Бабушка три раза перекрестилась, а потом по чисто славянскому обычаю три раза плюнула через левое плечо. Парадокс. Зашептала нечто похожее на молитву, то и дело, крестясь желтоватыми сморщенными пальцами.

– … Замуж меня выдали за господина столичного. В восемьсот семьдесят пятом этом было. Отколе взялась такая важная птица, я даже не помню. Я рыдала у папеньки на плече осемь дней, почитай, потом смирилась. Все лучше, чем в девках ходить, как сестра маменькина. Всю жизнь неприкаянная. Царствие ей Небесное и земля пухом. Скончалась от чахотки, в семьдесят первом, сгорела птичка божия. Уж мы молились-молились с маменькой, да видно судьбинушка у нее, горлицы, такая.

…Супруг мой важной птицей был. Сейчас уже запамятовала, какую должность занимал, но хоромы наши в Центре Киева, знамениты были своими размерами и заграничной мебелью. Гости то и дело захаживали, да и на выход в свет, муженек не жалел денег. Наряжал меня как королеву и украшениями паче елку рождественскую увешивал. Убили его нехристи через годок после свадьбы. Царствие ему Небесное и земля пухом. Защити и помилуй Мария-Заступница раба божьего Владимира, батюшку моего, рабу божью Прасковью, матушку мою, близнецов моих, безвременно почивших, не доживших до полугодика, – Васеньку и Митеньку… Отче наш, иже еси на Небеси, да святится имя твое…

Художник вслушивался, но речь старушки то и дело срывалась на еле слышный шепот, нечленораздельный и глухой. Ему было интересно вменяема ли его соседка справа или же то, что она говорит всего лишь шизофренический бред. Впрочем, люди в целом вызывали у Художника желание бежать на край света. Он был не просто необщительным, он слыл почти шизофреником среди собратьев, еще со студенческой скамьи. Говорил, только если спрашивали, пока почти не осталось тех, кому могло прийти в голову его о чем-то спрашивать. Даже соседи обходили его стороной. Сам задавал вопрос, только если не мог найти ответ; на Спуске всегда прятался за мольбертом, а сумму вознаграждения за картину, осторожно приклеивал скотчем к раме. То есть избегал любого повода говорить и вторить. Достаточно того, что о нем говорят его картины. Но этой бабушке, удалось вызвать у Художника не просто интерес, а настоящий приступ любопытства. И он решил сделать первое, что приходило на ум даже при беглом взгляде на это чудо с савдеповской сеткой на коленях и деревянными четками с крестом, обмотанными вокруг запястья – накормить ее.

– Позволите ли пригласить Вас в чайную, – церемонно осведомился он.

Просто весь его опыт общения за последние шесть лет, сводился к чтению классики русской литературы и современности. Художник не знал, как обращаться с живыми людьми. Не хотел знать.

Бабушка не отреагировала. Неизвестно сколько времени она пребывала в столь плачевном состоянии, в роли изгоя общества, но видимо – долго, раз успела отвыкнуть оттого, что к ней могут обратиться.

– Эй, – он потормошил ее за плечо. – Мне выходить через две остановки. Что скажете?

Помню Ромена… При покойном Вседержителе Александре Николаевиче это было – помню. Не помню… Ничего больше не помню… На службе была, праздник сегодня великий. Молилась за упокой усопших родичей и детей своих. Какие они маленькие были… – повторяла она, мерно раскачиваясь вперед-назад.

Художник взял старушку за руку и тут же одернул. Ее рука была ледяная, как только что вынутый из морозилки лед, шершавая от многолетних скитаний и жесткая от лютых ветров.

Старуха глаз не подняла, все повторяла:

– Не помню, ничего не помню… Помоги Варвара-Мученица, рабе Божьей Анне. Отче наш, иже еси на небеси…

Больше на уговоры не было времени. Руководствуясь не интуицией, не внутренним чутьем, а жгучим, непреодолимым желанием выяснить все до конца, Художник полуобнял бабулю за плечо и осторожно двинулся к выходу. Она не сопротивлялась, повторяла молитву, глядя себе под ноги. Лишь сетку не выпускала из рук, держала крепко, аж костяшки, и без того бескровные, еще больше побледнели.

Деньги были последние, но Художник махнул рукой на то, что возле Спуска цены на чай и закуски как в лучших ресторанах Парижа. Он знал, с чем сравнивать. Фестивалили один раз с одним меценатом. Его увлечение живописью закончилось быстрее, нежели деньги, которые Художник выручил за одну единственную проданную на той выставке молодых талантов картину.

Он решил накормить старуху как следует. Пока она будет вкушать заморские яства, у него будет время подумать о причинах своего поведения и сформулировать, хотя бы внутренне, тот единственный вопрос, который заставил его взалкать общения.

Нет, в голове его было много вопросов. В частности, сколько ей лет.

По всему выходило, что около ста пятидесяти, если правда то, что в 1875 ее выдали замуж и ей на то время чуть больше двадцати было. Так не бывает, – заключил Художник. Но тайна эта уже лишила его покоя. В истории старушки отсутствовала большая часть. Ведь смертью мужа дело не закончилось. А лет ей сейчас… А что было до сегодняшнего дня? Как она жила? Чем занималась? И когда ее душа заболела?

Много вопросов и пока ни одного ответа. В одной книге он прочел, что больные душой всегда хотят только одного – освобождения. В другой – что освободить и убить – это чаще всего – одно и тоже. Художник горько усмехнулся этому случайному воспоминанию. Тоже мне, Раскольников нашелся, – подумал он.

– Ты похож на моего Ромена, – вдруг говорит старуха, и ладонями поворачивает мое лицо к окну, чтобы лучше разглядеть. Я содрогаюсь от температуры ее рук. – Те же глаза, будто в болотную муть вглядываешься; те же волосы до плеч – ночное безлунное небо; взгляд такой…толи подойти и поцеловать хочется, толи бежать со всех ног на край света и не возвращаться. Небось, и смерть свою уже нарисовал, а, соколик?