Шрифт:
Связь времен в нашем общественном доме подвергалась испытанию на разрыв. Вроде бы перестройка, то есть реконструкция, капитальный ремонт доставшегося наследства, и все же не преемственность с отбрасыванием без скидок на объективные трудности и субъективные несовершенства всего чуждого обществу социальной справедливости и народовластию. Старт в неведомое будущее? Система «с человеческим лицом» — набор слов, за которыми стоит многое или ничего, ибо известно, что не по любу мил, но по милу люб. Когда наперед ничто твердо не означено, возможно почти все. Как возможности перевоплотятся в реальность?
Это зависело от того, кто проявит больше решительности и упорства, станет меньше разводить бесплодных церемоний. Короче, на успех мог рассчитывать тот, кто захватит инициативу в борьбе за общественное мнение. М. Горбачев не был в заведомо проигрышном положении. Просто требовалась другая тактика, готовность опереться на правду и факты как эффективное противоядие популизму.
Посылаю М. Горбачеву несколько записок [11] . По форме — это тезисы к его докладу на XIX конференции или — на выбор — к выступлению на пленуме ЦК перед открытием партфорума. В действительности не только эвентуальным слушателям, но и в первую очередь генсекретарю я напоминал, что неискренность в политике — зло, что разрыв между словом и делом — беда, что полуперестройка, полудемократия, полугласность не нужны так же, как полуправда, полугуманизм, полусоциализм.
11
Копии двух из них вернулись в мое распоряжение и воспроизводятся в приложении (см. приложения 9 и 10).
«Ни при каких обстоятельствах нельзя на смену одним догмам тащить другие — осовремененные, прихорошенные, округлые, но тоже догмы. Ни в большом, ни в малом мы не можем допустить противопоставления социализма и демократии, к чему нас толкают приверженцы «золотой середины», приговаривая — хоть какой-никакой социализм при нас и как бы чего не вышло, если будем рисковать».
«Вдумайтесь, — читаем дальше в записке от 14 апреля 1988 года, — зарубежные наши недруги пророчествуют — ничего с перестройкой не выйдет, пока не отречетесь от социализма. Доморощенные «скептики» наводят тень с другого конца. А итог схожий. Знаете что — они не очень-то неправы, если предположить, будто социализма без культа и культиков, без презумпции всеобщей виновности и неладов со здравым смыслом быть не может».
«Превращать навязанную нам форму правления в способ существования — в тот самый «реальный социализм» — негоже. Это значило бы обкрадывать марксизм-ленинизм, низводить его до еще одного политического театра, коими в изобилии отмечен наш XX век...
У К. Маркса, совсем молодого, между прочим, есть изумительная по глубине мысль: «Отнимите... общественную власть от вещей, и вы должны будете дать эту власть (одним) лицам над (другими) лицами!..» Удивительно емко и прозорливо. Создайте человеку условия, делающие его человеком, и вы получите личность...
Могут ли нас удовлетворить достижения прошлых десятилетий и безразлична ли нам цена, которая за них заплачена? Достойно ли уходить от неудобных и тяжелых вопросов, прикрывая срам так называемыми «историческими реликвиями»? Социализм — не реликварий, и никакие «высшие соображения» не оправдывают низостей и преступлений. Ничто в мировоззрении социализма не предполагает вождизма, принижения роли масс, стирания индивидуальности человека. Не приняв это за политический и нравственный императив, мы не оградим себя должным образом от культистских рецидивов в будущем».
Апрельская записка кончалась так: «...Перестройка входит в решающую фазу размежевания с прошлым. Не на словах, которые могут толковаться по-разному. На деле, которое не поддается переиначиванию. В этот момент истины все встает на свои места, спадают маски. Каждый свидетельствует сам, что он стоит и за что стойт».
Пару недель спустя я направил М. Горбачеву записку с тезисами по внешней политике. Звонок А. Яковлева, который извещал меня о желании генерального получить лапидарно сформулированные мысли на сей счет, особого энтузиазма не вызвал, поскольку никакого отклика на предыдущий труд не было. Но поручение есть поручение, деваться некуда.
В пять страниц (см. приложение 10) уместилась приличная толика крамолы:
«На каком-то этапе наше общество порвало с системным подходом при анализе процессов и вернулось к собирательству до кучи, к пресловутому валу и бездонному равнодушию с их неизбежными следствиями — утратой позитивной цели, смешением действительно важного и третьестепенного, притуплением чувства не только возможной выгоды, но и реальной опасности...
Кризис нашей политики в конце 70-х — начале 80-х гг. в какой-то мере закономерен. Это была сугубо утилитарная и во многом догматическая политика, завязанная на девять десятых, если не больше, на сотрудничество с США и тем поставившая себя в зависимость от Вашингтона. Это была, далее, политика, дошедшая в волюнтаризме до крайней черты, ибо игнорировала воздействие конфронтации, особенно обременительной для советского общества как экономически менее развитого и географически более уязвимого, на жизненные условия народа, на наше социальное развитие. Это была, наконец, в чем-то авантюристическая политика, поскольку она руководствовалась не реалиями, а абстрактными видениями, обрекавшими капитализм на неотвратимый упадок и социализм на неизбежное торжество».
Судить, что из нелестного отзыва о едва истекшем прошлом пересекалось с настоящим, оставлялось заказчику. Равно как и о призыве «выкурить сторонников силы из их прибежищ, сорвать с них одежды, показать, что милитаризм тянет жизненные соки общества, чтобы воспроизводить себя и себе подобных. Милитаризм пуще всего боится гласности и яркого света. Его питательная почва — недоверие, напряженность, трения, не знания, а мифы». Ни намека, что стрелы пускаются в апологетов силы и милитаризм только чужестранного происхождения.