Отползаю на безопасное расстояние, стараясь, тем не менее, держать ухо востро. Шутка ли – моей теории необходимы веские доказательства, иначе ее можно смело считать бредом разыгравшегося воображения!

Сначала мои протеже шумно ругаются, заглушая яростную ветро-снежную симфонию за окном. Через пять минут они мирятся и умиротворенно затихают…

А я выхожу на улицу, дабы не нарушить случайным чихом воцарившуюся идиллию. А там – солнце… Зимнее, конечно – но кто же в этой ситуации придираться-то осмелится? Солнце и ни единого завалящего сквозняка! Тишь да благодать…

Вот и лечу на новообретенных крыльях по тротуару, повторяя про себя как мантру: «Вьюга в этом городе – женщина, с потекшим макияжем и отчаянием на дне голубых глаз»…

Он всегда выбирался на Андреевский по воскресеньям. Только по воскресеньям. Он не любил продавать свои работы, хоть и жил впроголодь. Интуитивно чувствовал: каждый взгляд праздного зеваки, каждое слово, брошенное вскользь, комментарий случайного зрителя просто так, на ходу, и картина теряет магическую силу, которой он ее наделял, пока кисть порхала по холсту, а в голове звучала музыка. Каждый раз разная, но всегда незнакомая.

Когда работа подходила к концу, Художник чувствовал себя обессиленным и опустошенным. Масло высыхало, он спал на матрасе в мастерской и видел сны о только что законченной работе. В его снах краски смешивались, изображения менялись местами, двигались, и изредка Художнику даже удавалось постичь замысел, который Творец вкладывал в работу, написанную его рукой.

Он не считал свои работы чем-то особенным, возможно они даже и не были таковыми. Сейчас, когда история закончена, глупо судить, да и не о том речь пойдет.

В то воскресенье, он ехал в автобусе по направлению к Спуску.

Дорога сулила быть долгой – расстояние немаленькое, да и водитель решил, что сорок километров в час это вполне отлично и замечательно и зачем что-то менять?

Художник слушал первый и единственный блюзовый альбом Хью Лори и смотрел в окно. Центр Киева всегда удивлял его, хоть он и переехал в город аж девять лет назад поступать в художественное училище. Художник и тогда постоянно обалдевал, наткнувшись среди дворов сталинских построек на ветхий особняк начала двадцатого века, а то и девятнадцатого, полуразрушенный и пустой, с крысами и граффити, гниющий и никому не нужный, но все еще гордый и невозмутимый; или, скажем, на живописную клумбу возле административного здания, или на бомжа, весь вид которого, стать и запах вместе, так и кричал о голубой крови, воспитании, а отсутствие жилья и ванны это как бы не из его жизни. Хоть бери и рисуй. Но вечно было некогда – рисовать тогда приходилось исходя из принятой Министерством Образования учебной программы, а по вечерам, они все подрабатывали: кто декорациями в театре, кто афишами в кино, кто разукрашиванием площадок в детских садах – кому как повезло. Но и даже спустя время невозможно равнодушно взирать на старинные районы Киева: каждый раз что-то новое. От случайного солнечного блика или, наоборот, тумана; от пелены дождя или предновогоднего снега – город всегда удивительно преображается, приоткрывает то, что скрыто и прячет то, что было на виду.

В то воскресенье, Художник заметил, что началась осень. Червонное золото листвы и позолота храмов на горе ничуть не уступали золоту осенних солнечных лучей, все еще согревающих, но уже не горячих.

Он слушал музыку, когда к вязи фортепиано и саксофона, прибавились звуки совершенно посторонние и уж точно не такие приятные. Скрипучий старческий голос что-то бубнил и бубнил с соседнего сиденья. Художник решил, что к нему обращаются, вытащил один наушник, повернулся и прислушался.

Рядом с ним сидела ветхая старушонка, не слишком опрятного вида. Блуждающий взгляд, съехавший на бок платок, покрывающий серо-серебристые пряди, которые оказались неумело закрученными на папильотки локонами, платье ветхое: какого оно было цвета или окраса уже не поймешь, но фасон его очень напоминает те, что носила прапрапрабабушка Художника, не пережившая первую мировую. Платок с ним уж точно никак не вязался, как и сетка советских времен между коленей с пустыми бутылками и воткнутым среди них как попало батоном:

– … Ягодки собирала в лесу нашем, в салки с дворовыми играла, а зимой на пруд бегали кататься…

Она рассказывала что-то. Никому конкретно, просто в воздух:

– … Мне тогда восемь было. Пап; нанял гувернера-француза, хотя французский тогда уже вышел из моды. Он был беспрекословен – немцев итак развелось, как собак не резанных – шептал папа на языке Вольтера, опасаясь, но не прячась… Статный был юноша, баловал меня, как дите малое. Да вот однажды разбил маменькину вазу китайского фарфора. Рыдал в чулане, когда я его нашла. Маменька суровая была, все поместье о том знало. Дозналась бы – сперва выпорола бы, а потом прогнала бы прочь. Я тогда первый раз соврала – так гувернер мне до души лежал. Сказала, что мячом. Мать потом с розгами в руке гонялась за мной по двору битых два часа, да притомилась, из сил выбилась, а я до утра проспала в хлеву с буренкой нашей. Обошлось, слава Николаю-Заступнику. Сегодня праздник его, да именины пресвятой Феклы-мученицы. На службе была в соборе, помолилась за папеньку с маменькой – Царствие им Небесное да земля пухом. Столько народу, боже ж ты мой…

Художник волей неволей прислушивался к бубнежу старушки. Уж очень колоритная бабушка. В какой-то момент у него даже руки зачесались – да альбом для эскизов не было под рукой, только две картины на продажу: морской пейзаж и коты, которых очень любят вешать в будуарах одинокие дамы за…зазаза в общем. То, что он рисовал специально, в перерывах между приступами вдохновения, как-то редкими сейчас. Толи возраст, толи исписался. А возможно просто Творец переключился на кого-нибудь более молодого и более перспективного – кто их разберет, Богов-то?..

Потом его мысли направились на более земную проблему – высчитать, сколько лет бабушке. Получалось, что далеко за сто. Так не бывает, – думал он. – Она все придумывает, наверное, сумасшедшая – что с нее взять? Но что-то внутри Художника сопротивлялось этой мысли.

Иногда для того, чтобы не потерять себя, приходится писать, рассказывать или рисовать свою историю снова и снова. Все, что про другое, не про личное, то всегда неискренне и люди это хорошо чувствуют.

– … Девки все как одна – бесстыдные, мужичье полупьяное, а все туда ж – в Церковь. Ну ты подумай! – сокрушалась между тем старушка. – Вот когда я пошла на первую в своей жизни службу, годика два отроду, но я помню… В восемьсот пятьдесят четвертом это было, маменька меня как на венчание нарядила. Сама как на бал оделась, да и папеньку заставила платок повязать да фамильным брильянтом закрепить. Во как. У нас в имении ни один мужик, даже ежели распоследняя пьянь, не позволял себе рюмку перед воскресной. А уж в праздники, так и до ужина, а сейчас… Папенька тоже, лихо пил. Все о городе жалел, не сиделось ему в деревне. Да еще карты. Чуть исподнее последнее не проиграл. Если бы не маменькино наследство, даже не знаю… Слава Господу, Деве Марии-Заступнице, Во имя Отца и Сына и Святого духа…