногда, оказываясь за границей, мы целые ночи просиживали в кинотеатрах. Ты так любил смотреть, как люди веселятся, любил кино, очень любил хороший джаз и все новое. Ты хотел все видеть, твоя жажда впечатлений была ненасытной.

В наших газетах в то время шла кампания против твиста – его во всю клеймили как разложение и разврат. А ты говорил мне:

– Раз ругают – нужно посмотреть.

И мы ехали в московский рабочий клуб, а там давка, народу полно. Но ты себя чувствуешь как рыба в воде. Стоишь у стены, слушаешь музыку, наблюдаешь:

– Смотри, вот эти как красиво двигаются, молодцы! А те бедняги совсем не умеют. Видишь, и твист, как все танцы на свете, можно танцевать и талантливо, и вульгарно.

Как-то мы проездом остались на одну ночь в Париже. Ты предложил:

– Давай, не будем спать, пойдем в какой-нибудь кабак, посмотрим, как французские ребята веселятся, а под утро часа два поспим.

И мы всю ночь смотрели на танцующих ребят из Сорбонны в каком-то студенческом кафе Латинского квартала. Ты был страшно доволен. А когда вернулись в Москву, пригласил в гости молодых друзей и попросил меня:

– Вера, покажи им, как в Париже твист танцуют!

Силы ушли… А самое трудное впереди, самое трудное только начинается. Мне не пережить своей судьбы еще раз… Прости. Я умолкаю.

Ты питал нечеловеческую страсть к газетам и всегда начинал свой день с газет. Ты просыпался утром, обычно в половине восьмого, когда наш почтовый ящик на двери начинал содрогаться и греметь от количества почты, которую в него пытались втиснуть. Одурманенный снотворным, потому что в тюрьме ты навсегда потерял способность засыпать, вскакивал после пятичасового сна и бежал за новостями. Выгрузив газеты, журналы, письма и многочисленные счета за телефонные переговоры с самыми различными городами мира, сначала ты очень внимательно изучал «Правду». Письма откладывал до меня, поскольку не разбирал никакого, даже самого простого почерка. Когда брал в руки свежую газету, то злился, что у тебя два глаза, а не четыре или шесть. Ты, Назым никогда никому не завидовал, но это чувство тебя посетило, когда узнал о женщине-экстрасенсе из Свердловска, наделенной счастливой особенностью читать кончиками пальцев.

Дома, в Москве твоя страсть удовлетворялась просто. Мы выписывали газеты утренние и вечерние, центральные, республиканские, иностранные. Журналы, календари, справочники, энциклопедии… Но вот за границей ты попадал в зависимость от киоскеров, поэтому заграничное утро начиналось всегда скверно. Проснувшись чуть свет, ты натягивал на себя одежду, стараясь надеть как можно больше вещей наизнанку, ибо, по твоему глубокому убеждению, это была хорошая примета. Хмурый и недовольный, шел на улицу за новостями. Возвращался быстро. Сбросив все, что надел, вновь ложился, воодружал на нос громадные очки, разворачивал пахнущие краской страницы и очень быстро начинал водить носом. Западные газеты, пухлые, как слоеные пироги, по мере прочтения постепенно сбрасывались на пол. Таким однажды увидел тебя Авни Арбаш и нарисовал. Ты стремился сразу найти главную новость дня, и новость эта должна была оказаться непременно хорошей. Ты постоянно ждал доброго известия.

Помню изумленное лицо горничной. Она пришла убираться в первое наше парижское утро и долго стояла в дверях, смотрела на газетную стихию, заполнившую крошечный номер в гостинице «D’Аlbe». А потом сказала:

– Мадам, я догадалась: ваш муж крупный ученый. Наверное, он рекламный босс.

В первый наш приезд, когда мы утром вышли на улицу, ты вдруг исчез. Я растерялась, стала оглядываться по сторонам и в конце концов увидела где-то внизу за ногами прохожих твою спину. Я подошла. Ты согнулся над кипой газет, которые небольшими стопками лежали на раскладной холщовой скамейке. А перед газетами на табурете сидела старушка. Она напоминала шерстяной клубок, смотанный из разноцветных старых ниток. Лицо у нее было круглое, с тупым маленьким носиком и выцветшими голубыми глазами. На голове ее красовалось нечто вроде выгоревшего чулка, из-под него выбивались редкие седые пряди. Старушка была безучастна к улице и к покупателю. Она словно не верила, что в этом городе можно что-нибудь продать, и уж, во всяком случае, не верила, что это удастся сделать ей – ведь в нескольких шагах от нее расположились нарядные киоски. Накрапывал дождь. Он портил газеты. Старушка вытягивала руки и держала их над газетами, как над огнем. Но красные разбухшие пальцы замерзали, и она прятала их в колени.

