Все правильно. Все честно. Жить прошлым — жить на кладбище.

Странно: и Отшельник, и Енко, и отец, и он сам вроде бы находятся в одном месте, проживают одну и ту же секунду, а каждый в своей эпохе. Какое-то слоистое время — одно на всех, но у каждого свое. Старые люди знают то, чего мы никогда не узнаем. Они знают прошлое. По-настоящему узнать то, чего не пережил сам, невозможно. Даже когда мы видим одно и то же, они видят это по-своему, потому что у них глаза смотрят из прошлого. У каждого своя память и своя история.

— Плохим электриком был твой Прохор. Правила безопасности соблюдать надо, — сказал задумчиво Енко. — А что касается потопа, здесь старцы ни при чем. Потоп Козлов устроил. Это же он плотину сооружал.

Сумасшедший старик встрепенулся. Долго сверлил недоверчивым взглядом лохматого гостя и, погрозив ржавым топором, сказал зловеще:

— Недолго стоять твоей плотине. Ой, недолго. Не освятили запруду зэковскую? С трещинкой плотина-то. Зазвонит еще по вашим душам золотой колокол. Раскаетесь, да поздно будет.

Нет пророка без порока.

Енко взглянул через плечо Руслана в окно и спросил:

— А что, дед, соседи по ночам не заглядывают?

— Бывает, — ответил тот.

— Не страшно?

— Страшно там, у вас. Все с мертвецами воюете? А в моей деревне народ порядочный. Жизнь прожили, что такое замок не знали. Мне из могилы видней ваш бардак. Грешат одни, а каются другие. Гуляйте, гуляйте. Все в старую Ильинку вернетесь.

— Ну, ладно, — сказал Козлов, — вы тут сушитесь, беседуйте, а я налегке сбегаю Тарару предупредить.

— А скажи, дед, где золотой колокол? — спросил Енко в нос, склонившись над ухом Отшельника.

— Бу-бу-бу, болтай, болтун, — рассердился, насупившись, старик.

Енко поднял с пола упавшую блесну, повертел, разглядывая.

— Да, дед, сейчас на эту медальку только окунь и клюнет. А звездочка у тебя осталась? Звездочку я у тебя бы купил.

— Щука оборвала, — хмуро сказал старик, вырывая из рук Енко блесну. — Жалко. Уловистая была.

Лемеха рвали ковыльную целину, а к обрывистым берегам реки лохматыми волнами катились стада мамонтов. Земля содрогалась под их ногами, и планета вот-вот готова была сойти с орбиты.

Последний мартовский снегопад всю ночь укрывал чистотой руины мертвого города, старое село, Оторвановку, кладбище и весь этот отживающий мир.

Утром Козлов выглянул в окно и, просветлев лицом, сказал:

— Пойдем откапывать тетю Надежду. У нее дверь наружу открывается.

Степноморск превратился в сверкающее райское облако. Из белых сугробов в чистое небо поднимались редкие столбы дыма. Белые деревья вылеплены из снега. Безработные степноморцы еще спали, и пушистый снег не был истоптан.

— Ишь как завалило, — сказал Козлов с уважительным одобрением, оглядывая сугроб, скрывший под собой дом Мамонтовых. — Надо бы снег с крыши сбросить да от стен откидать, не то поплывет баба Надя.

Всю жизнь из окна своей комнаты в просветах алма-атинских улиц Руслан видел горы. Он свыкся с ними, как с непременной, необходимой деталью пейзажа. И сейчас, взобравшись на сугроб крыши, посмотрел на восток, ожидая увидеть знакомые пики. В унылой пустоте равнины, ущербной гладкости горизонта было что-то от увечья, ампутации. Чужая, плоская, как заснеженная льдина, планета плыла в густой синеве безбрежного пространства, одинокая и беззащитная.

Замечательная это работа — сбрасывать снег с крыши. Бросаешь комья в солнце. Золотится снежная пыль. Подрезал сверху, ударил ногой по снежной доске, и, шурша и убыстряя ход, сползает в палисадник лавина.

Баба Надя стоит у ограды, смотрит из-под руки. Переживает, как бы с крыши не упали. А чего переживать — снегу внизу по грудь. Подходит к ней красивая и вредная жена художника Гофера. Здоровается.

— А мой в Астану уехал, — говорит бабе Наде, но так, чтобы слышно было и на крыше. — Свояк заказ нашел — школу расписывать. Не знаю, как снег отбросать. Боюсь высоты.

— Отбросаем, — кричит ей Козлов и Руслану вполголоса: — Сходи, тут всего ничего. Один управлюсь.

Лишенная белой шапки шиферная крыша уныло торчала в окружении заснеженных берез. Своим убожеством она оскорбляла синеву неба, сводила на нет тщетные усилия природы сделать этот мир красивым.

Руслан обмел утиным крылышком валенки, вошел в дом и попал в вечнозеленую рощу. Сквозь стены, двери и даже шкафы прорастали березы. Из простенков между окнами продавливались стволы с настоящей берестой, и только ветви, расходящиеся от них, были нарисованы. Настенная живопись уводила в перспективу леса, раздвигая малое пространство комнат до бесконечности. Между светлых деревьев, дразня изобилием, просматривались заросли дикой вишни, костяника устилала землю, грузди, лисички и подберезовики манили в глубь чащи. Старик с лицом Леонардо да Винчи отдыхал на пеньке. У ног его стояло лукошко с грибами. Печь-голландка в зале была закамуфлирована под зеленый ствол старой осины с растрескавшейся корой, на которой сидела желтая бабочка. Плетеные абажуры свисали с белых облаков, пронзенных яркими радугами. Иллюзию полуденного июньского леса нарушал лишь старый персидский ковер над кроватью.