— Продадим брошь, пару колец, — спокойно отвечала бабушка.

— Давайте! — Саша встал и расшаркался. — Давайте слушать Аню Елагину, давайте, голуби мои сизокрылые, обзаводиться мебелью, давайте начнем скупать всякое барахло. Шкафы, столы, кренделябры. Рояль, если пожелаете.

— Саша, не паясничай, — поморщилась мама.

— Нет, меня это возмущает! — Саша навис над столом, над головами сидящих, — неужели вы всерьез считаете, что мы будем вечно торчать в этом окаянном Париже?

Бабушка положила руку на стол ладонью вниз.

— Александр Евгеньевич, дорогой, выслушайте меня спокойно. Сколько можно уже, — она обвела их всех взглядом, — сколько можно твердить и твердить без конца: мы вернемся в Россию, мы вернемся в Россию. Вы умный человек, пора бы уже научиться трезво смотреть на вещи. Мы никогда не вернемся в Россию. Россия для нас закрыта.

Мама зябко повела плечами и опустила ресницы. Тетя Ляля принялась задумчиво обводить пальцем клеточки на скатерти.

А я вот смотрю сейчас на эту сцену издалека и вижу все до мельчайших подробностей — круглый стол с клетчатой скатертью, абажур с бахромой, зеленую обивку дивана, где сижу с сестрами и братом, темный провал окна. И думаю. А ведь бабушка не открыла никакой Америки. Они же знали. Все они прекрасно знали, что разговоры о возвращении — сказка для маленьких детей. Летом 1925 года уже не имело смысла так отчаянно предаваться иллюзиям.

— Па-азвольте! — сел на место Саша и тут же вскочил обратно. — Это немыслимо! Это абсолютно упаднические настроения, господа! Пройдет немного времени, в России наведут порядок…

— Кто? — холодно снизу вверх посмотрел на него дядя Костя, — кто станет наводить в России порядок?

— Как — кто? Американцы, англичане, те же французы, наконец. Ты что же думаешь, они будут смотреть сквозь пальцы на укрепляющих свои позиции большевиков?

— Я не хочу, — так же холодно отвечал дядя Костя, — чтобы американцы, англичане или французы наводили в России порядок. Предпочитаю России оккупированной, Россию с большевиками. А ваше галлиполийское чудо так же несостоятельно, как и все остальное, затеваемое господами кутеповыми, миллерами и прочей пеной ниже рангом.

— Вы не смеете! — побелело узкое Сашино лицо. — Вы не смеете так говорить о порядочных людях!

— Саша, ты глуп, — пожал плечами дядя и отвернулся.

Но Саша взбеленился не на шутку.

— Милостивый государь, я старше вас по званию и лучше разбираюсь в обстановке.

Дядя Костя вдруг рассмеялся в голос и повел круглой головой.

— Если говорить о званиях, то я, оставаясь в строю, уже давно был бы, как вы, капитаном.

— Да, но я-то полковником!!!

Тетка, смотревшая на них с веселым изумлением, фыркнула. Бабушка, чтобы не обидеть ни ту, ни другую сторону, опустила глаза. Мама серьезно и испуганно смотрела на мужа.

— Господа! — как мне показалось, весело и одновременно зло закричала тетка, — опомнитесь, вы давно разжалованы! Вы уже из России драпали без погон! — и шепотом, чтобы мы не слыхали, — прос… вы Россию, вот что!

— Ляля! — воздела руки бабушка, но та даже не обернулась, сверля глазами Сашу и дядю Костю.

— Теперь ОНИ! — она энергично ткнула в нашу сторону пальцем, — расплачиваются за грызню, за возню и прочие кровавые воскресенья! Молчите хоть вы и думайте, чем завтра кормить ИХ! — и снова ее палец описал дугу в нашу сторону, — и сделать так, чтобы они жили в человеческих условиях, а не спали на полу и на чемоданах! И как их образовать до уровня, если не интеллигентного, то хотя бы приличного!

— Вот они, грехи отцов наших. Ах, грехи, грехи, прости господи, — пробормотала бабушка.

— Грехи? — вскинулась на нее тетка. — Это чьи такие, с позволения сказать, грехи? И довольно, довольно теорий и болтовни! Не едем — значит надо устраиваться. Как устраиваться? Вот пусть капитан с полковником думают.

Саша сидел надутый, дядя смущенно улыбался. Неизвестно, чем бы кончился разговор, но в дверь постучали. Марина на цыпочках побежала через комнату отворять, и на пороге появился незнакомец в добротном костюме и в шляпе. Был он высоченного роста, грузный, если не сказать толстый, а когда снял шляпу, оказался еще и лысый. Незнакомец обвел ироническим взглядом приготовленный ко сну наш бивак и представился по-русски.

— Шнейдер. Ефим Моисеевич. Прошу покорнейше простить за позднее вторжение.

Впрочем, привело его к нам невеселое дело. У него пропала дальняя родственница жены, совсем молоденькая девушка, работавшая с моей мамой в паре на заводе Рено. Вот он и разыскал нас в надежде получить сведения о Женечке (так звали его родственницу).

На другой день мама приняла деятельное участие в розысках пропавшей. Они побывали на квартире у Женечки, разыскали некоторых знакомых, — все тщетно. Через два дня ее обнаружили в морге.

Никто так и не узнал, почему эта девушка бросилась в Сену. Тайну она унесла с собой. Бедняжку похоронили, а Ефим Моисеевич с тех пор зачастил к нам и очень скоро превратился просто в Фиму. Мы, дети, называли его, конечно, более почтительно — дядя Фима.

По происхождению он был русский еврей, выкрест, но не белый эмигрант. Его отец уехал из Киева задолго до революции и оставил Фиме значительный капитал.

С русской эмиграцией Шнейдер не знался. Жил широко, любил шумно и скандально кутнуть на манер доброго русского барина. Да он и походил на барина, крупный, холеный, со светлыми сумасшедшими глазами. Он был умен, образован, прекрасно говорил по-французски, имел за плечами незаконченный курс исторического факультета и коммерческое училище.