Назым купил «L’Humanite′», «Lettre Française», «Le Monde», «La Liberation» и еще какой-то женский журнал. Глаза старушки оживились при виде раскрытого бумажника. Назым спросил, сколько он должен, и сказал по-русски:

– Черт возьми! Ты знаешь, это довольно дорого.

Поздно вечером мы возвращались в гостиницу. Старушка сидела на своем месте, подвинувшись, насколько было возможно, к фонарю и дремала. Чулок съехал с головы, обнажив розовую лысину.

– Какая страшная старость! – вздохнул ты и остановился. Выбрал вечерние французские газеты, московские «Известия», прочитанные нами еще в самолете, и положил деньги ей на колени. Старушка ликовала.

Через несколько дней она уже улыбалась, завидев нас, и ты чувствовал себя виноватым, если проходил мимо, ничего не купив. Однако скоро наша новая приятельница чисто женским чутьем нащупала твою слабость. Однажды она показала тебе открытки с видами Парижа, и ты их купил. С тех пор, когда бы мы ни проходили мимо, старушка хватала открытку, кокетливо ею помахивала над головой и тоненьким писклявым голоском требовательно звала:

– Месье! Месье!

Ты повиновался ее голосу и доставал очередные франки. Так она продала тебе открытки с видами Парижа, Марселя, Венеции, Лондона, Токио, Ленинграда, Чикаго, а также множество картинок с автомобилями и собаками. Недели через две, проходя мимо нее дождливым днем, я увидела в ее руках новенький зонтик.

И вдруг 12 апреля! Новость: взлетел Юрий Гагарин. Все сошли с ума! Служащие гостиницы бегали к нам учиться произношению этого трудного имени. «Юрий Гагарин! Юрий Гагарин» – неслось со всех сторон. Мы кинулись к старушке и скупили у нее все газеты, чтобы скорее узнать новые сообщения и увидеть как можно больше фотографий. Так ты узнал, что первый человек поднялся в космос, и был горд, что этим бесстрашным человеком оказался коммунист. Мы, москвичи, чувствовали себя героями. Париж, который, казалось, невозможно ничем удивить, ликовал… Ты целый день работал над стихами для «Юманите», посвященными Юрию Гагарину, а поздно вечером мы сидели в редакции, где вся редколлегия дружно переводила эти стихи, которых с нетерпением ждали в типографии наборщики, с турецкого на французский.

Утром мы бросились к старушке. Она сидела за большим ярко-желтым столом, и, казалось, поджидала именно нас. Мы скупили все газеты из Москвы, где были новые фотографии Гагарина и его жены Вали, его дочек и его мамы, дома, где он родился, и еще много всяких других…

Мы прожили в Париже сорок дней. Улетали домой рано утром, и вышли из отеля прямо в предрассветном мареве. На площади Сен-Мишель сидела наша старушка, на ее столике горела свеча. Газет еще не было, и она не понимала, зачем мы пришли. Мы хотели с ней попрощаться, но она словно не слышала нас, ведь между нами стоял туман.

Через какое-то время мы снова оказались в Париже, и снова покупали газеты у старушки. Когда мы уезжали, над прилавком ее уже появился тент, а под ним горел газовый фонарь. С тех пор мы несколько раз навещали ее. Минувшей зимой, отправляясь в аэропорт, мы увидели в последний раз нашу приятельницу. Она сидела в настоящем киоске. Стены его были ярко синие, и на них пылали огромные тюльпаны.

– Такова жизнь… – сказал ей Назым.

– Се ля ви… – бодро отозвалась старая дама.

Не знаю, как теперь идут дела у нашей старушки. Продавая свежие газеты с фотографиями «Месье» в траурной рамке, она, по обыкновению, не заглянула в них и, может быть, все еще ждет его…

Один наш итальянский друг, коммунист Гарритано несколько лет работал в Москве корреспондентом «L’Unita». И когда мы с тобой впервые вместе оказались в Италии, Гарритано повез нас смотреть площадь св. Петра в Риме. Было это в воскресенье около полудня. Мы бродили по площади перед собором, где собрались тысячи людей и сотни автомобилей. Одно из окон второго или третьего этажа здания Ватикана, выходящее на площадь, было распахнуто. Вдруг с его подоконника спустили огромное красное, как знамя, полотнище с золотой бахромой, установили суперсовременные микрофоны – оказалось, начинается воскресная проповедь.

