Вспоминает Никита: «Там, где его участие действительно тре­бовалось, он всегда помогал. Помню, незадолго до смерти, у отца с моим братом был серьезный разговор. Брат посетовал на неприят­ности, но отец в достаточно жесткой форме дал понять, что ему са­мому по молодости никто не помогал и, мол, давайте, ребята, выка­рабкивайтесь сами. Когда же по этому поводу говорил с матерью, то обещал сделать все, что нужно, разобраться в ситуации. Как я теперь понимаю, это были своеобразные уроки самостоятельности, незаметной для нас с братом подстраховкой. Ненавязчивый кон­троль мы ощущали всегда.

Получилось так, что к концу жизни отца мы с братом вырос­ли из «алиментного» возраста. Тем не менее, отец дал понять ма­тери, что пока дети не встанут на ноги, он будет помогать матери­ально. Потому что заработки отца как актера и как барда весьма отличались от более чем скромной материнской зарплаты рядовой актрисы.

Отец никогда не делал неразумных подарков. Ему бы не при­шло в голову в нашу двухкомнатную квартиру затащить антиквар­ную мебель — это не сочетается. Вот джинсы, которые в те времена были у одного из тысячи, отец нам покупал. Ошибался в размерах — я быстро рос, но покупал всегда. Он не считал джинсы излишест­вом. А велосипед у нас с братом был один на двоих. Не потому, что не было денег, отец мог купить даже пять велосипедов, и даже го­ночных, — видимо, он не хотел нас развращать вещизмом. В общем, не держа нас в черном теле, отец полностью удовлетворял разумные потребности. Можно сказать, что это тоже его уроки.

Я часто обижался на него, что он мало нам уделяет внимания. Однажды сказал ему: «До тебя не дозвонишься». Он сердито так говорит: «Ах, так? Приезжай завтра в восемь утра. Понаблюдаешь мой день». Я приехал, он уже брился. Мы помчались по его делам. День был сумасшедший! Когда вернулись вечером домой, он, моя голову перед ночными съемками «Дон Гуана», спросил: «Поедешь со мной?» — «Нет!» — завопил я. Понял тогда весь ритм его жизни и почему он не успевает с нами общаться».

Открытие сезона в театре совпало с приездом в Москву теат­ра Брехта из Германии. На банкете в честь события в старом буфе­те театра Высоцкий вместе с Золотухиным пел «Баньку» за столом. Тогда же он спел «Еще не вечер». Песня была новой, текст немцам переводили.

6 сентября Высоцкий принимает участие в читке пьесы П.Вай­са «О том, как господин Макинпотт от своих злосчастий избавил­ся» и в начале октября участвует в нескольких репетициях, но из-за болезни из спектакля ушел.

10 октября он играет в юбилейном, сотом, «Галилее». Специаль­ная афиша, поздравления, шампанское... И испорченное настроение из-за размолвки с Любимовым. Причина — отказ Высоцкого играть в «Тартюфе». Он никогда сразу не брался за новую роль — как бы прикидывал ее на себя, что вызывало раздражение режиссера.

В эти годы на квартире Любимова часто собирались друзья: Г.Бакланов, Б.Можаев, А.Вознесенский, Е.Евтушенко, Ф.Абрамов, Б.Васильев, П.Капица... Среди приглашаемых актеров чаще всего был Высоцкий...

В этом году на квартире Любимова Высоцкий впервые испол­нил один из своих самых знаменитых поэтических манифестов «Я не люблю»:

— Володя, — сказала хозяйка дома Людмила Целиковская, — так нельзя.

Это был один из редких случаев потакания вкусам слушате­лей: Высоцкий позднее заменил строку «Но если надо — выстрелю в упор» на буквально противоположное — «Я также против выстре­лов в упор», а строку «И мне не жаль распятого Христа» на «Вот только жаль распятого Христа».

Правки кардинально изменили смысл если не всей песни, то этих куплетов.

Этот год особенно ярко высветил непростые, совсем не безоб­лачные отношения в театре — отношения между режиссером и ак­терами вообще и между Любимовым и Высоцким, в частности. Лю­бимов прекрасно понимал, насколько Высоцкий с его известностью и талантом необходим «Таганке». Но на нарушителя «производст­венной дисциплины» надо было как-то влиять. Чаще всего режис­сер просто терпел, иногда предпринимая то бесполезные, то жест­кие «педагогические» шаги.

Ю.Любимов: «Зажрался. Денег у него — куры не клюют... Са­мые знаменитые люди почитают за честь в дом его к себе позвать, пленку его иметь, в кино в нескольких сразу снимается, популяр­ность себе заработал самую популярную, и все ему плохо... С кол­лективом не считается, коллектив от его штучек лихорадит... Он обалдел от славы, не выдержали мозги. От чего обалдел? Подума­ешь, сочинил пять хороших песен, ну и что? Солженицын ходит трезвый, спокойный: человек действительно испытывает трудности и, однако, работает. Пусть учится или что... Он а-ля Есенин, с чего он пьет? Затопчут под забор. Пройдут мимо и забудут эти пять пе­сен, вот и вся хитрость. Жизнь — жестокая штука. Вот я уйду, и вы поймете, что потеряли...»