Художник во время ее тирады дегустировал местный эспрессо. Тот был неплох, это слова незнакомки заставили его поперхнуться.

– Вижу, что рисовал и совсем недавно. Ее лик отпечатан в твоих зрачках, а ее тень на челе твоем.

– Я увидел ее во сне. Это вовсе не моя смерть. Это просто образ… любая женщина может стать смертью для мужчины при определенных обстоятельствах, – возразил он, доставая из кармана сигарету.

Странно, старуха вдруг стала выглядеть вменяемой. Идеально ровная спина, спокойный взгляд, даже морщины на ее лице чуть разгладились. Игра света, – подумал художник.

Платок старуха сняла и положила на колени, за неимением специальной салфетки. Кафе все-таки, не ресторан. Художник заказал ей жареной картошки с мясом и салатом, сам же ограничился кофе, страшась, что у него не хватит денег на две порции. Правда и есть не хотелось, что-то не давало ему покоя, какой-то холодный, тяжелый камень в районе солнечного сплетения.

– Твоя правда, милый, – она как-то странно покосилась на него. – Я вот тоже… хоть и без ворожбы не обошлось…

– Сколько вам лет? – спросил не стесняясь художник. – Простите за вопрос.

– Будет тебе, – старуха неопределенно взмахнула рукой и чуть ли не кокетливо улыбнулась, открыв ряд идеально ровных, жемчужно-белых зубов. – Тридцать четыре.

– Сколько? – художник едва снова не подавился и еле сдержался, чтобы не спросить старуху давно ли та смотрелась в зеркало.

– Ты не смотри на тело, милый, – грустно вздохнула она. – Моему телу много, много лет. Оно пережило и революцию, и первую, и вторую мировую, и голод тридцатых и сталинские репрессии; разум подводит, это да… с определенного момента я почти не помню ничего, у меня ощущение, что я только-только проснулась.

– Похоже на то, – буркнул художник. Путаные речи старухи самого его едва разума не лишили.

– Мне тридцать четыре, – повторила старуха.

Художник был готов поклясться, что она с каждой минутой выглядела все моложе и моложе. Тогда, в автобусе, он бы дал ей лет восемьдесят, сейчас же перед ним сидела шестидесятилетняя женщина. – Просто когда он умер, время остановилось, понимаешь? Для моей души. А тело… Что тело?.. Это лишь средство передвижения…

– Странная мысль, – Художник внимательно разглядывал старуху, стараясь уловить момент ее преображения. У него даже глаза от напряжения стали слезится. – А кто он?

– Ромен. Ты похож на него. Слишком похож, – старуха задумчиво ковыряла вилкой в салате.

– Вы уже говорили это, – вздохнул Художник. – Как мне называть Вас?

– Анна, – она равнодушно пожала плечами. – Это имя, которое мне дали при рождении, оно уже ничего не значит для меня.

– А по отчеству? – Художник выдохнул поток серого дыма. Сигареты непривычно горчили. Может от кофе, может, отчего другого.

– Что, ты… – отмахнулась старуха. – Мы же с тобой почти ровесники. Ты меня даже старше будешь, милый.

В ту минуту любой прохожий мог дать Анне пятьдесят. И то, с большой натяжкой.

Художнику два месяца назад стукнуло сорок. Однако он уже понял, что минут через десять они будут выглядеть как одногодки, а еще через десять, он будет годиться ей старшие братья. Остается надеяться, что спустя два часа мне не придется покупать ей слюнявчик и брать на руки, – с горечью думал он, совершенно не испытывая уважения к происходящим на его глазах чудесам.

– Александр, – представился он. – Но я давно отказался от имени. Какое может быть имя у руки Творца?

Старуха уважительно кивнула, ковырнула картошки.

– Вы ешьте, – отрешенно предложил Художник. Что-то было такое в этой ситуации, хоть на стенку лезь, не то от ее абсурдности, не то от излишней естественности. – Вы ешьте, я покурю, каждый из нас будет занят и возможно это примирит меня с тем, что я вижу, тем, что вы мне говорите, и с тем, что я домысливаю, слушая Вас… Анна…

Он говорил, а его случайная знакомая менялась. Не на глазах, но достаточно быстро и на последней фразе Художника, ей уже можно было дать сорок, только если помнить, как она выглядела пять минут назад. В тот момент перед ним сидела тридцатичетырехлетняя женщина, в самом расцвете зрелости, даже ее платье вроде бы перестало выглядеть выцветшим и грязным – темно-серое траурное одеяние. Волосы казались скорее светло-пепельными, нежели седыми; складки на красивом лице разгладились, бороздки на лбу – следы пережитого горя – стали еле заметны, а длинные пальцы задумчиво теребили вилку. Вместе с тем во взгляде, появилось что-то нехорошее: отчаяние, предрешенность, предчувствие… Художник всегда слаб был в отслеживании эмоций.

– Ромен был художник. И цыган, – шепнула она. – И мой любимый. Он буквально спас меня от сумасшествия в тот год, когда убили моего мужа, и когда через пару месяцев я похоронила близнецов. У них был какая-то врожденная болезнь сердца. У обоих. Я жить не хотела. А умирать было страшно. Сейчас за то, чтобы умереть, я отдала бы все, все, что у меня есть… Правда, уже нечего, кроме того, что на мне надето… А тогда глупая была. Бродила по городу в беспамятстве, забрела на причал. Там Ромен и отходящий пароход, выкинувший столб черного дыма. Его пронзительный гудок, чуть с ног меня не сбил. Я села прямо на песок и закрыла уши руками. Я тогда в столице меньше года как поселилась и такого чуда как пароход не видовала.