Согласно древнему поверью, человек пресыща­ется всем, чего у него и вокруг него в изобилии. Всем, кроме власти. Наш пример учит, что избы­ток власти — не к добру также для ее носителя. И это тем скорее дает себя знать, чем хуже влас­титель распоряжается присвоенной им властью.

Покидая парадную сцену, наши перестройщики утешали себя и уверяли других: реалии оказались мрачнее их исходных представлений о состоянии советского общества вообще и экономики в осо­бенности. Больному терапия помочь, не могла, а хвататься за хирургический инструментарий поос­тереглись: слишком неопределенным представлял­ся исход радикального вмешательства.

Допустим, что перед нами не фиговый лист, и сюда уходит корнями беспомощность М. Горбаче­ва при формулировании концепции преобразова­ний, что тут кроется разгадка одиозных промахов в экономике, когда и если от толчеи воды в ступе пе­ребирались к делу. Заскобим суровый окрик Спинозы — «невежество (незнание) не аргумент». Как-ни­как Адамы Смиты и Людвиги Эрхарды встречаются не чаще, чем ювелирные алмазы в пару-другую со­тен карат в кимберлитовых трубках.

Уместно тем не менее спросить, что мешало пра­вителям не плодить бесчисленных и порой бессмыс­ленных обещаний, оторванных от ресурсов и не под­крепленных хотя бы волей облечь посулы в плоть?

Или не отдавалось отчета в том, что политические и тем паче социальные векселя по истечении срока, отмеренного терпением, предъявляются к оплате?

Кант определял «мышление» как «диалог с са­мим собой». Занятие если не спасительное, то очи­стительное. При условии, конечно, что наедине с собой человек не лицедействует и берет над своей спесью верх. Не каждому смертному такое удается, а политикам и подавно. Любому диалогу они пред­почитают монолог. Скольких катастроф, будь ина­че, недосчитались бы летописцы, как отощал бы каталог проблем, биться над которыми обречены потомки.

Когда же всевластие дозволяет творить все без разбору, легко вообще разучиться думать. Вот тог­да-то предают святыни на поругание суесловию, лишают нации прошлого и отрезают им пути в лучшее будущее. Мало что меняется от того, со­вершалось ли отступничество намеренно или оно суммировалось из слабостей и заблуждений, при­роду которых не всегда дано раскодировать. Ис­тория не терпит сослагательного наклонения. Ее строительный материал — факты.

На нынешнем уровне обнажения фактов пере­строечные мистерии, возможно, лучше высветит поэт, нежели ученый. Послушаем Федора Тютчева, вне­сшего выдающийся вклад в российскую культуру:

Сам Нострадамус позавидовал бы такой про­зорливости. За сто лет поэт предвидел застой и предсказывал шоковое лечение. И все же, да изви­нит меня Ф. Тютчев, ни эти, ни другие его вещие строки — «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется...» — не сообщают рентгенограммы внут­реннего мира главного героя перестройки.

Меня не встретят среди тех, кто бросает камни в политиков, оступившихся при ограниченной ви­димости, просчитавшихся в выборе меньшего из зол, не совладавших с собственным азартом и престу­пивших запретную грань. Таким можно даже посо­чувствовать. Должно ли, однако, входить в чье-либо положение, вызванное его собственным притвор­ством, обманом и позерством?

В 1986—1987 годы я привел в движение все дос­тупные мне рычаги, чтобы пролился свет на тайны, в частности, предвоенной политики СССР. Го­товность помощников генсекретаря А. Черняева и Г. Смирнова действовать заодно вселяла надежды. И сам довод казался неотразимым — поза сфинкса невольно делает новое руководство страны адвока­том действий Сталина, несовместимых с советским прочтением норм международного права.

Когда весной 1987 года был созван партийный Олимп для обмена мнениями по данной теме, я счел свой долг почти выполненным. Поспешил. От присутствовавшего на Политбюро Г. Смирнова мне известно, что все выступавшие, включая А. Громы­ко, с разной степенью определенности высказались в пользу признания существования секретных про­токолов к договору о ненападении и к договору о границе и дружбе, заключенных СССР с нацистс­кой Германией соответственно в августе и сентяб­ре 1939 года. Кто-то из присутствовавших отмол­чался. Итог подвел М. Горбачев:

«Пока передо мной не положат оригиналы, я не могу на основании копий взять на себя полити­ческую ответственность и признать, что протоко­лы существовали».

Вроде бы забота о чести Отечества и государст­венная мудрость повелевали семь раз отмерить, преж­де чем раз отрезать. Не хочу гадать, как отозвалась сентенция генерального секретаря в душах его кол­лег, но дебатов не было. И если бы спор даже развер­нулся, кто сумел бы подвергнуть сомнению утверж­дение М. Горбачева, будто советские альтернаты протоколов как в воду канули? Никто, кроме В. Болдина, хранителя высших тайн партии и государства. А он приучен был держать язык за зубами.