Жена художника, так не понравившаяся Руслану при первой встрече, оказалась милой гостеприимной женщиной. Пригласила попить чаю. Но сначала постригла.

— Ишь, какой одуванчик отрастил, — сказала она, запустив во влажные от пота волосы Руслана мягкие, теплые пальцы. — Да ты не бойся. Я пятнадцать лет в районной парикмахерской проработала. Пока не закрыли. Свадебные прически делала — и женихам, и невестам. Где они теперь стригутся? Поди, так лохматыми и женятся. Хотя кто сегодня свадьбы справляет? Одни старики да калеки остались…

Руслан застеснялся, отказываясь. Но она усадила его в кресло перед трюмо. И трюмо, и кресло, и старый пульверизатор в металлической сетке, видимо, были из той закрытой парикмахерской.

Жена художника была местной Афродитой. Но обильная красота ее сотворена не из пены морской, а из белой северной вьюги. В восхитительно холодных глазах жило колючее презрение к миру, не оценившему ее очарование. С годами к этому презрению добавилось отчаяние стареющей женщины, оскорбленной неотвратимостью увядания. Она мечтала поделиться своей красотой со всем человечеством, стать актрисой, телеведущей. Но досталась невзрачному человеку, черт-те кому, и всю жизнь проработала парикмахершей в маленьком городе, который так же безвозвратно исчезает с лица земли, как и ее красота.

— Что будем делать? — спросила хозяйка, ероша стерню на его голове.

— Оставьте полсантиметра равномерно по всему шару.

На этом свете не много дел приятнее, чем сидеть укутанным по горло в простыню перед зеркалом, предаваясь профессиональным ласкам решительных женских рук. В раю стригутся, наверное, три раза в день. Руслан закрыл глаза и погрузился в волнующий аромат облака, исходящего от зрелой женщины. По веселому пощелкиванию ножниц в покойной тишине он чувствовал, что работа доставляет ей удовольствие. Такое же, какое испытывал он от прикосновений ее теплого тела.

— Ты еще не бреешься? — спросила она. Руслан устыдился своего возраста, но она не дала ему ответить. — Нет ничего хуже колючей щетины. Б-р-р-р. А девушка у тебя есть? Девушки не любят лохматых. Все лохматые неудачники. Ну, вот — другое дело.

Руслан открыл глаза и в оболваненном уроде не узнал себя.

— Спасибо, — пробормотал он.

— Не за что. Приходите еще, — сказала она, придирчиво разглядывая его отражение в зеркале.

Глаза их встретились, и они улыбнулись друг другу.

— Сейчас приберемся и будем пить чай.

Рыжий кот, возлежавший на кровати, с мрачной подозрительностью смотрел на Руслана. Взгляд этот смутил его. Кот спрыгнул на пол, с достоинством тигра прошелся по комнате и, встав на задние лапы, принялся яростно драть бересту на березе, вмонтированной в настенную роспись.

Смущали Руслана и портреты, частью готовые, частью не законченные, но все одинаково глазастые. Смотрели они на него пристально, сурово. Особенно один старик. В нем только и были выписаны глаза. И глядел он сквозь решетку клеточек, будто хотел сказать Руслану что-то очень важное и неприятное. Люди на портретах были покойниками. Это придавало лесной тишине дома настроение зловещей подозрительности. Неуютно под этими взглядами. Отвернешься, а чувствуешь: смотрят. В недописанном старике Руслан узнал деда Григория, которого они с отцом хоронили в первый день его приезда. Лежит он сейчас, засыпанный глиной, а глаза живут, наблюдают за живыми. Осуждают. Вот вы здесь чаи распиваете, а нам каково?

Хозяйка внесла поднос с чебуреками. Без зимней одежды была она не столь толстой и не такой уж старой. Женщины, пока они женщины, старыми не бывают. Помимо воли он представил ее без одежды и не мог избавиться от внезапного наваждения — неконтролируемого влечения к пышному, теплому телу без всякого интереса к душе, обитавшей в нем. Он не знал, как нужно вести себя с замужней женщиной, которая угощает водкой. Украдкой косил глазами на стареющую красавицу и думал: жизнь человека — секунда. И как нелепо, глупо делить эту секунду на детство, юность, зрелость, старость.

— Вы не стесняйтесь, ешьте, — голос у нее был глубокий, теплый, а глаза холодные, понимающие. — Выпейте водочки, согреетесь. Давайте и я с вами за компанию.

Руслан хмуро жевал сочный чебурек, пытаясь сдержать голод и испытывая неловкость от собственной скованности. Жена художника ела с большим аппетитом. Жевала она так энергично, что в ушах подрагивали и звенели серьги. Невежливо есть молча, надо о чем-то говорить. Но о чем, он не знал.

— А у вас дети есть? — наконец спросил он и смутился от собственной бестактности.

— Дочка. В институте учится. На первом курсе, — и добавила с печальной гордостью: — В Москве.

Она легко, импульсивно, как это могут делать только женщины, вспорхнула из-за стола и вернулась с фотографией. Руслан смотрел на девочку в джинсовом костюме и медленно краснел. Женщина, которую он мысленно раздел, была ровесницей его мамы. «Скот, — подумал он о себе, — а я ведь даже не сообщил ей: доехал ли, встретился ли с отцом».

Как и у любого наркомана, у него были сложные отношения с матерью. «Да лучше бы ты умер! Один раз бы отмучилась, чем мучиться всю жизнь». Ему казалось, что этих слов он ей никогда не простит. Обиделся. За что? За то, что довел ее до таких слов? Маленькую, хрупкую женщину, которую медленно и долго убивал изо дня в день, которой испортил жизнь. Накатило внезапно бессмысленное, неотвратимое колесо жизни, с хрустом ломало ее налаженный мирок. Но он не только не понимал ее и не сочувствовал ей, он презирал ее растерянность и боль. Он не хотел жить так, как живут мама и отчим. Но не знал, как надо жить, и глушил эту серость и тоску тяжелым роком. «Все твои музыканты — извращенцы и наркоманы, — кричала мама, — ты кончишь тем, что будешь бренчать в переходах, а перед тобой будет лежать шляпа». Отчим молчал. Но молчал, сочувствуя маме. Выждав время, он обнимал его за плечи и задушевно толковал, что хотела сказать своей истерикой мама. «Пойми: она хочет лишь одного, чтобы у тебя была серьезная профессия. Кто знает, добьешься ли ты успеха как музыкант. В этой жизни нет ничего надежного. К тому же расплодилось их слишком много. А врач — во все времена востребован. Кто тебе мешает потом, когда у тебя будет диплом врача, заняться музыкой?» — «На пенсии?». Отчим обладал даром не слышать вопросов, которые ему не хотелось слышать. «Хотя, знаешь, мама в чем-то права, — говорил он, протирая очки рубашкой, — какие-то они все невзаправдашние. Взрослые ребята, а ведут себя как пятиклассницы перед зеркалом». — «Это сценический образ», — бурчал Руслан, стыдясь за отчима, не понимающего элементарных вещей. «Ну да. Маски. Но когда маску носишь постоянно, она становится лицом. Так вот дурачишься, дурачишься, а потом вдруг понимаешь, что уже и дурачиться не надо». Отчим… Всю жизнь Руслан считал его отцом. Но однажды достал их. И они послали его к настоящему отцу…