В оконном проеме появился папа Иоанн ХХIII. Водители автомашин разом нажали на клаксоны, сотни механических сирен взвыли и долго не умолкали над площадью. Толпа мгновенно опустилась на колени, и наш друг Гарритано вместе со всеми. И только мы с тобой продолжали стоять в самой середине толпы. Люди смотрели на нас сначала с удивлением, потом с нескрываемой злобой.

– Мы не можем встать перед ним на колени, Вера. Не обращай внимания. Пусть они все нас ненавидят. Я коммунист, ты – советская женщина, и мы должны быть принципиальными до конца.

Папа говорил тихо и спокойно, без театральной аффектации, но довольно долго. Мы, конечно, ничего не понимали. Тебе зрелище быстро наскучило, и ты стал оглядываться по сторонам.

– Веруся, надо тебе все-таки читать Библию. Интеллигентный человек должен знать Библию, Коран. Ваш Лев Толстой изучил древнееврейский, чтобы в подлиннике – в подлиннике! – читать Ветхий Завет, и греческий для Евангелия.

На нас стали злобно шикать. Гарритано снизу в панике бросал на нас затравленные взгляды, пот стекал по его вискам. Ты с сожалением смотрел на толпу.

– Думаешь, они все верят в Бога? Нет, конечно. Глядят на папу просто из любопытства. Здесь почти нет итальянцев. Американцы, западные немцы, шведы и прочие… Туристы. Этот папа для них – предмет итальянской экзотики. Точно так же они смотрели бы сейчас на Джину Лоллобриджиду или Пикассо!.. А интересно, о чем сейчас Иоанн XХIII думает. Газеты писали, что он очень болен, его желудок совсем не работает… Что же, ему больше восьмидесяти… Он прогрессивный человек и очень современный папа. Мы вместе с ним работаем в движении мира. Да, Иоанн ХХIII антикоммунист, но человек реально мыслящий. Понимаешь, миленькая, движение мира не может быть сектантским, там необходимо объединение всех… Но смотри, с каким трудом он сейчас говорит. Видно, он на самом деле очень слаб. И еще он грузный, с его-то сердцем…

Папа Иоанн ХХIII говорил, простирая вперед слабые руки, не останавливаясь, подавшись вперед. Назым тоже говорил без передышки. Я смотрела на папу, слушала Назыма и ощущала в воздухе ярость всех людей вокруг нас. Какая-то женщина, стоящая на коленях у ног Назыма, сильно дернула его за полу пальто.

– Ничего, ничего, Веруся. У бедной женщины просто заболели коленки. Но если говорить серьезно, то этот папа сейчас в Италии один из самых выдающихся и светлых умов. Он, например, много сделал после последней мировой войны для смягчения отношения между Ватиканом, Францией и лично генералом де Голлем, который не мог простить предшественникам Иоанна ХХIII поддержки предателя Петена. У него огромный авторитет и широкие взгляды на искусство. Помнишь, нам говорили, что Феллини ему первому показывает свои фильмы и что папа дал команду показать его «Сладкую жизнь» в католических кинотеатрах. А ведь картина во всем новая. Говорят, он сейчас пишет хартию мира, свою энциклику. Нам, коммунистам, надо бы многому учиться у Ватикана. Смотри, какие они гибкие, как быстро улавливают современные тенденции, как тонко используют искусство, политику, меняющиеся нравы и даже технику. Уверен, что лифты в их соборах ломаются реже, чем в наших столичных гостиницах.

Наконец папа прощается. Мы идем в толпе под недобрыми взглядами рядом с понурым Гарритано к его маленькому «фиату». Гарритано неловко перед тобой, что стоял на коленях. Он оправдывается, говорит об итальянских традициях, которые ничего общего не имеют с религией.

– У нас считается, что воскресная проповедь и благословение папы приносят удачу…. Даже вступление в брак без венчания для итальянца просто не будет считаться… И все коммунисты проходят через этот ритуал… Это обычай, не больше… Не так легко все отменять идеологией…

Ты, Назым, щадишь его, переводишь разговор на другое, но он, видно, здорово перепугался за нас на площади, нервничает, все время рулит не туда. И вот мы вползаем на битком забитую автомобилями маленькую круглую площадь – старый центр Рима. От площади лучами расходятся десятки улиц, и из каждой на нее идет напор машин. Гарритано теряется, опять делает что-то не так, и громадный полицейский, толстый, как пивная бочка, останавливает его, грозно приказывает подойти. На Гарритано уже совсем нет лица. Он медленно в этой вопящей клаксонами пробке пробирается к полицейскому. Мы с ужасом следим из машины, как полицейский, красный от ярости, нависает над ним. Слов не слышно, но видно, что толстяк орет, как иерихонская труба, и так размахивает руками, что Гарритано, увертываясь от этих рук, как бы уменьшается в размерах.

