Пирамиды и отбрасываемые ими тени изменили оттенок ночного светила: лунный свет казался зеленоватым, немало способствуя усилению впечатления, произведенного этой сценой.

В четвертый раз старик выбирался на поверхность; к этому времени подземелья пирамиды поглотили восемь мамелюков. Очнувшись от оцепенения, молодой Беренгельд приблизился к пирамиде, дабы рассмотреть своего предка, если тот вознамерится еще раз выйти из своего убежища. Внезапно до слуха Туллиуса долетели глухие жалобные крики, исходящие из глубин величественного сооружения; но скоро крики прекратились.

Необъяснимый ужас охватил Беренгельда; на поле боя, усеянном телами павших воинов, мысль о смерти ни разу не посещала его. Но сейчас, когда он понимал, что раненые мамелюки неминуемо погибнут, их отчаянные вопли, в которых звучали жалобы на несправедливость жестокой судьбы, взволновали его. Когда крики смолкли, наступила мертвая тишина, и Беренгельд ощутил, как волосы у него на голове встали дыбом; все фибры его души трепетали. Он вспомнил истории, рассказанные Лаградной. Ее утверждение о том, что его предок живет уже целых четыре века, обрело плоть; семейное предание более не казалось ему химерой.

Проведя целый час в размышлениях, Туллиус внезапно увидел над собой огромную тень. Обернувшись, он встретился лицом к лицу с человеком, как две капли воды похожим на портрет Беренгельда-Скулданса, именуемого Столетним Старцем. При виде недвижно застывшей громадной фигуры Туллиус невольно попятился. Сделав несколько шагов, он замер, словно его околдовали.

— Ты не послушался моих советов! — произнес старец.

Слова, сорвавшиеся с непомерно больших губ странного создания, долетели до ушей Туллиуса, пригвожденного к земле неведомыми магическими чарами. Когда чары рассеялись, молодой Беренгельд принялся искать высокого старика, но тот исчез. Туллиус усиленно тер глаза, словно он только что проснулся: пылающий взор Столетнего Старца ослепил его. Он вернулся к себе в палатку, но перед его глазами по-прежнему стояла величественная человеческая пирамида, согбенная под бременем веков. Сухое и слепящее пламя ее адского взора, ее неторопливые движения были совершенно бесплотны; эта бесплотность настолько поразила воображение Туллиуса, что он никак не мог унять нервную дрожь, охватившую все его тело. Изнуренный, молодой полковник лег спать; и, засыпая, он видел перед собой призрак своего предка.

Беренгельд навсегда запомнил диковинные черты лица, изображенные на портрете Скулданса-Столетнего Старца, и не имел оснований сомневаться в своем сходстве со Столетним Старцем.

Сознавая полнейшую невозможность огромного физиономического сходства двух совершенно разных людей, один из которых давным-давно обладал седыми волосами и старческой внешностью, Беренгельд преисполнился желанием разгадать тайну этого сходства, ибо отныне он был уверен, что взор не обманул его.

Странная встреча целиком завладела его помыслами. Однако он находился только в начале своей карьеры, а потому честолюбивые стремления и жажда славы и власти еще продолжали прельщать его.

Военные действия стремительно развивались, а потому жаждущему величия и славы Беренгельду пришлось прекратить ломать голову над загадкой Столетнего Старца; бедствия, претерпеваемые нашей армией, вынуждали его постоянно пребывать в ратных трудах. Никогда не забывая о странном старце, он меж тем редко размышлял о нем.

Генерал-аншеф перенес военные действия в Сирию, где нашу армию настигла карающая длань чумы.

Неподалеку от Яффы, на возвышенности, располагался бывший монастырь, некогда принадлежавший греческим монахам; теперь он превратился в огромный лазарет, и охрана его была поручена полковнику Беренгельду. Опасное и не сулящее славы поручение он исполнял с истинно стоическим мужеством.

Большое монастырское здание было в основном разрушено, в целости сохранилась только церковь. В нее свозили неизлечимых больных.

Поведение людей, скопившихся в нефе, проявляло все свойства человеческой натуры; горя и страданий тех, кто заразился чумой, с лихвой хватило бы для возведения Храма Страданий. Каменные плиты были устланы телами заболевших воинов. Французские солдаты лежали, завернувшись в плащи или подстелив под себя охапку гнилой соломы; они не надеялись вновь увидеть родину и предавались самому мрачному отчаянию.

Побледневшие лица воинов, трепетавших от одной лишь мысли об ожидающей их бесславной кончине, представляли самую ужасную картину, которую только может представить человеческое воображение. Под сводами собора, где некогда звучали молитвы греческих монахов, сейчас разносились стоны умирающих. Впрочем, и тогда, и сейчас молитвы были напрасны, а свод по-прежнему невозмутим.

Дневной свет с трудом проникает сквозь стрельчатые окна; его бледные, словно свечение самой смерти, лучи освещают огромное кладбище живых мертвецов, где крики птиц, гнездящихся на верхних балках строения, которому сравнялось уже три века, смешиваются со стонами сынов Франции.

В углу один из них прижимается иссохшим языком к влажной стене, стремясь утолить страдания ощущением холодной свежести камня.

Другой, поджав ноги, сидит, неподвижно уставившись в одну точку. Скрестив руки на груди, он молча смотрит на землю, и во взоре его читается полнейшая покорность судьбе. Его римский, вернее, французский стоицизм, с которым он переносит свои мучения, заставляет содрогнуться от ужаса; этот человек не молод и умеет страдать.