В эти последние дни октября, 28-го числа, Сталин вызвал командующего войсками Московского округа генерала Артемьева и командующего ВВС генерала Жигарева… Очевидец пишет: «Через десять дней, – напомнил он, – праздник Октябрьской революции. Будем проводить парад на Красной площади?»

Генералы оторопели. Москва была в эвакуационных конвульсиях. Город затянуло дымное марево – жгли бумаги в учреждениях. О параде мысли не возникало.

– Я еще раз спрашиваю: будем проводить парад на Красной площади? – повторил он вопрос.

Артемьев неуверенно начал:

– Но обстановка… Да и войск нет в городе. Артиллерия и танки на передовой… Целесообразно ли?

Наступила пауза.

– Но ГКО, – Сталин кивнул на членов Политбюро, сидевших за столом, – считает: необходимо провести парад. Он будет иметь громадное воздействие не только на москвичей – на всю армию, на всю страну».

Сталин не ошибался в своих расчетах. Это внимание к психологическим моментам, составлявшим часть человеческого естества, характерная черта его интеллекта. Она прослеживается по множеству воспоминаний его современников.

В ночь на 29 октября Сталин позвонил Василевскому, спросив, мог бы он написать постановление о присвоении очередного воинского звания одному из генералов.

«Я ответил согласием, – вспоминал Василевский, – и спросил, о присвоении какого звания и кому идет речь…»

Услышав свою фамилию, я попросил освободить меня от выполнения этого поручения. Сталин, шутя, ответил: «Ну, хорошо, занимайтесь своими делами. А уж в этом мы обойдемся как-нибудь и без вас».

Звания генерал-лейтенанта, кроме Василевского, получили еще два генерала из оперативной группы Генштаба, один стал генерал-майором.

Конечно, Сталин мог ограничиться формальным изданием приказа. Но он воспользовался случаем, чтобы подчеркнуть свою личную расположенность к генералу. Сталин с его тонким пониманием психологии прекрасно знал, что будет означать для молодого военачальника оценка его заслуг, проявленная самим Главнокомандующим.

Это была и мудрость руководителя, и человеческая благодарность. «Это внимание, – пишет Василевский, – проявленное к нам, тронуло нас до глубины души… И.В. Сталин бывал и вспыльчив, и несдержан в гневе. Тем более поразительной была эта забота в условиях крайне тяжелой обстановки… В особо напряженные дни он не раз говорил нам, ответственным работникам Генштаба, что мы обязаны изыскивать в сутки для себя и для своих подчиненных как минимум пять-шесть часов отдыха, иначе, подчеркивал он, плодотворной работы получиться не может.

В октябрьские дни битвы за Москву Сталин установил для меня отдых от 4 до 10 часов утра и проверял, выполняется ли это требование. Случаи нарушения вызывали крайне серьезные и в высшей степени неприятные для меня разговоры. Разумеется, это не была мелкая опека, а вызывавшаяся обстановкой необходимость».

Оставшись в столице с небольшой оперативной группой офицеров Генштаба, Сталин образовал узкий круг людей, руководивших всем. По существу, в эти тяжелейшие для страны дни «Ставкой» был Сталин, «Генштабом» – Василевский. Они стали мозгом и нервной системой армии, от которых тянулись нити к фронтам, напрягавшим все силы в решающем сражении.

В этой невероятно напряженной обстановке, когда решался вопрос жизни и смерти государства, он не забывал ни о чем. Это выразилось и в неукоснительном соблюдении уже сложившихся советских традиций. Как настрой камертона, их незабываемая торжественная привычность заставляла забиться в унисон сердца страны.

6 ноября 1941 года в Москве состоялось торжественное собрание, посвященное 24-й годовщине Октябрьской революции. Оно проходило не как обычно, в Большом театре, а на платформе станции метро «Маяковская», ставшей общим залом на две тысячи мест. Перед сценой для Президиума расположились ровные ряды кресел. Приглашенные спускались на эскалаторе в огромное помещение, где по одну сторону ярко освещенной станции, с обрамленными полированным металлом рельефными колоннами, у платформы стоял метропоезд с банкетными столами – бутерброды, закуска, напитки.

Строгая дворцовая красота зала придавала обстановке необычную торжественность, казавшуюся более приподнятой, чем в мирные дни. Правительство прибыло на поезде к противоположной платформе. И через несколько минут тишину эфира нарушили слова: «Говорит Москва! Передаем торжественное заседание Московского Совета…»

Будет без преувеличения сказано, что вся страна слушала Сталина, затаив дыхание. Он охарактеризовал ход войны и говорил о потерях Советского Союза. В докладе он указал, что «опасность для нашей страны… не только не ослабла, а наоборот, еще более усилилась». Он подчеркивал, что Гитлер ставит целью истребление славянских народов, и Советский Союз в одиночку воюет с Германией, на стороне которой выступили Италия, Румыния, Венгрия, Финляндия.

«…Неудачи Красной Армии, – сказал Сталин, – не только не ослабили, а… еще больше укрепили как союз рабочих и крестьян, так и дружбу народов СССР… Любое государство, имея такие потери территории, какие имеем мы теперь, не выдержало бы испытания и пришло бы в упадок. Если советский строй так легко выдержал испытание и еще больше укрепил свой тыл, то это значит, что советский строй является теперь наиболее прочным строем».

Его речь не имела вычурных фраз, а излагаемые мысли были полны твердой уверенности и убежденности, поднимая дух слушавших его людей. «Немецкие захватчики, – говорил Сталин, – хотят иметь истребительную войну с народами СССР. Что же… они ее получат. Отныне наша задача… будет состоять в том, чтобы истребить всех немцев до единого, пробравшихся на территорию нашей Родины в качестве ее оккупантов. Никакой пощады немецким оккупантам! Смерть немецким оккупантам!.. Наше дело правое – победа будет за нами!»