Движение на площади замерло. Полицейский отвлекся – пробка спрессовалась так, что ехать никто больше не может, все вопят, сигналят, выскакивают, с яростью хлопают дверцами своих же автомобилей… Теперь толстяк, видно, требует у Гарритано документы, тот нервно ищет их по всем карманам, вытаскивает, протягивает. И вдруг, как в фильме Чаплина, полицейский, тряся правами Гарритано, радостно кидается к нему с объятьями, жмет его руку и даже приподнимает его, взяв под мышки. Они прощаются, бурно жестикулируя. Гарритано на наших глазах снова вырастает и гордо, очень гордо идет к своей машине. Полицейский дает сигнал, и все пропускают машину Гарритано вперед – мы уезжаем.

Ты потрясен:

– Брат, что произошло? Что ты ему сказал? Он, наверное, коммунист, да?

– Нет, – небрежно говорит Гарритано, – он открыл мои права, прочитал мое имя и завопил: «Дружище! Джузеппе! Сегодня же день твоего ангела! Поздравляю!» – ну дальше ты видел, Назым.

– У тебя что, действительно, сегодня именины?

– Я и сам бы забыл, если бы не полицейский…

Через несколько дней на римском книжном развале ты купил мне Библию на русском языке, изданную в Сан-Франциско.

Помнишь, как в Риме мы поднялись под купол собора Св. Петра?

Там, наверху служитель в ливрее объяснил нам, что у основания купола фантастическая акустика, и если один человек приложит ухо к стене, а другой на противоположной точке круга шепнет слово, то первый его непременно услышит. Мы с тобой разошлись под куполом в разные стороны. Я приложила ухо к холодному камню и услышала, как служитель шепчет молитву. Вдруг итальянские слова перекрыл твой голос, твой крик:

– Вера, не оставляй меня никогда! Вера, помни меня до конца твоей жизни!

Мне почудилось, что твоя мольба сотрясла купол. Я отдернула голову, решив, что ты рядом. Но ты был далеко, на другой стороне прислонился к стене лбом. Я помчалась к тебе, и слезы ручьями лились из моих глаз. Я обняла тебя сзади, а ты повернулся, рассеянно посмотрел туда, где я должна была стоять, и вздохнул:

– Жаль, что ты не слышала, я тебе сейчас сказал очень важные слова…

И вот опять весна. В нашем доме женщины из «Бюро добрых услуг» мыли полы. Стали двигать всю мебель с места на место. Подняли тяжеленный матрас с моей кровати, а между ним и днищем в картонной коробке красивая книга «Хождение Афанасия Никитина за три моря» на трех языках. Я удивилась – кто мог ее туда положить? Одному человеку это не под силу. Открыла, а там твоей рукой написано: «Вера, путешествие, которое я совершил в тебе, в тысячу раз опаснее, в тысячу раз радостнее, в тысячу раз полнее сновидениями, чем то, которое совершил Афанасий».

Я начала вынимать книги.

На одной из них ты оставил привет нашей Анютке: «Милой дочери Аннушке», на другой – моей маме: «Матери Веры с любовью и уважением».

На супере «Человеческой панорамы» прочла: «То, что я не знал тебя, когда знал этих людей – самая безнадежная грусть моей жизни, Веруся. Твой муж». На книге твоих стихов, изданной в Париже: «Благодаря тебе я стал еще немного лучшим человеком. Верю тебе. Чтобы людей сделать еще немного лучше, ты должна с ними поговорить, Вера, Веруся. Назым».

Я сижу на полу. Вокруг меня книги. Вспоминаю тебя в Париже. Отель «D’Albe» вспоминаю… Латинский квартал. Абидина, Гюзин, Шарля, Дору, Гершеля, Вюрмсера, Филиппа Жерара, Клода Руа… Вспоминаю, вспоминаю… Зачем?

На моих коленях твои огромные книги из Италии. Твоя гордость. Бестселлеры, украшенные, вернее отмеченные по традиции красной лентой. Коммунистическое издательство представило тебя читателям в подарочном издании. Том поэзии иллюстрировал Ренато Гуттузо, том пьес – Абидин. На одном ты написал: «Моей Верочке. Завершая свой путь, не успев дойти до моего города, отдохнул в розовом саду, благодаря тебе». На другом: «Моей Верусе. Я без тебя как последний уличный фонарь на последнем перекрестке города».

А вот еще одна надпись:

Уже поздно. В доме напротив освещены только два окна, а я все получаю и получаю от тебя приветы… «Вёсны отнимают тебя от меня и уводят куда-то. Назым». Вот еще нашла одну из первых твоих записок ко мне: «Самой молодой женщине на земле с самой сложной душой. Назым. 1956 год».